* * *
Бывшая жертва математики тридцатилетней давности собиралась на работу. Надо бы пораньше вернуться домой, чтобы успеть приготовить что-нибудь вкусненькое: сегодня, 19 августа, наконец-то прилетает сын с Чукотки, где он проработал на стройке все каникулы. Его сокурсники обычно рвутся летом отдохнуть, а он, любитель-географ, каждый год уезжает со стройотрядом МАИ то на Сахалин, то на Камчатку, то в Магадан, а в этом году – аж на Чукотку. "На свою стипендию я туда не съезжу, а так хоть побываю там, посмотрю те места", – убеждал маму выросший ребенок.
Телефонный звонок настиг ее у входной двери:
– Сиди дома. Не выходи. Поняла?! – рявкнул муж каким-то чужим голосом.
– Да не могу я, у меня в десять редсовет начинается! – возмутилась жена.
– Я сказал – сиди дома, значит, сиди! – раздраженно повторил муж, и почти шепотом: – Танки идут по Волоколамке… все равно не доедешь…
– Ой, а прямо на меня летят военные вертолеты, огромные такие, зеленые, гудят ужасно… Только что из-за дома напротив вынырнули – сейчас в окно влетят!!
Внезапно связь оборвалась. Телефон не работал. Что делать? Может, на работу чуть позже поехать? Да ведь и в магазин надо сходить… Теперь эти походы превратились в настоящую охоту за всем подряд – что ухватишь… Хорошо хоть консервы есть – натуральный обмен со знакомыми продавцами: небольшое издательство, где она работала главным редактором, поставляло им дефицитные книжки, а они – консервы, мыло-шампунь, бумагу туалетную, простыни с наволочками и прочее, что давно уже смели с прилавков ушлые сограждане. Молодая картошка, мелочь, но своя – вся страна кинулась осваивать земельные участки, не надеясь прокормиться с помощью государства. Но в универсам все равно придется идти. В длинной очереди за молоком стоявшая перед ней женщина шепотом спросила:
– Как вы думаете, что теперь будет?
– Наверное, как в Чили… помните?
– Господи! Спаси и помилуй! – охнула та, испуганно оглядываясь по сторонам.
В памяти поколений все еще были свежи воспоминания о сталинских и хрущевских временах, когда человек мог жестоко поплатиться всего лишь за неосторожное слово, даже в магазинной очереди, поэтому люди быстро вникали в ситуацию.
В телевизоре – по всем каналам "Лебединое озеро". В Москве объявлено чрезвычайное положение, с 10 вечера до 6 часов утра – комендантский час. Как быть? Ведь сын должен приехать как раз вечером, часов в 9–10! Знает ли он, что творится в Москве? Придется встречать его прямо в метро. Арестуют – так всей семьей.
Вечером, в половине десятого, сын, угрюмый, измученный длительным перелетом в транспортнике, обросший, с рюкзаком, из которого торчали забинтованные оленьи рога, вышел из вагона метро и направился к эскалатору. Вид у него был явно не московский. Родители подхватили его с обеих сторон, наспех поцеловали и без лишних слов потащили к выходу. Отец забрал у него рюкзак, пропахший соленой рыбой, а мама шепотом объясняла, что нужно как можно спокойнее пройти мимо вооруженных автоматами милицейских патрулей на выходе и поспешить к троллейбусной остановке. Сын ничего не понимал, но так устал и хотел спать, что ему было не до этаких чудачеств. Дома, добредя до ванны, он кое-как ополоснулся и рухнул на свой диван, даже не прикоснувшись к маминому угощенью.
* * *
На следующий день Ельцин, стоя на танке у Белого дома, зачитывал обращение "К гражданам России", назвав действия ГКЧП попыткой государственного переворота. Его поддержал генерал Лебедь со своими десантниками, переметнувшийся на сторону восставших. Вокруг здания Верховного Совета РСФСР на Краснопресненской набережной начали сооружать баррикады. На противоположной стороне, на горке, на все это взирали толпы зевак как на театральное действо под открытым небом. По телевизору показывали пресс-конференцию новоявленных "спасителей страны" с бегающими глазками во главе с Янаевым, у которого сильно тряслись руки.
В Москву отовсюду стягивался народ – и истинные защитники демократии, и их противники, и авантюристы, и просто любопытствующие. В обеих столицах и других крупных городах митинговали. По центру города с грохотом катили танки. Казалось, что это какой-то невероятный спектакль с не пугаными еще зрителями, пока в ночь на 21 августа в тоннеле у Арбата под танками не распрощались с жизнью трое парнишек.
А утром член ГКЧП боевой генерал Язов, герой Великой Отечественной, принял решение отвести войска от Москвы.
Город, в котором обычно днем и ночью бурлила жизнь, оцепенел. Милиция как сквозь землю провалилась, а полчищ гэбэшников, казалось, и вовсе никогда не водилось. Москвичи боялись ложиться спать. Путч провалился, но народ все еще оставался в неведении. Люди ходили на работу и с тревогой ожидали дальнейшего развития событий. Детей старались попридержать дома.
