Наверное, я покраснела: класс притих – ждали, что я скажу. Голос мой дрожал, когда я говорила: "Достоевский, уважаемый Андрей, был отнюдь не террорист, он был гуманист. Он не принимал мировой гармонии, если в ее основе лежит слезинка хоть одного ребенка. Что же это за социализм, если он замешан на крови невинных?" Чувствовала, что покрываюсь потом, слишком проблематично для сегодняшнего дня было мое высказывание.
Встала Аня Безуглова и говорит: "Значит, вы порицаете наш строй? Да, были жертвы, были неоправданные репрессии, но социализм, несмотря ни на что, был построен. Вы с этим не согласны?" Класс загудел – я поспешила согласиться: "Я-то согласна с тобой, Аня, но Достоевский не согласен, ему такой социализм, который для своего торжества идет на человеческие жертвы, не нужен. Понимаете, Аня, Достоевскому – не нужен". Тогда Аня громко сказала: "В таком случае, нам ваш Достоевский не нужен. Нам – не нужен!"
Ей зааплодировали, и Аня, воодушевленная поддержкой, выкрикнула: "И я считаю, что не только таких, как старуха-процентщица нужно убивать, убивать нужно и таких, как пропойца Мармеладов. Жену довел, дочь сделал проституткой – на водку ему не хватало. От таких все зло. Неужели некого жалеть, кроме алкоголиков?"
Класс выказал свое одобрение громкими криками и хлопками. Вновь поднялся Воскобойников. Походкой спортсмена он прошел к доске, стер с доски написанную мной тему урока и написал крупными четкими буквами УБИТЬ МАРМЕЛАДОВА! Потом повернулся к классу и провозгласил: "Кто за то, чтобы убить Мармеладова, прошу поднять руку!" Вырос лес рук, некоторые подняли сразу две руки. Мне стало не по себе. Негоже отдавать Достоевского и его жалкого героя на растерзание девятиклассникам.
Внезапно я поймала на себе взгляд Оли Сулькиной. Ты что-то хочешь сказать, Оля? Оля замялась, потом все-таки встала.
– Я бы не стала убивать Мармеладова, убивать вообще нельзя, никого. Я не могу убить даже таракана.
Поднялся гвалт.
– Ну уж и таракана…
– Мармеладовы – балласт общества, от них нужно избавляться.
– Эти пьяницы вообще не люди. Без них общество станет богаче и духовно здоровее.
Оля молчала, нужно было вмешаться, так как крик становился нестерпимым, и к нам мог заглянуть кто-нибудь из администрации. Я сказала: "В Древней Спарте убивали старых и немощных. Значит, они были правы?"
– Не смешивайте разные вещи, – снова возник Воскобойников, – старые свое отработали, у них заслуженный отдых, пусть себе живут, общество их содержит за их же счет. Вот как с больными быть… Если он на работе травму получил или инвалидом стал, то все в порядке, ну а когда с рождения, – тут он задумался, – пусть его родственники содержат или есть такие интернаты, за счет родственников, ведь для общества они бесполезны. Но у них, по крайней мере, есть оправдание, они не по своей воле стали иждивенцами. А какое оправдание у Мармеладовых? Мармеладовых нужно убивать как бешеных собак, – заключил он. И, секунду помолчав, продолжил.
– Жалеть их нечего и пачкаться тоже не стоит, я бы придумал такую машину, наподобие гильотины, чтобы все происходило без вмешательства человека, а то есть у нас слабонервные, даже таракана убить не могут – он взглянул в Олину сторону. – Общество должно следить за физическим и моральным здоровьем своих членов, иначе оно выродится, как в Древнем Риме.
Оля молчала.
Я сказала:
– Как раз в Древнем Риме некоторые категории людей ценились ниже тараканов: гладиаторов или христиан скармливали зверям и хищным рыбам.
– Про Древний Рим беру назад, сказал – не подумал, я вообще в древней истории плохо ориентируюсь. Гладиаторов они неправильно скармливали, они могли еще людям послужить, сильные и молодые, а насчет христиан… способ, конечно, жуткий, но по существу…
– Ты фашист, – сказала Оля. Самый настоящий.
– Не наклеивай ярлыков, прошли времена.
– Фашистам тоже ничего не стоило загнать в душегубки стариков и женщин, даже детей. Фашисты тоже говорили, что блюдут чистоту расы, освобождаются от балласта. Для них вся еврейская нация была балластом.
– Вот это ты в точку. Потому и разговор затеяла и фашистом назвала. И теперь это всем понятно. – Воскобойников победно оглядел класс.
Я поспешила вмешаться.
