Я проделала это слишком много раз, чтобы переживать, что подумают соседи. От Мэнни мне было известно, что многие из новых соседей считают мать жертвой ожогов и что одеяла и полотенца призваны скрывать ее шрамы.
- Она оказалась очень милой старушкой, - сказал он. - Я прям не ожидал.
- О да, - согласилась я, и Мэнни отправился в подвал выполнять какую-то работу, за которую мне еще предстояло решить, что ему заплатить.
- Алистер Касл просто уставился на меня, - из-под полотенец произнесла мать, сев рядом со мной. - И перестал заходить.
- А Хильда начала, - откликнулась я.
- Он отверг ее после операции. Это у нас общее.
- Операция?
- Нет, отказ в сексе, - пояснила мать.
Она приподняла полотенце ровно настолько, чтобы удостовериться, что ее слышно.
- Ясно, - сказала я.
- Смена! - рявкнул Таннер.
Я слышала, что студенты начинают вертеться. Их внимания обычно хватало не более чем на три позы. Изменения для "Женщины, моющейся в ванне" были минимальны. Надо было наклониться еще немного вперед и заменить халат-полотенце морской губкой, прислонив ее к задней части шеи. Плечи уже болели, но к этой боли я давно привыкла. Я кинула быстрый взгляд на Дороти за мольбертом. Она пристально посмотрела в ответ.
Джейк родом из религиозной семьи. Эмили откликнулась на призыв, охватив все основные течения: нью-эйдж спиритуализм, христианское возрожденчество и экуменическую терпимость, которая граничила с величием.
Я подумала об отце, пасущем овец на кладбище церкви, в которой никогда не был. Он говорил, что церкви пугают его.
"Мне больше нравится здесь, с мертвыми".
После его самоубийства эти слова приобрели новый смысл. Как и все остальное. Я вспоминала, как особенно нежно он поцеловал головки Эмили и Сары за несколько дней до смерти. Поражалась, как все его костюмы по-прежнему висят в шкафу в идеальном порядке, включая тот, который Джейк недавно подарил, только что из химчистки и готовый к употреблению. И я отправилась в его мастерскую за фотографией, которую нашла там, когда была ребенком.
Она по-прежнему лежала в ящике для инструментов. Я взглянула на мальчика, который станет моим отцом и в конце концов убьет себя. Как давно это началось?
Держа снимок, я набирала номер Джейка в Висконсине. Его работы только начинали привлекать внимание. Он собирал бумаги, чтобы подать на стипендию Гуггенхайма и отправиться за границу. Он совсем недавно покинул наше временное факультетское жилье и начал снимать домик под Мэдисоном - бывший каретный сарай особняка на озере.
- Расскажи мне все, - попросил он.
- Не могу.
Я сумела выпалить несколько слов, но пока еще была не в силах использовать более точное - "самоубийство". Поэтому Джейк стал описывать озерную гладь. Как задняя дверь его домика выходит на короткую бетонную лесенку, ведущую прямо к воде; как, в зависимости от времени года, вода порой стоит всего в нескольких дюймах от его двери.
- Где девочки? - спросил он.
- С Натали. Я на кухне. Мама наверху.
Я вцепилась в телефонный шнур так крепко, что мои ногти побелели.
- Скажи что-нибудь, - попросил Джейк. - Только не молчи.
Я подошла к окну, из которого была видна отцовская мастерская и задний двор Левертонов.
- Внук миссис Левертон был на улице, выпалывал траву между плитками, - сказала я. - Это миссис Левертон вызывала полицию.
Комок подступил к горлу, но я удержала рыдание. Во мне бурлили слепящая злость и смятение. Я ненавидела всех на свете.
- Я думала о нем сегодня утром. Один раз, даже полраза, если честно. Я везла девочек в Ассоциацию молодых христианок. Эмили вчера получила значок "Летучая рыба", а я услышала музыку из машины за нами, когда остановилась на светофоре. Это был Вивальди, что-то ужасно мелодраматичное, отец повеселился бы. Мистер Форрест должен знать название пьесы.
Отодвинув красный высокий стул от стены, я поставила его посередине кухни. Так можно было сидеть и смотреть через столовую вдаль на улицу.
- Он взял старый дедушкин пистолет, - продолжала я.
В трубке иногда улавливались короткие потрескивания на линии и шорох дыхания Джейка, - помехи расстояния между нами. Я рассказала ему все, что знала: как выглядел мой отец, когда я вошла в дверь; как мать казалась почти стертой, оттого что мне было трудно сфокусироваться на ней; какими порядочными, какими добрыми были полицейские и соседи, но все, чего мне хотелось, - это сорвать с них лица и швырнуть их, влажные и мясистые, на пол, где лежал мой отец.
Наконец, когда прошло уже много времени, заговорил Джейк.
- Я знаю, он любил тебя.
