"Так точно, тебя учить не надо. Сапог вообще не выдали. Ещё через неделю пришла партия винтовок, мосинских, образца девяносто первого дробь тридцатого года. Это же смех! Начали учить устав. Зачем учить устав, если никто почти что за всю жизнь ни одного выстрела не сделал? Хорошо ещё, что оставалось несколько дней до отправки на фронт. В общем, худо-бедно научили разбирать оружие, заряжать, стрелять по мишеням. Так что мы, например, смогли даже отразить первую атаку противника, сумели организованно отступить…"
"Я, наверно, многое путаю, - сказал отец, - давно было дело… К чему это я всё говорю? Дивизию прикомандировали к 32-й армии. На дворе осень, октябрь, ночи холодные. А мы в лёгких шинелишках. Да и немцы тоже. Думали к сентябрю вообще всё кончить… Это на наших-то дорогах… Споткнулись, реорганизовались - и снова наступление. Это я уже потом узнал, два танковых клина врезались с двух сторон, один с юга, другой с севера. За ними моторизованные корпуса. Ставка запретила отход. Сколько там народу полегло, один Бог знает. Оба прорыва соединились. Все оказались в котле, не только ополченцы, но и вся 32-я армия резервного фронта, и ещё одна, 24-я, и в придачу три армии Западного фронта".
"В котле?"
"Это у немцев так называлось. В окружении. Сперва вроде бы поступил приказ пробиваться на Сычёвку, на Гжатск. Пытались прорваться, этот прорыв дорого обошёлся. А тут и вовсе связь со штабом прекратилась. Нам всё говорили, идёт помощь, а на самом деле командование бросило нас на произвол судьбы. Кругом леса. Пошли разговоры, что немцы никого в плен не берут, считают, что всё ополчение состоит из комиссаров и евреев. Сдаваться бессмысленно. Да и вообще от всего московского ополчения остались только отдельные отряды. Не отряды даже, а кучки полузамёрзших людей. Под Ельней полегло всё наше ополчение".
Тишина, книги по-прежнему лежат на полу, створки шкафа распахнуты настежь. За окном сыплется снег. В самом деле, не надо ломать голову, потом разберёмся. А вот закусить бы не мешало, ты тоже, наверное, проголодался, бормочет писатель. Сбегать на кухню.
"На кухню не сметь. Потерпишь".
"Никогда не думал, что тебя увижу".
"Я тоже не думал".
"Далеко тебе ехать?"
"Чем дальше, тем лучше".
"Я тебя провожу".
"Ни-ни".
"Ничего со мной не будет. Или ты сам боишься?"
"Я? - спросил отец. - Меня нет и не было, заруби себе на носу. Ведь это самое логичное, а? Самое правдоподобное".
"Так-то оно так".
"Я погиб за Родину в октябре сорок первого, - сказал гость торжественно и даже не без некоторого самодовольства. - Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей… Все приказы так заканчивались. Вы похоронку получили?"
"Не знаю… мама об этом ничего не говорила".
"Не получили. Да какие там похоронки. Не до того было… Пал за Родину, а где похоронен, хрен знает, может, под Ельней, а может, на Северном полюсе… И сколько нас было, и где мы лежим, никто не знает и никогда не узнает… Никто нас не хоронил, не до того было. Пали, и пускай лежат. Умер Максим, и хрен с ним. Весной снег сойдёт, вороны расклюют. Ворон знаешь сколько в том году развелось?"
От густого снегопада в комнате стало сумрачно, поблескивали сумасшедшие глаза гостя.
"Говорилось, пять дивизий народного ополчения, может, пять, а может десять - а где они? Нас всё равно что не было".
"Дальше", - попросил писатель.
"Зачем тебе? Хочешь обо всём этом написать? Ну, валяй, пиши. Сочиняй! Всё равно ничего не получится. Об этом писать невозможно. Кто там был, не расскажет, а кто захочет написать, выйдет неправда".
"Ну а всё-таки".
"Всё-таки… Сначала шли кучками, старались только не потерять направление - на восток. Шли, шли, одного нет, другого нет. Потом я вовсе остался один. В одной деревне попросился ночевать. Хозяйка с детьми на полатях, мужа нет. Положили меня на лавке. Только было задремал, постучали. Да как ещё постучали! Входит патруль: офицер и два солдата. Ищут партизан. Я тогда ещё не говорил по-немецки, но кое-что понимал. Немец, видимо, знал немного по-русски, спрашивает: это кто? Хозяйка, вечно буду её помнить, отвечает: здешний, из нашей деревни. У меня отросла борода, весь оборванный, вполне могу сойти за колхозника. Почему не у себя дома? А у него дом сгорел. Почему в военном? Хозяйка объясняет: был мобилизован, дезертировал, не хочет с вами воевать. Пошли! Привели в штаб. А там…"
"Как! - вскричал писатель. - Вернике?"
"Какой ещё Вернике".
"Ты же говоришь, читал… - Он ходил взад-вперёд по комнате. - Так значит, - бормотал он, потирая лоб, - вопреки всему, вопреки всякой вероятности и даже вопреки моему замыслу… ты жив".
"Можно считать и так", - сказал отец и развёл руками, как бы извиняясь.
