"Когда-нибудь ты поймёшь: самое совершенное на земле, истинный венец творения, - да, не удивляйся - это женщина… То, что некоторым людям кажется неприличным, на самом деле - красота. А красота, запомни это, не может быть неприличной, не может быть непристойной, красота есть нечто священное. Здесь, конечно, изображена идеальная женщина, было такое время, когда художники изображали идеальных женщин. Но я тебе скажу, что каждая женщина более или менее приближается к этому образцу. Не к этой картине, конечно, ты же понимаешь, что этот бокал, в котором она барахтается, - это шутка… Я говорю вообще".
Анна Яковлевна почесывает гребенкой в затылке.
"Ты можешь мне не верить, но я тоже была когда-то… - она вздыхает, - да, да, - она прикрыла глаза, кивает седой головой, - очень недурна собою!"
Мать застала тебя за рисованием. Ужас! В воде колыхается нечто, плывёт утопленница. Хищные рыбы ринулись за своей добычей. Вдали корабль спешит на помощь. У неё длинные волосы, и тянутся следом на поверхности вод.
"А уроки ты сделал? Я запрещаю тебе ходить к…"
V Визит терапевта сам по себе есть лечебное мероприятие
14 апреля 1937
Доктор Арон Каценеленбоген, медицинское светило Куйбышевского района столицы, могучий, пухлый, с дорогим перстнем на указательном пальце и печаткой на мизинце, с уходящей к затылку сверкающей лысиной, сидел, расставив ноги по обе стороны живота, силился дотянуться губами до массивного носа, шумно втягивал воздух в широкие волосатые ноздри, решительно похлопывал себя по коленям и сдвигал брови, вновь погружаясь в таинственное раздумье.
"Доктор, - простонала больная, - я поправлюсь?"
Доктор Каценеленбоген хранил молчание.
"Я, кажется, вас о чём-то спросила!"
"Возможно".
"Что возможно?"
"Очень может быть".
"Что, что может быть?" - взывала она.
"Очень может быть, что вы поправитесь".
"Доктор, вы невозможны. Почему вы мне ничего не прописали?"
"Нет необходимости".
"Понимаю, - сказала она упавшим голосом. - Вы считаете, что я безнадёжна".
"Я этого не говорил".
"Но подумали. Скажите мне правду. Я должна подготовиться, написать завещание… Доктор, с кем я говорю: с вами или со стенкой?"
"В данном случае это одно и то же. Что вы от меня хотите?"
"Почему вы мне ничего не прописываете?"
"Потому что вы и так поправитесь".
"Я считала вас моим старым другом".
"Можете продолжать считать меня вашим другом".
"Сколько лет мы знакомы?"
Доктор Каценеленбоген возвёл глаза к потолку, пожал плечами.
"Я страдаю. Я, может быть, лежу на смертном одре. А вы ничего не предпринимаете".
Доктор поднял густейшие смоляные - явно крашеные - брови и на мгновение вышел из задумчивости. Втянул воздух в ноздри, повернул на пальце кольцо с жёлто-туманным камнем.
"Но я здесь, как видите. Да будет вам известно, что визит врача уже сам по себе является терапевтическим мероприятием. Надеюсь, вы и на этот раз убедитесь в этом… Пейте крепкий чай. Проветривайте комнату, у вас ужасная духота. Половину этого хлама, - он обвёл жильё презрительным взором, - давно пора выкинуть на свалку".
"Доктор, как вы смеете так говорить!"
Ответом был шумный вздох, опасно заскрипел единственный стул. Эскулап заколыхался, оборачиваясь.
"А-а, молодой человек. Сколько лет, сколько зим".
Писатель украдкой показал ему язык.
"Ай-яй-яй!" - сказал доктор.
Доктор медицины Арон Каценеленбоген проживал на Чистопрудном бульваре, в доме с барельефами фантастических зверей и растений в стиле "модерн". Те, у кого ещё есть охота и время пройтись по бульвару, без труда найдут этот замечательный дом. В годы, когда частную практику, разновидность эксплуатации трудящихся, удалось, наконец, пресечь и домашний врач стал такой же архаической фигурой, как извозчик, вывеска с фамилией доктора и часами приёма по-прежнему красовалась у парадного входа, чему отчасти способствовала известность доктора Каценеленбогена, главным же образом то, что его частенько приглашали к влиятельным лицам. Рост и тучность, равно как и высокие гонорары, поддерживали репутацию доктора, который чаще ограничивался терапевтической беседой (обычно сводившейся к нескольким внушительным репликам), высоко ценил свежий воздух и лишь в крайних случаях прописывал пациентам лекарства, бывшие в ходу полвека тому назад.
