Вокзал за университетом был сплошной кучей мусора. Дома, больницы, торговые улицы находились в полном запустении, окна магазинов выбиты. Кафедральный собор стоял на месте. Я подошел к главному порталу и увидел, что "Страшный суд" уничтожен. Я шел по среднему нефу собора, а за спиной у меня, барабаня по полу, падали капли воды.
У входа на галерею, прислонившись к стене, стоял какой-то оборванец.
- Когда жизнь в опасности, ведь это бодрит, верно? - обратился он ко мне.
Я поинтересовался, кто разбил "Страшный суд".
- Я, - ответил мужчина. - "Страшный суд" нам больше не нужен.
Служба обеспечения солдат находилась неподалеку от ратуши, в бывшей часовне, как мне смутно помнилось. Вокруг стен лежали несколько матрацев и стопка шерстяных одеял. Вокруг каменной купели стояли три стула, а на камне лежал кусок торта. На стенах виднелись бледные следы фресок, но разобрать, что они изображали прежде, было трудно. В часовне никого не было видно.
Я несколько раз прошелся туда-сюда. Никто не появился. Тогда я приоткрыл какую-то дверь рядом с купелью. Вошел в ризницу. За столом сидела толстая старуха в металлических очках и ела торт.
На мой вопрос, не здесь ли находится солдатская служба, она ответила, уплетая за обе щеки:
- Я солдатская служба, - и, проглотив кусок, в свою очередь спросила: - А ты кто такой?
Я назвал свой псевдоним:
- Рюкхард.
Толстуха задумалась.
- У моего отца была книга какого-то Рюкхарда, - сказала она, - "Брамсовы мудрости".
- "Мудрые мысли брахмана" Фридриха Рюккерта, - поправил ее я.
- Возможно, - сказала женщина и отрезала себе еще кусок торта. - Ореховый, - объяснила она.
- А где комендант города? - спросил я.
Она продолжала есть.
- Армия капитулировала, - проговорила она, - коменданта больше нет. Теперь есть только Администрация.
Я тогда впервые услышал про эту Администрацию.
- Что вы под этим подразумеваете? - поинтересовался я.
Женщина облизывала пальцы.
- Под чем? - спросила она.
- Под Администрацией.
- Администрация есть Администрация, - объяснила она.
Я смотрел, как она поглощает торт. На мой вопрос, сколько солдат она обслуживает, толстуха ответила:
- Одного слепого.
- Бюрки? - спросил я осторожно.
Она все ела и ела.
- Штауффер, - наконец сказала она. - Слепого зовут Штауффер. Раньше у меня было больше солдат. Они все умерли. Они все были слепые. Ты тоже можешь здесь жить, ты, конечно, солдат, иначе бы сюда не пришел.
- Я живу в другом месте, - сказал я.
- Дело твое, - ответила она и затолкнула остаток торта в рот, - ровно в полдень и ровно в восемь вечера мы едим торт.
Я вышел из ризницы. В часовне у купели сидел какой-то старик. Я уселся против него.
- Я слепой, - сказал тот.
- Как это случилось?
- Увидел молнию, - рассказал он, - другие тоже ее видели. Все они умерли. - Он оттолкнул тарелку. - Ненавижу торт. Одна старуха в состоянии есть его с удовольствием.
- Вы Штауффер? - обратился я к нему.
- Нет, Хадорн. Меня зовут Хадорн. Штауффер умер. А тебя зовут Рюэгер?
- Меня зовут Рюкхард.
- Жаль, - посетовал Хадорн, - у меня кое-что есть для Рюэгера.
- Что же?
- Кое-что от Штауффера.
- Но он же умер.
- У него это тоже от одного умершего.
- От какого еще умершего?
- От Цауга.
- Не знаю такого.
- А он это получил от другого, который тоже умер.
- От Бюрки? - предположил я.
Он задумался.
- Нет, - вспомнил он, - от Бургера.
Я не сдавался:
- Может, все-таки от Бюрки?
Он опять задумался.
- У меня плохая память на имена, - сказал он наконец.
- А меня все-таки зовут Рюэгер, - решился я.
- Значит, у тебя тоже плохая память на имена, - упрекнул он меня, - ведь сначала ты сказал, что ты не Рюэгер. Однако мне все равно, кто ты.
И он мне протянул что-то. Это оказался ключ Бюрки.
- Кто теперь Администрация?
- Эдингер, - ответил слепой.
- А кто такой Эдингер?
- Не знаю.
Я поднялся, сунув ключ в карман пальто.
- Ну, я пошел, - сообщил я.
- А я остаюсь, - проговорил он, - все равно скоро умру.
Мецгергассе представляла собой кучу щебня, звонница обрушилась.
