Я решительно против. Ведь только что был разговор со священником. Дома который месяц на пятой главе томится роменроллановский "Рамакришна". Что стоит распрощаться с Гоморрой? Рухнуть в кресло, расклеить страницы? Когда в последний раз я размышлял о Веданте?
По дороге негодяй Кролик еще больше масла в огонь подливает:
– Сам Дионис сегодня будет витать над нами! Его жрицы искусают нас в порыве своего буйства. Так кого же сегодня выберем первой жертвой их неуемного сладострастия?
Киже вдохновенно сопит.
Портос на сей раз пожелал успехов и величественно распрощался. Мне, поручику и Васеньке приходится ютиться на задних сиденьях: в машине еще один пассажир. Кепи делает его похожим на гвоздь. Кролик товарища не представил – так, намекнул: человек из Москвы. Всю дорогу столичный гость сопит и щелкает резиновым комом. И ведет себя снисходительно, словно Робинзон в кругу Пятниц. А стиснутый нами Киже наглеет с каждой минутой:
– Ничего будут жрицы?
– Друг мой! В твоем положении глупо об этом расспрашивать! – орет Кролик.
Радостно вращая свое колесо, он успевает поведать о том, как однажды успел за пять минут обтяпать двух продавщиц из какого-то лиговского ларька. Поручик и это восторженно проглатывает. Мчимся по Невскому, а Кролик куда ни ткнет пальцем – все там у него либо притон, либо казино со стрип-баром, а то и просто "замечательная для занятий французской любовью проходная". Послушать водителя – место, в котором мы сейчас прозябаем, – сплошная зона разврата, в которой тонут такие островки, как Эрмитаж или Русский музей.
Серебристое авто забыто возле тюремного вида краснокирпичных развалюх. Я страшно жалею, что в очередной раз связался с кидалой, мне совершенно не хочется вакханок, но поручик меня подталкивает. В извилистом, словно кишка, коридоре Кролик по-хозяйски осведомляется насчет пива и веничков. Ему рапортуют о полной готовности. Очередное мое разочарование – простая раздевалка. Два будничных старика – пигментные пятна, студенистые животы – натягивают кальсоны. Все в них дрожит, а над ними дрожит пар.
Московский гость споткнулся об зазвеневший ящик. Простыни ждут посетителей на обыкновенном канцелярском столе.
– Потоп начался! – торжественно объявляет Кролик. – Как там у Шукшина? "Я все здесь пропитаю алкоголем и поселю здесь разврат!"
Голый Киже долго разглядывает собственный пупок, а потом сокрушается:
– Я раньше на самбо ходил. Кубок города по теннису!
Мне за мослы так же стыдно. Даже гусь из Москвы, кажется, застеснялся. Но опять-таки, есть среди нас тот, которому плевать на собственные кости: как ни в чем не бывало похлопывает себя по разным местам и расхаживает гоголем. И первым направляется за обитую рейками дверь.
Бассейн занимает весь зальчик. Киже робко заметил – девочек-то нет.
– Еще раздеваются, – томно предполагает Кролик, нежа тщедушную плоть в теплой водичке. – Это даже к лучшему. Сейчас отмокнем, привыкнем, расслабимся!
От мысли, что сюда залезут еще и голые девицы, меня начинает трясти. Однако поздно: из-за другой двери появились три грации! Плюхаются, белеют их ягодицы. Самая худая тоже стесняется. Первой подплывает, бросает, как можно нахальней, "привет", отводит глаза и трется спиной о стену. Ее груди – два пинг-понговых шарика. Другие развратницы – крашеная блондинка и откровенная толстуха – отталкиваются в воде, как лягушки. Без макияжа они трогательны, под глазами даже не тени, а какие-то пятна. Волосы завязаны в пучки. У толстушки банально складками свисает с боков жир.
– Привет, мальчики! – заявляют.
Киже сползает в воду до подбородка, елозит по мрамору задницей. Беспомощно оглядывается на царственного патрона. Тот наконец цедит:
– Пивка бы! А дамам – шампанского!
Чудом удерживая в мокрых лапах заказ, возвращаюсь из раздевалки. Дамы с радостью тянутся к бумажным стаканчикам. "Пинг-понг" хватает поспешней других. После тоста вполне предсказуемая тишина. Покачиваюсь на корточках на краю, остальные подпирают стены.
Я вот что неожиданно заявляю:
– Не хотел бы дожить до старости!
– Ты к чему? – удивился поручик.
– Я о тех стариках! В бане еще куда ни шло. Но самое ужасное, когда старики выползают на пляж. Например, старые женщины считают нужным ходить не в купальниках, а в трусах и лифчиках. И ведь обязательно надевают самые уродливые трусы!
Вот с чего начался светский раут – девицы подпрыгнули.
– Скажите, – спрашиваю, – почему после шестидесяти женщинам недосуг за собой следить? В молодости ведь себе такого бы не позволили – а как стареют, машут рукой на обыкновенную опрятность.
Толстуха бросает предательский взгляд на собственный живот.
