Увиделись они в тот же день. Валька, когда приятели устроились кто за преферансом, кто с книгой в руках, кто у телевизора, вышел покурить и задумчиво направился по тропинке к каналу, к той самой "дискотечной" полянке. А навстречу ему, также задумчиво, шла Даша. Они столкнулись нос к носу на повороте тропинки, у куста бузины. Оба вздрогнули, отпрянули на шаг назад, и оба покраснели. Впрочем, на смуглокожем Чибисове это было почти не заметно – выдавали только уши. Зато белоснежна Даша так и запылала вся, как маков цвет. Горели лицо, шея, грудь в вырезе платья, кисти рук, коленки. Наверное, горели и еще какие-то части тела, но их скрывало платье. Она не поднимала глаз и только тяжело дышала, будто перед тем пробежала пару километров. Но постепенно дыхание ее успокоилось, и она, не поднимая головы, тихо сказала:
– Пойду я.
Валька молча кивнул и посторонился, давая ей пройти. Даша еще ниже наклонила голову и двинулась мимо Чибисова к общежитию.
– Могла бы хоть "спасибо" сказать, – подумал он с тоской, – ну что она за человек такой, я и так, и сяк, и чуть с ума не сошел, когда ее полумертвую на лавке увидел, и полночи с ней возился, а она даже разговаривать со мной не хочет!
Он смотрел ей вслед с обидой в глазах, когда она вдруг остановилась, порывисто обернулась и глянула на него из-под прядки волос, упавшей ей на лицо, после чего бросилась к общежитию почти бегом. И только тут его осенило: ей безумно стыдно и потому она боится говорить, и потому опущенная голова, спрятанные глаза и желание убежать, забиться в какой-нибудь угол и рыдать, пока не станет легче.
Только через несколько секунд до него дошло! Он понял! А до скольких не дошло ни через минуту, ни через неделю, ни через год? Знаете, сколько пар не возникло и сколько существующих распалось только из-за того, что девушка не посмела открыть рот и все рассказать, объяснить, потому, что ее не держали в этот момент в объятиях, откуда, уткнув нос в грудь своего повелителя легко можно рассказать все: объятия – уже прощение, если ты в чем-то провинилась, напоминание о том, что тебя любят, даже если вслух это говорили последний раз в прошлом году, это и ласка, и нежность, и, конечно, признание в том, что ты для него единственная.
А если тебя не обнимают? Если он стоит рядом и просто смотрит на тебя с раздражением, неодобрением, злобой, да просто с обидой – это, наверное, самое страшное – обида.
И высыхают у бедняжки в одно мгновение губы, прилипает к нёбу язык, рот просто не открывается, как судорогой сведенный. Ну никак! И силится несчастное создание сказать повелителю своему: "Ну обними же меня, хоть из жалости, и я начну говорить, а когда ты все узнаешь, то обида твоя пройдет, растает и ты обнимешь меня уже по-настоящему".
И головку наклоняет, и глаза мокрые прячет, но видно же, что мокрые! И лицо бледное, ни кровинки. И вид несчастный, и дыхание неровное. Ну как еще без слов объяснить?.. Повернуться… и уходить… медленно-медленно – а вдруг остановит!.. Нет, не останавливает!.. Тогда самой остановиться и еще раз призывно взглянуть на него: "Ну останови же!"…
А он стоит, где и стоял, и смотрит на нее, как смотрел. Башкой стенку проломить – это ему раз плюнуть, а вот эта девичья бессловесная мольба – для него китайская грамота. Долдон!!! Дубина!!! И в девчонке закипает досада, затем обида и наконец – злость. И она уходит уже по-настоящему.
И есть еще несколько секунд, броситься за ней, схватить в объятия и уже самому просить прощения за то, что не понял… Но нет. И эти несколько секунд он упускает и она уходит… навсегда… Все… Нет больше пары, есть два отдельных человека.
Валька догнал Дашу в три прыжка, схватил за руку. Она замерла, глубоко вздохнула и, отвернувшись в сторону, всхлипывая, еле слышно заговорила:
– Вечно я все порчу. С полянки переодеться побежала, когда ты курить пошел, вернулась, а тебя нет. А когда ты вернулся (небось меня искать бегал?), так Леня, немножко пьяный, меня от себя не отпускал. Вот я тебя и обидела. Вчера вот Ленке хотела помочь – разговор у нее с Гришкой трудный был, потому и осталась с ней и водку эту проклятую пила. Только вот Ленке ничего (куда в нее влезает?) и с Гришей они обо всем договорились, а себе я опять все испортила: только у тебя обида после дискотеки прошла, так я тебе пьяная на глаза попалась, да еще такая, что если бы не ты, я б, наверное, замерзла на этой лавке или собственной рвотой захлебнулась. А теперь тебе не то что говорить со мной, а поди, и смотреть на меня, уродину, противно.
У Вальки на глазах выступили слезы. Он потянул ее за руку и Даша повернула к нему мокрое лицо в тот момент, когда он зажмурился и мотнул головой, чтобы слезинки улетели, а не поползли по щекам, но она все увидела, а увидев, все поняла. Поэтому, когда он, не выпуская ее руки, пошел к полянке, она, не сопротивляясь, позволила себя вести.