У меня отвисла челюсть. Захотелось водки, что хранилась у меня дома в морозилке. Я задумалась, какие лекарства - успокоительные и болеутоляющие - могут таиться наверху, в шкафчиках ванной и ящиках комода.
- Как это доказывает любовь? - спросила я.
У Джейка не нашлось ответа.
Я подумала о католическом священнике. Отец рассказал, что священник так и не выучил его имени. Он называл отца Дэвид, а не Дэниел, когда видел, как тот пасет овец.
- Хелен?
Это был Таннер. Он стоял рядом со мной.
В задней части класса я услышала волнение. Преодолевая боль, выпрямилась из своей согбенной позы на стуле.
- Вот. - Он накинул на меня тонкий больничный халат. - Наденьте.
- Вас пришли повидать люди, - сообщил он.
- Люди?
- Полицейские, Хелен.
Через плечо Таннера я заглянула в глубь комнаты. В дверях стояли и старательно отводили глаза от изображений моего обнаженного тела, казалось бывших повсюду, двое мужчин в форме. Рядом с ними, прямой как штык, но одетый в спортивную куртку и слаксы, стоял еще один мужчина. У него были густые белые волосы и усы. Он один раз оглядел комнату, и глаза его остановились на мне.
- Класс, - объявил Таннер, - мы закончим пораньше и продолжим в следующий раз.
Застучали мольберты - студенты собирали альбомы для набросков и откладывали уголь. Открывались рюкзаки, включались мобильные телефоны, издавая песенки, писки и свисты, давая студентам понять, что да, они совершенно правы, нечто намного более захватывающее происходило, пока они были заперты в классе.
Я подумала о самодельном войлочном рождественском украшении, которое мать когда-то послала мне в Висконсин посередине июля. Оно было выверено до последней детали, от нашитых бусин, повторявших изгибы узора - ни пары одинаковых! - до петельки наверху, сплетенной из шелковой нити. Открытка, втиснутая в коробку, гласила: "Я это сделала. Не трать жизнь впустую".
Когда студенты постепенно разошлись, мужчина в спортивной куртке подошел к платформе.
- Хелен Найтли? - Он протянул руку. - Я Роберт Брумас, полиция Финиксвилля.
Его ладонь повисла в воздухе, и я качнулась к своим рукам, которые сжимали халат на груди.
- Да?
- Боюсь, у нас неприятные новости.
- Да?
Я думала, как подготовиться, что сказать. Предстояло сыграть удивление без удивления, и я не представляла, как себя вести.
- Соседка вашей матери нашла ее сегодня утром, - сообщил он.
Я уставилась на него, затем на Таннера.
- Не понимаю.
- Она мертва, миссис Найтли. У нас есть к вам несколько вопросов.
Мое лицо отказывалось принять какое-либо выражение. Он пристально наблюдал за мной, и я лишь смотрела на него в ответ. Встать или покинуть помост казалось трусостью, признанием вины.
Если бы я только могла намеренно потерять сознание! Немного забвения не повредило бы. Того же мне хотелось, когда я увидела отца, но вместо этого услышала голос матери.
"Она поможет мне почиститься", - сказала она полицейскому, стоявшему рядом с ней, и, не зная, что еще делать, я пошла прямо на кухню, налила воды в его старый больничный поддон для рвоты и вернулась в коридор, где увидела мать, босиком, по колено в крови отца.
- Он наконец сделал это, - констатировала она. - Я думала, он никогда не решится.
С каким удовольствием я бы ударила ее! Но за нами наблюдали полицейские, а в руках у меня была миска.
ДВЕНАДЦАТЬ
Когда мне было двенадцать, я нашла фотографию отца в маленьком металлическом ящике под его рабочим столом. На снимке он был юношей и стоял перед старым кирпичным домом. Он позировал на импозантном крыльце из залитого цемента. С обеих сторон возвышались пилястры из кирпича и известкового раствора. На отце была мятая белая рубашка и брюки со складками, подхваченные тонким коричневым ремешком. Рядом с крыльцом виднелся угол большого квадратного мусорного бака, располагавшегося на плешивом участке двора. Над краем бака торчали ножки стола и что-то вроде стула.
К двенадцати я уже начала прислушиваться к рассказам отца о месте, откуда он родом. Место называлось Ламбет и на новых картах больше не существовало, разве что как название дамбы на реке Делавэр.
Мать называла Ламбет грязным городом, потому что, после того как его закрыли, а жителей выслали - "переселили", красивое слово для сделанного, - была построена дамба, которая изменила течение реки и должна была привести к запустению города.
Однако, несмотря на тщательные расчеты инженеров и чертежников, через город с ревом пронеслась стена грязи, подхватившая комья плавучих газонокосилок и хрупкие косточки животных, похороненных на задних дворах. Через шесть месяцев она иссякла, оставив верхние районы города попросту пропитанными грязью и разрушенными водой.
Официальное наводнение случилось незадолго до того, как отец встретил мать на съемках для Джона Уонамейкера.
- Потому-то я и занялся водой, - объяснял он людям.