Когда я добрался до здания правительства, уже наступила ночь, но такая ясная, как будто светила полная луна. У обеих статуй, стоящих перед главным входом, отсутствовали головы. Купол был разбит, по лестнице можно было идти только с большой осторожностью, но зал Большой палаты чудом уцелел, даже чудовищная огромная фреска оказалась невредимой, однако скамьи для депутатов исчезли. А в зале поставили старые, потертые диваны, на которых сидели женщины в несколько потрепанных пеньюарах, некоторые - с голой грудью. Все это скупо освещалось керосиновой лампой. Ложи для зрителей прикрывал занавес. Трибуна для ораторов была на месте. В кресле председателя парламента сидела женщина с круглым энергичным лицом в форме офицера Армии спасения. Пахло луком.
Я в нерешительности остановился у входа в зал.
- Иди сюда, - приказала командирша, - выбирай какую хочешь.
- У меня нет денег, - сказал я.
Женщина удивленно уставилась на меня.
- Сын мой, откуда ты свалился?
- С фронта.
Она удивилась:
- Долго же тебе пришлось добираться сюда. У тебя есть ластик?
- Зачем он?
- Для девочки, конечно. Мы берем то, что нам нужно, конечно, лучше бы точилку для карандашей.
- У меня есть только револьвер, - сказал я.
- Сын мой, давай его сюда, не то мне придется доложить о тебе Администрации.
- Эдингеру?
- Кому ж еще?
- А где Администрация?
- На Айгерплац.
- Это Эдингер приказал устроить здесь бордель?
- Заведение, мой милый!
- Это - заведение?!
- Естественно, - ответила она, - мы ведь облучены, сынок. Мы умрем. Любая радость, доставленная одним из нас другому, - акт божественного милосердия. Я - майор. И я горжусь тем, что моя бригада все это поняла. - Она указала на женщин, расположившихся на потертых диванах. - Обреченные на гибель готовы любить!
- Я ищу Нору, - сообщил я.
Майорша взяла колокольчик, позвонила.
- Нора! - позвала она.
Наверху в дипломатической ложе приоткрылся занавес. Оттуда выглянула Нора.
- Что такое? - спросила она.
- Клиент, - сообщила майорша.
- Я еще занята, - ответила Нора и исчезла за занавесом.
- Она еще на службе, - объяснила майорша.
- Я подожду.
Майорша назвала цену:
- За револьвер.
Я отдал свой револьвер.
- Присаживайся, сын мой, и подожди.
Я уселся на диван между двух женщин. Майорша взяла гитару, прислоненную к ее председательскому креслу, заиграла, и все запели:
В чистоте мы непреложны,
Коль душа любовь хранит.
Все страдания ничтожны,
Если смерть с косой летит.Божий Сын страдал от жажды,
Мукой крестною сражен.
Бомбой распяты однажды,
Мы несчастнее, чем Он.
Появилась Нора. Сначала мне показалось, что на руках у нее мальчик, но это был безногий шестидесятилетний инвалид со сморщенным детским личиком.
- Ну вот, попрыгунчик, - сказала Нора, усаживая его на диван, - теперь у тебя будет легче на душе.
- Нора, - сказала майорша, - вот твой следующий клиент.
Нора посмотрела на меня и сделала вид, что не узнала. Под халатом у нее ничего не было.
- Тогда пошли наверх, мой хороший, - сказала Нора и направилась к двери, ведущей на галерею. Я - за ней.
Майорша снова заиграла, и бригада запела:
Божьи девы, дружно - к бою!
Проявим веселый пыл!
Кто пожертвовал собою,
Сладкой вечности вкусил.
- У тебя есть ключ? - спросила Нора.
Я кивнул.
- Пошли.
Мы медленно продвигались по разрушенному залу под куполом и по крытой галерее к восточному крылу здания. Попали в темный коридор и невольно остановились.
- Ничего не вижу, - сказал я.
- Надо привыкнуть к темноте, что-нибудь всегда можно разглядеть.
Мы стояли не двигаясь.
- Как ты могла! - воскликнул я.
- Что именно?
- Ты знаешь, что я имею в виду.
Она молчала. Темень была непроницаемая.
- Приходится держаться за это место, - пояснила она.
- Тебя что, Эдингер заставил?
Она засмеялась.
- Да нет! Иначе мне было бы незачем здесь жить. Ты что-нибудь видишь?
Я соврал:
- Видно кое-что.
- Ну, пошли.
Мы осторожно вошли в коридор. Я передвигался как слепой.
- Чего ты давеча так взбесился? - спросила Нора. - Я и раньше с вами со всеми спала!
Я ощупью продвигался в темноте.
- Так это с нами, - проговорил я с досадой.