18
Может быть, Богдан Сергеевич и рассчитывал на взаимность в смысле этого "не трогать", но Игорь Петрович ведь ничего ему не обещал, и уже в наше время, десять лет спустя, в "Сити" чуть не вышла новая разоблачительная статья про Богдана Сергеевича, которая могла бы стоит ночному губернатору огромных проблем, потому что Игорь Петрович сумел выяснить, что через подконтрольную ему дырку в границе Богдан Сергеевич экспортирует в Европу не только янтарь, но и наркотики. Какие выводы из этого хотел сделать Игорь Петрович, сказать трудно – то ли Богдан Сергеевич вел какую-то собственную игру, то ли действовал в чьих-нибудь московских интересах, но до выводов дело не дошло, потому что времена были уже действительно новые, и Богдану Сергеевичу позвонил генерал Сорока, бывший в курсе планов журналиста, и никакой статьи в итоге не вышло, потому что Игорь Петрович, возвращаясь однажды вечером из супермаркета, по неизвестной причине решил подняться на свой шестнадцатый этаж без лифта, и на двенадцатом этаже, видимо, утомившись, подошел к окну подышать свежим воздухом и, потеряв равновесие, выпал и разбился об асфальт. Следствие колебалось между самоубийством и несчастным случаем, выбрало несчастный случай, а в права владения ООО, которому принадлежала газета, вступил двадцатилетний студент юрфака Игорек, сын Игоря Петровича, и, хотя Игорек и пообещал, что продолжит делать "Сити" так, чтобы не посрамить память отца, главным его другом как-то сам собой оказался Богдан Сергеевич, и "Сити" очень быстро стала неформальным личным изданием ночного губернатора, то есть теперь, если газета кого-то разоблачала, то это не значило вообще ничего, кроме того, что разоблачаемым недоволен Богдан Сергеевич.
В некотором смысле новое положение газеты было, между прочим, выгодно и губернатору, потому что теперь ему было достаточно только сказать "никакой огласки", и даже о смерти генерала Гончаренко ни одна газета ничего не написала.
19
На место гибели депутата областной думы Гринберга с первой патрульной машиной прибыл начальник областного УВД генерал Башлачев. Постоял в пахнущем зоопарком подъезде, посмотрел на скрючившегося посреди лестничной площадке Соломона Борисовича, сказал, что можно уносить, сам вышел на улицу.
Напротив подъезда во дворе стоял мусорный бак. Подчиненные, сопровождавшие начальника, вспоминали потом, что он, передав одному из них свою форменную куртку, засучил рукава и, приговаривая, что он так и остался настоящим опером, и сейчас всем покажет, как надо работать, наклонился над мусорным баком и, засунув в него голову, долго шарил на дне своими руками. Вылез, отряхнулся и почему-то обрадованно прокричал:
– Пистолета нет!
Забрал куртку, оделся и уехал домой. Главное – создать у подчиненных настроение.
20
Соломон Борисович очень удивился, когда, получив пулю в грудь на лестнице собственной пятиэтажки, начал сползать по ступеням и, еще живой, скатился на площадку под двери тихо ужинающих соседей. Он не знал, что его убивают за тот разговор с губернатором – сам-то он рассчитывал просто заинтриговать губернатора, улучшить с ним на этой почве отношения и, поскольку это процесс долгий, прожить два предвыборных года так, чтобы встретить выборы не врагом, а умеренным оппонентом губернатора – умеренным до такой степени, чтобы губернатор как минимум не мешал ему переизбраться, а лучше бы даже помог, потому что без губернаторской помощи сейчас пожалуй что и не изберешься.
Провинциальная оппозиция – люди, которых не было. Зачем в провинции оппозиция? Она не нужна, общество так устроено, что ее некуда втиснуть, и несчастные соломоны борисовичи, если они где-то остались, тихо доживали свое, числясь оппозиционерами просто потому, что им больше некуда было себя деть.
Соломон Гринберг когда-то преподавал научный коммунизм, в восемьдесят девятом году помогал местному прогрессивному профессору избраться народным депутатом СССР и помог, а потом, когда депутатов из межрегиональной группы всех стали назначать первыми губернаторами, тот профессор позвал Соломона Борисовича к себе заместителем, и Соломон Борисович до самого девяносто шестого года честно разваливал областную социальную сферу, а потом, когда губернатор проиграл выборы и вышел на пенсию, Соломон Борисович остался в тогда еще большой политике, и, каждые пять лет переизбираясь в областную думу по тому же округу, по которому его выбрали еще в те времена, когда он был властью, постепенно, по мере исчезновения демократов первой волны, превращался в последнего областного оппозиционера. Стены в его квартире походили на коридор провинциальной гостиницы, гордящейся своими знаменитыми постояльцами – на застекленных фотографиях Соломон Борисович был изображен в компании Гайдара, и Чубайса, и Явлинского, и Каспарова, и Касьянова, и Лимонова, и Навального, и Прохорова, были совместные фото с Лехом Валенсой, Горбачевым и Вацлавом Гавелом, были просто портреты самого Соломона Борисовича на фоне американского Капитолия, каких-то евросоюзовских зданий в Брюсселе и на чекпойнте Чарли в Берлине. Говорят, оппозиция нужна для того, чтобы рваться к власти, но Соломон Борисович не рвался не только к власти – вообще ни к чему. Его устраивала эта роль, ему нравилось быть единственным независимым депутатом в областном парламенте, отпускать иронические реплики во время единодушных голосований и задавать острые вопросы губернатору, когда тот встречался с депутатами. Ему нравилась эта жизнь, но теперь она закончилась, потому что так решил Богдан Сергеевич.