В академии, которой принадлежало ее издательство, спешно снимали портреты Горбачева и плакаты с его изречениями. Ректор, много лет избиравшийся депутатом Верховного Совета СССР, не скрывал своего злорадства. Риторика бесконечных закрытых заседаний руководства резко изменилась: "Всех бузотеров и "дерьмократов" академии – немедленно к ногтю!".
В издательстве шел обычный рабочий день: горка рукописей на столе главного редактора, ожидающих подписи в печать; вечно где-то бегающий по своим делам директор, увиливающий от решения скоропортящихся вопросов, кроме тех, которые затрагивали его личные интересы; тихий бубнеж в редакторской и корректорской; настырные авторы со своими "нетленками"; художники, чье вдохновение зависело от размера аванса, и вечные проблемы в производственном отделе, воюющем с типографией. А там – то прогулы, то машину сломают, то бумага кончилась, то нечаянно напьются…
– Можно? – заглянула в кабинет главного миловидная женщина, старший редактор. – Я хотела отпроситься, а рукопись домой возьму.
– Что-то с детьми? – участливо спросила хозяйка кабинета у сотрудницы, матери троих детей и жены командированного в неспокойный Афганистан инженера.
– Да нет, вы же знаете, что происходит… Мне передали, что людей зовут на демонстрацию, нельзя же с этим ГКЧП дальше жить… Надо что-то делать… всем миром… Можно, я пойду?
– Можно. Только пойдем все вместе. Конечно, кто захочет. Если вы пойдете одна, то вас завтра же уволят по приказу ректора без разговоров. А если мы пойдем всем издательством, – это будет уже позиция. Всех-то сразу не выгонят? Правда? Ну, если только меня…
Собралась довольно большая команда издателей и несколько человек из типографии, вполне трезвых и сознательных. В центре все улицы запружены народом. Люди несли наспех сделанные плакаты и транспаранты с призывом разогнать ГКЧП и отдать их под суд. Несли свой транспарантик и издатели – на типографском картоне большого формата значилось: "Издательство Академии против ГКЧП!", который умудрился попасть на глаза "органам" среди множества других.
И опять, как в далеком 1961-м, люди слились в едином душевном порыве. Дети Хрущевской "оттепели", чуть-чуть глотнув воздуха свободы и воскресив былые надежды, выступали против возвращения в "стойло" не раз извращенных коммунистических идей с их лживыми, вороватыми "вождями". Все, бесконечное терпение лопнуло.
С улицы Горького человеческая река, скандирующая: "Убийцы! Убийцы!", повернула на Манежную и, обогнув ее, направилась на Охотный, вернувший себе в 1991 году свое историческое название. Входы на Красную площадь были перекрыты танками с расчехленными орудиями. Все колонны постепенно перемешались, и шедшие плечо к плечу незнакомые люди ощущали такую сплоченность, такое братство, что готовы были перевернуть весь мир. Никто не "регулировал" это движение, и при невероятной скученности они не были толпой – слепой, безумной и жестокой.
На площади Дзержинского, где гордо возвышался "Железный Феликс", столько лет простоявший на чужом, царском, постаменте и не ведавший, что уже завтра его скинут, крики проклятья, обращенные к зданию КГБ, заставили его обитателей спешно убраться от окон, откуда они наблюдали за происходящим на площади, захлопнуть все форточки и опустить глухие шторы. У памятника "Героям Плевны" путь к Старой площади был перекрыт танками. Центральный Комитет КПСС, пуще огня боясь своего народа, своевременно забаррикадировался.
Вечером по телевизору показали и стихийную демонстрацию, и то, как вереница черных "членовозов" спешно покидала столицу, направляясь во Внуково. На следующий день из Фороса, как ни в чем не бывало, вернулся слегка смущенный Горбачев, жалуясь, что сидел там "под арестом" и знать ничего не знал, а зачинщиков ГКЧП препроводили в тюрьму. В издательстве шумно обсуждали вчерашнее событие. Пока никого не уволили. Но как только унялись первые страсти, в академию явились разные комиссии: одни интересовались снятыми портретами ("Мы решили им лица помыть перед началом учебного года", – оправдывалось руководство), другие – отношением к последним событиям. Все ли "за"? Тут как раз и пригодилось свидетельство "органов", зафиксировавших на кино– или фотопленку участие в стихийной демонстрации издательства академии, которое ожидало своего мстительного часа в ректорском кабинете. Кто его знает, куда все повернет? "Вот! Видите? Академия тоже участвовала в демонстрации! А как же! Мы все "за"!"
Сын всю трехдневную революцию благополучно проспал. Родители ничего ему так и не сказали, радуясь в душе, что в столь тревожное время он спит дома. Выслушав восторженный мамин рассказ о демонстрации, он, досыта насмотревшийся на километры колючей проволоки останков чукотских "ГУЛАГов", изрек:
– Ты же не ребенок. Неужели ты всерьез веришь всем этим крикунам? Просто на смену ожиревшим партийным хрякам придут молодые и ушлые комсомольские волчата. И тут уж держись! Они еще себя покажут!