Февральский снег валит густыми хлопьями, пурга разгулялась, исчезли дома, не видно перекрёстков, и фигура странного визитёра растворяется, тонет в белой каше.
XLVI Вдоль по Питерской. Генерал Колесников
Примерно тогда же
Неизвестно, когда именно сверкающий чёрный лимузин с пуленепробиваемыми стёклами подкатил к подъезду. Если это произошло в тот же день, то они чуть было не столкнулись нос к носу: отец выходил из дому. Несколько минут спустя в коридоре продребезжал звонок. Отворил кто-то из жильцов. И… акции писателя в коммунальной квартире внезапно чудесным образом подскочили. Новый, чрезвычайно импозантный гость, в шинели с золотыми погонами и барашковой папахе, с фирменным пакетом на руке, с портфелем в другой, молча, не глядя, - сосед едва успел посторониться - вступил в квартиру, прошагал мимо сундука. Остановился перед дверью писателя и постучался костяшками пальцев.
Раз, другой. Ответа не было.
Гость входит.
"Привет!"
Он стоит на пороге, снег капает с его папахи.
Писатель открыл рот.
"Не узнаёшь?"
Подойдя к столу, генерал сдвинул чашки, водрузил приношение. Портфель был прислонён к стенке. Из внутреннего кармана явилась плоская фляга тёмного стекла. Он искал глазами, куда сбросить шинель и папаху.
Писатель показал на раскладушку. Гость остался в мундире с планками орденов, в погонах со звёздами, излучавшими таинственный свет, в синих брюках с голубыми лампасами.
"Сергей?" - пролепетал, наконец, хозяин.
Генерал раскладывал на тарелках бутерброды с паюсной икрой, балыком и ещё Бог знает с чем, нарезал ломтиками лимон.
Писатель переводил глаза с пиршественного стола на изумительный парадный наряд Серёжи, хотя изумляться, собственно, было нечему. Какой же это род войск, спросил он.
Генерал искоса, подняв бровь, поглядел на друга.
"А вот меня всё-таки интересует… - проговорил он. - Не подумай, что я собираюсь тебя выпытывать. Просто так, по-человечески. Как ты вообще представляешь себе твоё дело?"
"Моё дело?"
Писатель пожал плечами.
"Может, тебе вообще не хочется вспоминать?"
"Не очень. Темна вода во облацех! Вот как я его себе представляю".
"Уж это точно. А всё-таки?"
"Я давно уже перестал об этом думать, - сказал писатель. - Пытался, конечно, разобраться. После лагеря. В общем-то дело банальное. Был свидетель, ещё там какие-то показания. Не в них суть. Ты это знаешь лучше меня… Суть - это доносы, о них, конечно, молчок. Короче говоря, было два осведомителя".
"Два?"
"Один - это ты",
"Допустим. А кто второй?"
"Глаша. - Писатель назвал фамилию Аглаи. - Была такая девочка на нашем курсе. Ты её, наверное, не помнишь".
"Помню. Черноглазая?"
"Красивая девушка. По-своему, конечно".
"Вы всегда втроём ходили, вы и эта, как её".
"Да. Что-то было между нами. Она меня ревновала к своей подруге, сентиментальная история. Потом уже я узнал, что она была дочерью репрессированного. Так что всё понятно, её прижали…"
Генерал внимательно слушал.
"Ага. Вот как, - проговорил он. - А ты… не хотел бы взглянуть на своё дело?"
Наклонился и, не дожидаясь ответа, отщёлкнул портфель.
"Я запросил его. Не следственное, конечно, там ничего особенного нет. Оперативное! С удовольствием подарил бы тебе на память. Но! - он развёл руками. - Не могу. Его надо вернуть".
Он взвешивал папку на ладонях, улыбаясь, поглядывал на друга. Так повар держит на подносе фирменное блюдо. Так посол иноземной державы преподносит драгоценный подарок.
"Хочешь полистать? Рассчитываю, конечно, на твою скромность. Всё должно остаться между нами".
Автор хроники, как зачарованный, смотрел на пухлую папку. Медленно покачал головой.
Генерал поднял брови.
"Неинтересно?"
Писатель снова помотал головой.
"Такая возможность может представиться только один раз в жизни. Не хочешь - как хочешь. Дело вот в чём… Я, как это ни смешно, вынужден защитить свой приоритет".
Генерал швырнул добычу в разверстую пасть портфеля.
"Ты ошибся, - сказал он. - Я просмотрел все материалы. Там только один информант - под псевдонимом, разумеется".
"Она?"
"Нет. - Генерал усмехнулся. - Я!"
"Как, - выдавил писатель, - кроме тебя… никого не было? Ты единственный осведомитель, больше никто?"
"Так точно. Не знаю, что ты там говорил в присутствии этих девиц, очевидно, какие-то пустяки. Во всяком случае, сведений о том, что твоя Глаша сотрудничала с разведкой, нет".
Сумерки сгустились. Гость взглянул на часы. Задержался я у тебя, пробормотал он.
"Разведка, - сказал писатель. - Так это у вас называлось".
"Именно так".
"Ты меня посадил, Серёжа".
"Не я. Тебя государство посадило".
Он протянул портсигар, писатель покачал гловой.
"Дукат?"