Доктор Каценеленбоген разделял мнение герцога Ларошфуко о том, что у всех нас находится достаточно сил, чтобы переносить чужие страдания, и что, с другой стороны, мы никогда не бываем настолько несчастливы или настолько счастливы, как мы это воображаем. Он не надеялся на конечное торжество добродетели над пороком и не слишком верил в победу ума над глупостью. Доктор Каценеленбоген не любил рассуждать о вере и религии, справедливо полагая, что нет оснований считать человека образом и подобием Бога, коль скоро у Бога нет никакого физического облика, и втайне считал свою медицину вполне приемлемой заменой церкви; может быть, поэтому в его практике такую важную роль играла ритуальная сторона. И раз уж мы заговорили о вероисповедании, заметим, что та разновидность теизма, которую называют верой в исторический разум, нашему доктору тоже была чужда. К этому вопросу, впрочем, ещё предстоит вернуться.
Что же касается частной, или, по-тогдашнему, личной жизни доктора Каценеленбогена, о ней было известно немногое. Доктор был вдов. Хозяйство вели домработницы или, если угодно, экономки; некоторые были его пациентками, другие спаслись от колхозов, сумев при содействии доктора зацепиться в Москве; все эти девушки, сменявшие друг друга, не упускали случая намекнуть в тесном кругу, что они удостоились чести состоять в интимных отношениях с их покровителем, но какова была доля правды в этой похвальбе, сейчас решить невозможно.
"Доктор, я, кажется, не успела рассказать вам, при каких обстоятельствах я простыла…"
"Это хороший признак".
"Я не понимаю!"
"Если вы готовы приступить к рассказу, значит, дела не так уж плохи".
"Но я чувствую, что у меня воспаление лёгких!"
"Будет лучше, - отвечал доктор Каценеленбоген, - если вы предоставите право ставить диагноз более компетентным людям".
Что же это были за обстоятельства?
VI Уступка беллетризму. О чём она собиралась рассказать
8 апреля 1937
Дела давно минувших дней; впрочем, как уже сказано, занимательность важнее истины. Некоторые подробности, принимая во внимание возраст Анны Яковлевны и другие обстоятельства, могут быть оспорены. Но что такое истина?
Спать не на кровати, есть не за столом - мы уже слышали эти слова. Комната Анны Яковлевны демонстрировала главное, может быть, величайшее завоевание революции, ее важнейший урок, а именно, что без многого можно обойтись. Многое, как выяснилось, было попросту излишним. "Так теперь принято". И в самом деле, стол занял бы слишком много места. Не нужна и кровать, если есть диван. Не говоря уже о том, что оказалось вполне возможным обойтись без Бога, а заодно похерить и государя. Было ли в комнате зеркало, куда можно посмотреться? "Глупая женская причуда, к чему? - говорила Анна Яковлевна. - Я хочу остаться в моей памяти такой, какой я была когда-то. Можешь мне поверить: ко мне летели все сердца". Но зеркало все-таки было.
"Не хочу видеть себя, - сказала она, от ложного, эфемерного образа в поцарапанной амальгаме поворачиваясь к истинному: к фотографии на комоде. - Дама не может появиться одна, надеюсь, ты не откажешься меня сопровождать…"
Не удержавшись, она вновь покосилась на тусклое своё отражение.
"Mon Dieu, как я всё-таки постарела. Сколько мне можно дать, как ты думаешь?"
Ты стоял рядом с ней, ты стал выше с тех пор, как её посетил купец Козлов, а она ещё ниже, и теперь вы были одного роста. В остальном мало что изменилось, если не считать перемен в составе атмосферного воздуха. Что-то происходило в мире, правда, никто толком не знал, что именно происходило. Кое-какие новшества не могли остаться незамеченными: булыжник в переулке сменился асфальтом, чахлый скверик рядом с посольством был обнесён забором, там стояла строительная вышка, это была шахта метро. Потом и она исчезла, и появилось рядом с Хоромным тупиком, лицом к Садовому кольцу и народному комиссариату путей сообщения, изумительное сооружение - похожая на вход в туннель станция подземной железной дороги. Что касается воздуха, то, хотя он по-прежнему состоял из азота и кислорода с незначительной примесью инертных газов, но азота стало больше и к нему присоединилось нечто изменившее прозрачность атмосферы. Крупные объекты, как-то: дома и дворы, подъезды и подворотни, по-прежнему были хорошо различимы, но те, кто ещё недавно выходил из подъездов, останавливался перекинуться словечком с соседом, заглядывал в керосиновую лавку, выстраивался в хвост перед продовольственным магазином - короче, вчерашние обитатели дома и переулка - растворились в этом воздухе один за другим. Бог знает, что с ними случилось, пропали или стали невидимы, вчера были, сегодня их нет и даже вроде бы никогда не было. Помутнение атмосферы достигло такой степени, что сейчас уже трудно объяснить, каким образом удалось отыскать извозчика, вернее, как он нашёл дом в Большом Козловском переулке. Но мы забежали вперёд: Анна Яковлевна всё ещё в сборах.
"Теперь ты должен отвернуться. Или, пожалуй, выйди… я позову".
Писатель - незачем напоминать, что он был и певцом, - сидя на сундуке в коридоре, пел гимн метрополитену:
"Где такие залы, подземные вокзалы, подземные порталы блестят, как серебро!"