Вернёмся всё же к начатому рассказу. Жилплощадь родителей. По имеющимся сведениям, она представляла собой длинную, наподобие пенала, комнату с окном в переулок. Занавес на кольцах делил её пополам. Получилось две комнаты. В первой половине находилась оттоманка, на ней спал писатель, ближе к двери - шаткий столик, заваленный растрёпанными детскими книжками, под ним было свалено ещё кое-какое имущество: игрушки прежних лет, деревянное оружие, коробка с фантиками, интерес к которым угас, и альбом марок - новое увлечение. На этой же половине помещались буфет, книжный шкаф, обеденный стол и древнее пианино. От множества вещей комната, казавшаяся ребёнку просторной, выглядела ещё вместительней, он расхаживал, как в хоромах, там, где взрослые передвигались бочком; но если бы, например, пришлось освобождать жилплощадь, она оказалась бы совсем небольшой - удивительно, как могло всё это уместиться; вообще говоря, это была одна из загадочных черт эпохи.
Скажут: не жильё, а камера хранения, чулан прошлого; скажут - судорожные усилия сберечь обломки безнадёжно отжившего; и в самом деле, было нетрудно угадать в этом нищенском изобилии, в мутных стекляшках люстры, в остатках лепнины на потолке, в никому не нужном пианино допотопной немецкой фирмы, с медными подсвечниками и двуглавым орлом, - угадать немое и трагикомическое столкновение эпох. Но, быть может, тут сказалось врождённое стремление сохранить непрерывность времени. Пускай нить, соединявшая прошлое с настоящим, рвалась то и дело - руки людей ловили, кое-как связывали повисшие концы, снова подхватывали и снова связывали. Удивительное было время - всё в узлах.
Что касается второй половины, так сказать, второй комнаты, там стояли зеркальный шкаф, туалетный столик, остальное пространство, загородив часть окна высокой никелированной спинкой, занимала кровать родителей. На ночь задёргивалась портьера; шорохи, вздохи, слабый стон матрасных пружин, обрывки загадочных речей доносились до мальчика.
"Не могу забыть, всё время думаю…"
Отец: "Перестань".
"Всё время…"
"Откуда ты знаешь, что это была девочка?"
"Знаю. Теперь я уже никогда не смогу…"
"Откуда это известно?"
"Врач сказал".
"Что он сказал?"
"Сказал, у меня заросли трубы".
"Может, к лучшему".
"Как ты можешь так говорить!"
Смешок: "Не надо предохраняться".
"Ты и так не предохраняешься. Всё самой приходится".
"Нет, серьёзно, сама подумай: с нашей зарплатой. И в этой тесноте".
"Другие живут ещё тесней. Посмотри, как ютятся Островские, шестеро в одной комнате. А Гуджаян просто в подвале".
"Вы ещё козу к себе возьмите. Помнишь этот анекдот?"
"А ты поменьше рассказывай. Тебя и так уже считают евреем".
"Но это правда".
"Наполовину. Не забывай, что на пятьдесят процентов ты русский. И вообще, благосостояние растёт".
"Ты поставила будильник?"
Вздох: "Говорят, хлеб подорожает".
"Кто это говорит?"
"Марья Антоновна. У неё сын работает в этом, как его".
"А ты говоришь, благосостояние растёт".
"Да, в общем и целом, без сомнения".
"В общем и целом. А в частности?"
"Я знаю, что ты хочешь сказать. Есть люди, которые сознательно распространяют такие сведения".
Голоса доносятся из темноты, из-под воды, из чащи, заросшей лианами; ты не спишь, ты не спишь.
"Ты видел это объявление? Совсем рехнулась".
"Делать нечего, вот она и пишет".
"Здесь не плюй, там не сори".
"Делать нечего, вот и пишет".
"А у самой комната вся провоняла табаком. Ребёнок дышит табачным дымом".
Снова пауза, ты держишься на поверхности, изо всех сил стараясь не погрузиться в небытиё.
"Говорят, в Москву завезли - не поверишь. Сто тысяч тонн бананов".
"Бананов?"
"Из Колумбии".
"Где это?"
"Ну, как тебе сказать", - говорит отец.
Пальмы, джунгли, лианы. Голые, шоколадного цвета туземцы в перьях выглядывают из чащи, потрясая копьями над головой.
Хочется вскочить и показать им в альбоме роскошную серебристую марку.
"А сколько они стоят, ты знаешь?"
"Понятия не имею. Я вообще никогда не пробовала бананов. А ты?".
Пауза.
"Надо ему запретить".
"Ты знаешь, кто она такая?"
"Конечно. Из бывших".
"Ну вот, а ты говоришь".
"Что ты хочешь этим сказать?"
"А то, что я не понимаю: как это таким людям разрешают жить в Москве".
Такие люди. Какие? Вскочить и крикнуть: ей принадлежит весь дом! Так что помалкивайте.
"Подделала анкету, вот и всё".
"Думаешь, это так просто?"
"А то бы её давно вытурили".
"За подделку документов знаешь, что бывает?"
"Взятку, наверно, дала. Небось припрятала брильянты".
