Впрочем, лет через двадцать их семейной жизни Кристина утратила какую-то часть своей безупречности в денежных делах. На протяжении нескольких кварталов подряд у неё постепенно накапливалась недостача, пока не вылилась в хронический дефицит, подобие внутреннего национального долга, достигший семи или восьми фунтов. Кончилось тем, что Теобальд почувствовал неизбежную необходимость принятия мер и, воспользовавшись случаем - своей серебряной свадьбой, - объявил Кристине, что её долг аннулируется, но и в то же время попросил впредь соизмерять расходы с доходами. Она залилась слезами любви и благодарности, заверила его, что он - самый лучший, самый великодушный и щедрый из людей, и с того дня до самого конца их совместной супружеской жизни не потратила ни шиллинга сверх разрешённого.
Кристина ненавидела любого рода перемены не менее страстно, чем её супруг. У них с Теобальдом было практически всё, чего они могли только пожелать в этом мире - так зачем же, спрашивается, стремиться к переменам, итог которых невозможно предвидеть? Религия, по её глубокому убеждению, давным-давно уже достигла окончательной стадии развития, да и вообще, разве могла сколько-нибудь разумному человеку прийти в голову мысль о существовании веры более совершенной, чем та, которую исповедовала англиканская церковь? Она не могла себе представить социального положения более почётного, чем положение жены священника - ну, разве что лучше бы он был епископ. Но если принять во внимание, насколько влиятельный человек его отец, то вовсе не исключено, что Теобальд однажды станет-таки епископом, и тогда… тогда она на собственном горьком опыте убедится, что есть в практике англиканской церкви одно небольшое несовершенство - несовершенство не в вероучении, Боже упаси, но в повседневном укладе жизни, который она считала ущербным только лишь в одном конкретном аспекте. Я имею в виду то обстоятельство, что жене епископа не присваивается сан её мужа.
Это всё происки Елизаветы; всё же она была нехорошая женщина, очень сомнительных моральных качеств, да и к тому же в душе папистка. Может быть, и надо быть выше сугубо земных соображений - соображений высоты собственного положения, но мир таков, каков он есть, а в этом мире такие вещи имеют значение, независимо от того, хорошо это или плохо. Её влияние - не как какой-то там миссис Понтифик, а как жены, ну, скажем, епископа Винчестерского, было бы, несомненно, очень существенным. С её характером она не упустила бы ни унции своей весомости, окажись она когда-нибудь в сферах достаточно заметных, чтобы характер этот мог ощутимо проявляться; а уж в качестве леди Винчестер - или епископессы - звучит славно, не правда ли? - кто усомнится, что её воле к добру будет придано очень мощное подспорье? И всё это вдвойне славно оттого, что если у неё будет дочь, последняя епископессой не станет, разве что ей тоже выпадет на долю выйти за епископа, что маловероятно.
Так мечтала она в светлые свои дни; в другие же, отдадим ей должное, её одолевали сомнения, настолько ли духовен склад её души, насколько ему бы следовало быть. Она должна наступать и наступать, пока все враги её спасения не будут побеждены, и сам Сатана повержен в прах у её ног. Во время одного из таких приступов благочестия ей пришло в голову, что она оставит многих своих современниц далеко позади, если перестанет есть кровяную колбасу, к которой до тех пор щедро прикладывалась всякий раз, когда забивали свинью; и также, если она тщательно проследит, чтобы за её столом никогда не подавали птицу, убитую сворачиванием шеи, а только перерезыванием горла и спусканием крови. Апостол Павел и иерусалимская церковь настаивали на насущной необходимости для новообращённых даже из язычников воздерживаться в пище от удавленины и от крови, и этот запрет они напрямую связывали с запретом на один из пороков, в омерзительности природы которого сомневаться не приходится; таким образом, могло оказаться полезным воздержаться от таких вещей в будущем и посмотреть, не появится ли от этого каких-нибудь заметных результатов духовного свойства. Итак, она начала воздерживаться, и у неё появилась уверенность, что с того самого дня, когда она решилась на это, она почувствовала себя сильней, чище сердцем и вообще женщиной во всех отношениях более духовного склада, чем была когда-либо до тех пор. Теобальд не придавал этим вещам такого большого значения, но поскольку не кто иной, как именно она определяла, что ему будет подано на обед, то она вполне могла позаботиться о том, чтобы это не была удавленная птица; что же до кровяной колбасы, то, по счастью, он ещё мальчиком наблюдал, как её делают, и так никогда и не сумел преодолеть своего к ней отвращения. Хорошо бы, считала она, чтобы этот обычай соблюдался более широко, чем было принято; вот тут-то ей - как леди Винчестер! - и представился бы случай совершить нечто такое, на что у простой миссис Понтифик не было и тени надежды.