21
Жизнь в России суровая, но политические убийства – это все-таки редкость и случай исключительный. Новость о смерти Соломона Борисовича за ночь дошла до Москвы и всех там взволновала. Уже с утра перед зданием МВД на Житной какие-то молодые активисты, сменяя друг друга, стояли с плакатами "Убит депутат Гринберг, я требую найти исполнителей и заказчиков". После обеда неожиданно высказался и президент, по телевизору показали, как он приехал на какую-то подмосковную ферму, сфотографировался с телятами, а потом фермер его спрашивает – слышали ведь про депутата? "Меня проинформировали, – ответил президент. – Дело я взял под личный контроль. Пока о версиях говорить рано, но единственное что могу сказать – кошельки так не подрезают".
Утренний рейс из Москвы летел полупустым, и в аэропорту у выхода на посадку столкнулись двое заочно знакомых мужчин.
– О, и вы летите? – спросил высокий седеющий брюнет лет сорока маленького пожилого толстячка; на самом деле они были ровесники, но брюнет, московский оппозиционный лидер, старался следить за своим здоровьем и по нескольку месяцев в году проводил, занимаясь серфингом, на каких-то океанских курортах, а старик – тот полгода как вышел из тюрьмы. Полковник-спецназовец, он отсидел три года по обвинению в покушении на известного чиновника-либерала, и присяжные оправдали его не столько за недоказанностью преступления, сколько потому, что сами, как и все в стране, ненавидели того чиновника и желали ему всяческих неприятностей. Брюнета полковник тоже узнал – когда-то он был соратником того либерала по правительству, но в новые времена найти себя в системе не смог, стал, как это теперь называлось, несистемным оппозиционером и несколько раз даже отбыл по пятнадцать суток по новому митинговому законодательству, чем ужасно гордился, и полковнику руку протянул именно как "тоже сидельцу" – искренне, как будто знакомы сто лет.
– Это не я тоже, а вы тоже, – ответил полковник вместо приветствия, пряча руку за спину. – К Гринбергу своему едете?
– Да, конечно, – брюнет, кажется, не заметил, что ему только что демонстративно не подали руки; он вообще никогда не замечал никаких проявлений чьей угодно нелюбви, даже если его называли в лицо самыми ужасными словами – будучи уверенным, что не любить его невозможно, он спокойно сносил любую критику, просто не понимая, как его можно критиковать всерьез. Поэтому и с полковником он разговаривал как со старым другом, и полковник, слушая, злился на себя – понимал, что перед ним враг, но при этом ведь симпатичный и доброжелательный, одно удовольствие с ним разговаривать.
– Соломона я знал, конечно, – рассказывал полковнику брюнет. – Хороший мужик, мог бы и губернатором стать, или министром, а вон как вышло. Мне из Кремля передавали – они там тоже в шоке, все-таки это красная черта, ее у нас не переходят. Я думаю, просто так это им не сойдет, кем бы они ни были. Ну и Кремлю тоже не сойдет. Сейчас будут похороны, а вечером, когда люди с работы, митинг. Вы пойдете на митинг? Хотите выступить?
Полковник растерялся – на митинге он действительно собирался быть, но чтобы выступать – черт его знает, так неожиданно, да и нужно ли. Наверное, не нужно. И сразу же сказал вслух:
– Хочу, спасибо. Спасибо большое! – и протянул брюнету руку.
22
Митинг действительно получился большой – может быть, самый большой после августовских митингов девяносто первого года, когда еще молодой Соломон Борисович держал мегафон своему профессору, будущему губернатору. На площадке перед недостроенным советским зданием обкома стояла, как посчитал кто-то из местных журналистов, десятая часть всего города, рекорд. Полковник смотрел на эту десятую часть с высоты грузовичка-трибуны – зрение у старика было хорошее, очков не носил и лица разглядеть мог нормально. Не слушая ораторов, вглядывался – где они, где те парни, которые режут ментов? Он ведь к ним приехал, ему они интересны, а не мертвый местный депутат.
Парни стояли в толпе совсем недалеко от грузовичка. Шиша и Химич слушали московского брюнета, но сами смотрели как раз на полковника – они его видели по телевизору и, конечно, не сомневались, что именно он расстрелял тогда из гранатомета машину того либерального чиновника.