"Какие там брильянты…"
"А что. Марья Антоновна рассказывала, у них умерла одна старуха. Совсем нищая была, побиралась. А потом вспороли матрас - там сто тысяч".
"Брехня…"
"Бродит по ночам. Вдруг понадобилось чай пить, я сама видела".
"Ночью?"
"Пописать выходила, а она на кухне зажигает керосинку. Ещё пожар наделает".
"Не надо преувеличивать. Тихая, культурная старушка".
"В тихом омуте черти водятся".
"Слушай-ка, - сказал папа, - а кто это такая, ты её раньше когда-нибудь видела?"
"Никого я не видела. Я спать хочу".
"Барышня эта. Вчера приходила".
"Ты всё на барышень заглядываешься. Племянница".
"Какая племянница, она ей во внучки годится".
"А ты знаешь, что она разговаривает с мальчиком по-французски?"
"Кто разговаривает?"
"Она".
"Ну что ж, это очень хорошо. Расширяет кругозор".
"По-моему, это опасно".
"Не понимаю, почему?"
"Мало ли что - ещё кто-нибудь сообщит".
Молчание.
"Разве тебе не ясно, что это в высшей степени подозрительная личность?"
"Кто, племянница?"
"Да не племянница. Старуха!"
"Господи, да она сто лет здесь живет".
Я сплю, сказал мальчик. Экспля, эксплю.
"В Москву завезли… Сто тысяч…"
"А где это находится?"
Там еще что-то происходит. Под пальмами Колумбии. Издалека:
"Не хочу".
"Повернись, пожалуйста".
"Ты всегда выбираешь самый неподходящий момент".
"Смилуйся, государыня рыбка".
"Ты всегда… - Я сплю, сказал мальчик. - О-о!" - и в её голосе смешались протест и восхищение. Тихий скрежет пружин - последнее, что он услышал. И прошло много часов, много дней. Уже близился рассвет. Теперь ему снилось, что он спит и видит сон. Сон склонился над ним и будит его.
О снах во сне сказал далекий соотечественник Анны Яковлевны Тарнкаппе: мы близки к пробуждению, когда во сне сознаём, что видим сон. Следует ли из слов Новалиса, что если мы стараемся убедить себя, что мы бодрствуем, значит, мы грезим? Сон - это ряд ступеней, ты нисходишь в подвал, потом восходишь наверх, там чердак, там сквозь окно в крыше голубеет рассвет. Слабый стук будильника проник в слух, вот-вот прогремит гром, мальчик спал и думал во сне о том, что мать увидела ночью Анну Яковлевну на кухне, но не разгадала тайну, не узнала, для кого заваривался чай из китайского магазина. И, чтобы окончательно пробудиться, он встал и на цыпочках вышел в коридор.
Ему не было холодно в ночной рубашке, впрочем, как-то само собой получилось, что он одет. Возможно, он забыл, что возвращался в комнату надеть чулки и заправить в штаны рубашку. Как и Анна Яковлевна перед тем, как подъехала коляска с бородатым родственником, он стоял перед подъездом, тускло светилась мостовая в сиянии фонарей, из тёмной листвы за стеной чехословацкого посольства бесшумно вылетела большая ночная птица и, махая крыльями, полетела низко, на уровне первого этажа, к перекрёстку, он шёл за ней. Он увидел, что, долетев до поворота, она уселась на каменную тумбу - должно быть, ждала его. Это была учёная дрессированная птица, когда он приблизился, она широко растворила клюв. Он не мог разобрать слов. Навстречу шёл кто-то, невозможно было понять, мужчина или женщина, далеко в просвете Большого Харитоньевского переулка, за спиной идущего светлело, над Чистыми прудами занималась заря; но когда этот кто-то приблизился, писатель догадался, что навстречу идёт племянница, та самая барышня, о которой говорил отец. Она остановилась шагах в десяти и поманила его к себе. Он успел сделать шаг навстречу и был сердит на мать, которая наклонилась над ним и гладила ему волосы. Пора было в ненавистную школу.
IV Племянница
10 апреля 1937
Анна Яковлевна была больна, покоилась под выставкой фотографий, маленькая, с необыкновенным румянцем, заострившийся нос торчал над одеялом, рядом на стуле стояла кружка с остывшим чаем, лежали порошки в вощаной бумаге, лежала книга, которую она не раскрывала, роман Пьера Лоти.
Можно добавить, что под Пьером Лоти лежала ещё одна тоненькая книжка стихов: как ни странно, Бодлер.
"Если, - сказал писатель, держа в обеих руках большой ломоть хлеба, намазанный повидлом, - поставить ракету на колёса, получится ракетный автомобиль".
"Сперва прожуй…"
"Если присоединить к динаме электромотор, знаешь, что получится?"
"Нет, не знаю".
"Вечный двигатель. Динама будет давать ток для электромотора, а электромотор вертеть динаму".
"Ты это сам изобрёл?"
Инженер самодовольно повёл плечами.
"Я в этом ничего не понимаю. У тебя сейчас капнет. Только, пожалуйста, не на пол…"