Когда они вышли туда и Валька остановился, Даша вопросительно посмотрела на него:
– Что?
– Потанцуем?
– Музыки же нет.
– Зачем тебе музыка, ты слушай ту, что у меня в голове.
И он, обняв ее за талию, закрыл глаза и, когда в голове действительно зазвучала "Good and evil" Grand Funk, они закружились в танце. Даша, конечно, не слышала Валькину музыку, но уловила ритм, в котором он двигался, и давала вести себя так, как будто и у нее в голове звучала та же мелодия. Когда танец закончился, они присели на импровизированную лавку, которую соорудили в прошлый раз, и Даша, вздохнув, сказала:
– Так стыдно за вчерашний вечер. Кто другой стал бы со мной так возиться? Спасибо тебе.
– Да перестань, – он попытался свести все в шутку, – как говорил Карлсон: "Ерунда, дело житейское".
– Нет, не ерунда, – продолжила Даша, – парни не возятся так с пьяными девчонками, потому что им противно. А когда мы не настолько пьяные, что противно, то нас раздевают и трахают. А мы, дуры, утром даже не помним, сколько человек с нами забавлялось.
– Так поступают не парни, а подонки.
– Может и так, только мы, безмозглые, сами на это напрашиваемся. Вот ты вчера мог со мной сделать все, что хотел, а не тронул. Я бы и не знала, ты это сделал или кто другой. Я же не помню ничего, только какие-то куски и то – сквозь туман. Как к лавке через кусты лезла – помню, как ты меня за лавку наклонял, а потом лицо мне мыл – помню, как мне холодно было и ты одевал меня и грел, а потом, как в общагу привел и от Степаниды заслонил – тоже помню, а больше ничего. Даже как в постель ложилась – не помню. Так что, повезло мне, что ты меня нашел, а не другой кто, а вот Светке нашей не повезло.
Ей лет пятнадцать было. Соседского парня в армию провожали. На такие гулянки девчонки только со своими парнями ходят и домой пораньше сбегают, потому что пьют там, пока под столы не попадают. Она была еще с двумя соседками-малолетками. Ее родители домой пошли, а она с этими девочками осталась, сказала, что еще посидит немного. Идти-то ей – через забор перелезть. Пока взрослые трезвые были, ей только лимонад наливали. А потом, кто напился, кто домой ушел, и девочки эти со своими родными тоже ушли. К ней ребята и подсели. Может ничего плохого тогда еще и не хотели, просто дали водки попробовать, мол, давай, пока не видит никто.
Проснулась она перед рассветом от холода на сеновале, там еще сено прошлогоднее лежало. Ноги от живота до самых колен в крови, а не помнит ничего – ни кто с ней был, ни сколько их было. Лежит голая, рядом одежда валяется. Они ее после всего бросили как была. Даже не прикрыли ничем, чтобы не замерзла. Хорошо был май, а не ноябрь. И спасибо – ручей рядом. Отмылась сама, платье застирала. Домой огородами пробиралась, чтоб не увидел никто. Повезло, что рано было, солнце еще не вставало и родители не хватились, что ее дома нет. И еще повезло, что не залетела. Вот. А ты говоришь, ерунда. Ты только… не нужно, чтобы она знала, что я тебе рассказала. Она не будет злиться и не обидится на меня, уж сколько лет прошло. Но все равно.
– Да что я маленький, сам не понимаю? – обиделся было Чибисов.
Даша взяла его за руку:
– Не сердись, то, что вам, парням, понятно – нам не понятно, а что для нас нож в сердце, для вас – смех. Разные мы.
Валька улыбнулся не в силах сердиться:
– И где таких умных делают?
– В Новосиньково, – она улыбнулась.
Он обнял ее за плечи, прижал к себе. Но Даша мягко, но решительно высвободилась, погладила его руку:
– И за это не сердись, мне сейчас так хорошо, не порти ничего.
Вместо ответа он осторожно сжал ее пальчики. По дороге к общежитию Даша вдруг остановилась:
– Валь, ты не обидишься? Можно я теперь одна вперед пойду, а ты потом, чтоб нас вместе не видели.
– Да пусть видят, что такого, твои все знают, да и мои догадываются. Что нам и погулять вместе нельзя? Светка вон с Равилем и Ленка с Тимохой гуляют, и никто на это внимание не обращает.
Но она умоляюще посмотрела на него:
– Мы тоже будем, может, уже завтра. А сегодня, сделай, как я хочу, мне, правда, очень хорошо сейчас, пусть этот день так и закончится.
– Ладно, будь по-твоему, только и мне хорошо сейчас. Дай мне до завтра с этим настроением дожить и не обижайся.
– Что я должна дать? – она подозрительно сдвинула брови.
Валька, вместо ответа, прислонил ее спиной к дереву, возле которого они остановились, отвел с лица пряди волос и… поцеловал. Не чмокнул по-дружески в щечку или в лоб, а поцеловал по-настоящему, в губы, как мужчина целует любимую женщину. Она не ответила на поцелуй, но приняла его. Он оторвался от ее губ и почти со страхом уставился в ее глаза – не обиделась ли? Но Даша, не отводя взгляда потеплевших вдруг глаз, облизала губы и улыбнулась:
– Вот храбрец! Целует и боится.