– Мы отвлеклись, речь шла о Мармеладове, при чем здесь фашизм? Скоро конец урока, и давайте подведем итоги. Есть два мнения, первое: Мармеладовы обществу не нужны, их можно безболезненно уничтожить, и второе: уничтожать никого нельзя, даже тараканов, хотя они и бесполезны, а порой вредны. Я рада, что у нас получилась интересная дискуссия.
Как раз вовремя прозвенел звонок. После урока ко мне подошла завуч и от имени районных методистов попросила провести открытый урок-семинар по Достоевскому. "У вас хорошо получается общение с классом, а нам так необходима сейчас педагогика сотрудничества". Семинар предполагается в апреле, когда по программе уже будет Толстой.
Андрей Воскобойников
Если меня спросят, зачем я хожу в школу, не знаю. Кем хочу стать (все-таки в 9-ом классе учусь) – тоже не знаю. Интересы разные, но все не в школе. Люблю спорт, занимаюсь борьбой в секции, ритмичную музыку тоже люблю, но не фанат, не люблю ВСЕ школьные предметы и презираю всех школьных учителей. Читаю мало, времени нет, вечерами – компания или телевизор. Не пью, не колюсь, компания – свои же ребята из класса – Витька и Ванчик. Втроем мы большая сила, да и в отдельности. Витька думает о военном училище, усиленно занимается спортом, Ванчик ходит со мной на борьбу. У меня мама, она работает переводчицей. Языки мне не даются, да и не хочется заниматься такой ерундой. Больше всего на свете мне хочется прославиться. В какой области – все равно. Я об этом пока не сказал ни одной живой душе. Завидую кому? Высоцкому. Вот у кого всенародная любовь, хочу, как он, только, видно, кишка тонка.
В пятницу на литературе валял дурака. Хотелось позлить нашу Эвелинку. Роман Достоевского я держал в руках года два назад, мама всучила, сказала: "Обязательно прочти". Тогда я не знал, что он в программе. Роман мне понравился, если честно; но показался очень длинным и запутанным, я бы его сократил вдвое и внутри почистил, удалил бы лишних персонажей: например, друга Раскольникова, потом этого, врача, что ли, вся линия сестры и матери – лишняя, Свидригайлов ни к чему, Лужин и подавно, я бы оставил только Раскольникова, Мармеладова и Соню. Нет, Мармеладов – тоже ни к чему, только Раскольников и Соня. И все – больше никого. И рассказал бы об их любви, а, как мне смутно помнится, там в принципе у Достоевского никакой любви-то и нет, одни взаимные препирательства и унижения, мне это не нравится.
Я скажу сейчас одну вещь. Я никому об этом не говорил, а сказать надо. Или не надо? Скажу. Наедине с собой буду честным. Я знаю, для чего я хожу в школу: чтобы Её увидеть. Она не знает, думает, я ее ненавижу или просто безразличен… Это хорошо, терпеть не могу унижаться, быть в чьей-то власти. Я никогда ей не скажу, хотя…
Это было год назад. Наши шефы обеспечили нам экскурсию в музей советского искусства на Крымской набережной, дали автобус. Здание мне не понравилось, какое-то неуютное; буфет, правда, там ничего. Но я не об этом. В автобусе, а это был не "Икарус", а самый обычный, отечественный фургон, я сидел с Витькой, рядом с водителем, против движения (все от этих мест отказываются, а мне они нравятся). Напротив сидели Анька и Сулькина Ольга. Мы с Витькой разговаривали. Девчонки молчали. Я случайно взглянул на Ольгу. Она о чем-то задумалась, волосы трепал ветерок (дело было летом), у нее было такое выражение лица, такое… мне даже страшно стало, и я отвернулся. Но тут же захотелось взглянуть еще раз. Взглянул, конечно, но не сразу, иначе Витька или Анька бы заметили. У мамы над кроватью висит репродукция в овальной рамке. Ей подарили ее к какому-то празднику сослуживцы. Я долго не понимал, что они нашли такого в этой картинке и зачем мама ее повесила над своей кроватью. Тем более там изображена голая баба. Ну не баба – женщина. Но женщина редкой некрасивости и не молодая, во всяком случае, лет уже за тридцать. Поначалу эта картинка меня только смешила и ужасно смущала, потом привык, перестал замечать.
И вот тогда, в тот день июньский, когда я вдруг посмотрел на Ольгу и увидел ее такое лицо, я вспомнил… эту женщину с картины. Вроде немного похоже. Но странно: там некрасивость, а здесь не то чтобы красота – Ольгу красивой не назовешь, – но что-то похожее, не знаю, как сказать.
Прошлым летом наша бывшая классная решила нас повозить по музеям, благо она одинокая старая дева, ей не на ком упражнять свои материнские чувства. Сначала повезла нас в тот самый музей советского искусства, от картин ничего не осталось в памяти: я как-то невнимательно их рассматривал – все думал, откуда у нее такое выражение и почему я раньше не замечал.