– Верно, после шестидесяти настолько дряхлеешь, что не остается сил следить за своим истасканным телом, – говорю грустно. – Значит, нам всем предстоит так опуститься. А женщин особенно жалко – ведь в девяносто девяти процентах случаев они рождены для красоты – когда она увядает, им нечего больше делать на этой планете… Вы знаете, – доверительно сообщаю, – я видел только одну красивую старушку. Она на платформе ожидала электричку. Так вот, я запомнил ее на всю жизнь. Во-первых – от нее хорошо пахло. От старости плохо пахнет, это мы знаем: а от нее – духами и свежестью. Во-вторых: зубки у нее были белые, ровные, а главное, свои, можете мне поверить. Не вставные лошадиные! И она так приветливо улыбалась, так ровненько держала спинку и была в таком элегантном брючном костюмчике, чистенькая, опрятная, она меня просто очаровала. Это, наверное, единичный случай!
– К чему ты? – твердит перепуганный Юлик.
– А к тому, что как только подумаю, что заделаюсь студнем, и тело гречневой сечкой покроется – хочется тут же умереть. А тебе разве нет?
– Нет, – бормочет ошалевший Киже.
– И вообще, не знаешь, какое Господь может еще определить наказание! – продолжаю размышлять. – Возьмет за грехи и дарует долгую жизнь, да такую, что в конце ее и в туалет-то сам выбраться не сможешь, под себя будешь ходить и всем доставлять неудобства – кому интересно убирать за престарелым? И близкие наверняка взмолятся "скорее бы копыта откинул старая развалина". Будут ждать твоей смерти, как манны небесной!
Кролик тут же вмешался. Бросает, что до семидесяти протянуть еще куда ни шло, и тут же вспоминает о каком-то бодрячке, который и в семьдесят на его, Кролика, глазах гири подбрасывал. До семидесяти еще можно, твердит, ну от силы – до семидесяти пяти, а уж потом точно нужно собираться "в ямку". А дамам следовало бы мирно прощаться с жизнью и того раньше – лет так в пятьдесят пять, как только начинает уплывать красота…
– А если дама некрасивая? – перебивает поручик.
Тогда Кролик храбро заявляет, что некрасивым женщинам вообще нельзя появляться на свет. Девицы раскрывают рты на такой разговорчик. У нас в ход уже идут греки.
– Они знали, что делали, – утверждаю. – У них был просто культ молодого здорового тела. Возьмем Праксителя!
– Мы не знаем, что он ваял, этот твой Пракситель, – возражает Кролик. – Остался один "Дионис". Остальное – римские копии. И вообще, может быть, все эти копии были сделаны не с Праксителя. Но, как бы там ни было, соглашусь – приятнее смотреть на "Венеру", чем на "Старуху с рынка"!
– Японцы вообще стариков относили на гору! – обнаруживает эрудицию поручик.
Я совершенно позабыл про свою наготу:
– В конце концов, если души бессмертны и тела можно менять, так что же в этом такого, если пораньше сбрасывать с себя ветхую кожу? Не доводить дело до физического маразма! Возможно, стоит изобрести приятнейшее лекарство, от которого беспечно засыпаешь вечерком, когда тебе стукнет семьдесят пять. Я не первый об том говорю. Опять же изобретательные греки! Сократ до самого своего ухода беседовал с учениками. Поначалу ноги отнялись, потом – все остальное. Старик ушел в мир иной достаточно безболезненно – отяжелел и уснул…
Что за ахинею мы несем! И ведь не остановиться. Девицы по-прежнему обалдевают. Наконец "пинг-понг" ставит свой стаканчик на поребрик.
– Что вы лепите?! Фашисты какие-то! Это просто чудовищно!
– Отчего же? – не соглашаюсь. – Конечно, нужна свобода выбора. Думаю, многие, особенно одинокие и больные, выберут именно яд – кому хочется влачиться столетней развалюхой? Да еще и без поддержки родственников. Ведь такая жизнь просто унизительна. Тем более сейчас…
– И что же, – бросается на меня девица. – Вы обязательно напьетесь своей сладкой дряни, когда вам будет за шестьдесят?
– Разумеется! Правда, надеюсь, до этого не доживу.
– Доживете, – злится моя оппонентка. – В том-то и дело, что доживете. Такие, как вы, болтуны доживают, можете не сомневаться. И вообще – возмутительно так думать.
О разврате, разумеется, и речи нет. Тем более, девчонка страшно желает высказать все, что думает о подобных проектах:
– Знаете, была такая наука – евгеника.
– Почему же была! – откликаюсь. – Есть, дорогуша!
– Я вам не дорогуша, – отрезает меня, как ломоть. – А вы далеко пойдете со своими утверждениями. Но хочу заметить, если вы там и Сократа решили приплести. Тот же Сократ сказал однажды по поводу речей одного софиста, который предлагал есть людей: "Успокойтесь и не слушайте его! Предложите ему съесть кого-нибудь на самом деле – и тут же убедитесь, что он только треплется!"
– Конечно, ты только так заявляешь, – приходит "пинг-понгу" на помощь толстушка, – а попробуй выпей пусть даже самое прекрасное смертельное лекарство. До самого конца будешь цепляться за свою жалкую ничтожную жизнь, как все цепляются…