Так и влачила свой счастливый век эта достойная пара - месяц за месяцем, год за годом. Читатель, если он перевалил за середину жизни и имеет знакомых в среде духовенства, припомнит, вероятно, десятки и десятки настоятелей и настоятельских жён, чьё материальное благосостояние было таким же, как у Теобальда с Кристиной. С высоты своего житейского опыта, обогащённый воспоминаниями, простирающимися чуть ли не на восемьдесят лет с тех времён, когда я был ребёнком в детской приходского дома, скажу, что я здесь изобразил скорее лучшие, чем худшие стороны жизни английского деревенского пастора, какой она была пятьдесят лет тому назад. Впрочем, должен признать, что ныне таких людей больше нет. Более единодушной и более, беря на круг, счастливой пары было не сыскать во всей Англии. И только одна печаль омрачала ранние годы их супружеской жизни: у них не было детей.
Глава XVII
Прошло время, и это горе тоже прошло. В начале пятого года супружества Кристина благополучно разрешилась мальчиком. Случилось это 6 сентября 1835 года.
Весть об этом сразу же послали старому мистеру Понтифику, и тот воспринял её с искренней радостью. Жена его старшего сына Джона рожала одних только дочерей, и он серьёзно опасался, как бы не прервалась мужская линия его рода. Так что эта весть была для него вдвойне благой и была встречена в Элмхерсте с такою же радостью, с каким неудовольствием на Уоберн-Сквере, где жило тогда семейство Джона.
Здесь этот зигзаг фортуны был воспринят как удар, тем более жестокий, что сетовать на него в открытую было невозможно; но счастливому деду не было ни малейшего дела до того, что и как воспринимали или не воспринимали в доме Джона Понтифика; он хотел внука и получил внука, и этого для всех должно быть достаточно; и раз уж миссис Теобальд стала на верный путь, она, может статься, подарит ему ещё и других внуков, ибо он не успокоится, пока их не будет по крайней мере три.
Он позвонил дворецкому.
- Гэлстреп, - сказал он торжественно, - я хочу спуститься в погреба.
Гэлстреп пошёл впереди со свечой в руке, и мистер Понтифик последовал за ним во внутренний подвал, где хранились самые отборные вина.
Он прошествовал мимо многих клетей; там был портвейн 1803 года, токай-империал 1792-го, бордо 1800-го, херес 1812-го, но мимо этих и многих других прошёл он, ибо не ради них спустился патриарх семейства Понтификов в свои заветные подвалы. Наконец, он остановился перед клетью, казавшейся пустою, пока пламя свечи не осветило её полностью, и тогда в ней обнаружилась единственная бутылка. Она-то и была предметом поисков мистера Понтифика.
Гэлстреп часто ломал голову над этой бутылкой. Её заложил туда сам мистер Понтифик более десятка лет тому назад по возвращении от своего друга, знаменитого путешественника доктора Джонса; но на клети не было никакого ярлыка, который указывал бы на её содержимое. Не раз и не два, когда хозяин уезжал и забывал дома ключи, что иногда случалось, Гэлстреп подвергал бутылку всем мыслимым испытаниям, на какие только мог решиться, но она была запечатана с такой тщательностью, что мудрость так и оставалась зябнуть на ветру - ибо он так ничего и не выяснил.
И вот сейчас тайна раскроется! Но - увы! Похоже, что последний шанс попробовать хоть каплю из заветной бутылки уплывает навеки, ибо мистер Понтифик самолично берёт бутылку в руки, внимательно осматривает запечатанное горлышко и подносит к свету. Он удовлетворённо улыбается и с бутылкой в руке направляется к выходу.
Катастрофа! Он спотыкается о пустую корзину; раздаётся шум падения, звон разбитого стекла - и в тот же миг пол покрывается жидкостью, которую так тщательно хранили на протяжении стольких лет.
Со свойственным ему присутствием духа мистер Понтифик выпалил в Гэлстрепа предупреждением об увольнении ровно через месяц. Затем он поднялся и затопал ногами, прямо как Теобальд, когда Кристина не хотела заказывать для него обед.