Больше я никогда не заходил в этот магазин. Даже, если родители отправляли меня за овощами, я шагал за тридевять земель - за три остановки на автобусе. Не могу объяснить - почему. Очевидно, малодушие. Не хватило душевных сил. И немного страшно было от того, что нечаянно я угадал то, что происходило в ее жизни. Потом я неоднократно убеждался, что какое-то шестое чувство позволяет мне определять, чем живут люди, и что их волнует, хотя я их едва знаю…
Старик Лукошкин (увы, я напрочь забыл, как его звали, так что пусть остается стариком Лукошкиным) нас с Серегой привечал особо. Мы ему очевидно нравились. Приподнимал кепку, приветствуя нас на платформе - выглядело это очень старомодно. Потом, ковыляя, - фронтовое ранение, - подходил. Мы садились в электричку, идущую на станцию 4 км (нынешние - Калитники), старик ставил на пол ящик с голубями и рассказывал нам об их повадках и уникальной способности всегда находить дорогу. От электрички мы уже направлялись к рынку порознь (наш темп перемещения в пространстве не совпадал): два пацана резво шагали вдоль трамвайных путей, а старик медленно брел тем же маршрутом, стараясь поменьше трясти ящик.
Голубятня Лукошкина стояла возле железной дороги, за редкими деревцами и кустарниками. Старожилы рассказывали, что раньше здесь было множество голубятен, но потом все их снесли, и осталась только одна. Старика, по всей видимости, пожалели районные власти - решили не отнимать последнюю радость. А может, просто забыли про него. В конце концов, бурного строительства в районе не наблюдалось, так что голубятня никому не мешала. Почти все время Лукошкин проводил там: сыпал просо, широко взмахивая рукой, сидел на крылечке и глядел на птиц в небе, а иногда, держа в ладонях кого-нибудь из своих любимцев, разговаривал с ним - со стороны казалось, будто он нашептывает птице что-то сокровенное и ласковое…
По району сразу поползли слухи, что голубятню подожгли. Причем, с особой жестокостью - не выпустив на волю птиц. Плеснули керосина и бросили спичку. Через некоторое время стало известно, кто это сделал. Рыжий и его ребята. Старик им чем-то насолил, сделал замечание, пожаловался участковому. Он не учел, что имеет дело с абсолютной сволочью. К тому же, очень мстительной. Как они могли наказать старика? Все знали, что у него есть голубятня. Что голубей он обожает.
Через много лет я с ужасом услышал от Цыганка, как он похваляется старым "подвигом", за который так никого и не привлекли к ответственности. Да если бы и поймали - что такое голубятня? И потом, Лукошкина они формально не убивали. Умер сам, от инфаркта.
- Старпер рамсы попутал. Не понял, гнида, с кем связался. Зажарили мы его птичек. Запалили этот сарай прямо с ними…
Когда через пару лет я, повалив его на землю, возле дачного штакетника, бил ножкой от табурета по голове (причем, эту ножку я отнял у него самого), я вспоминал старика Лукошкина. Мне было очень хорошо на душе. И спокойно. Такая злость продуктивна и тиха. Хотя кровь кипела.
* * *
Во времена моего детства книги были священны. А художественное слово имело вес. Разве что сочинения крупных партийных деятелей не вызывали у библиофилов дрожи и ощущения, что прикасаешься к святыне. У нас дома хранились и Ленин, и Сталин в много- многотомных собраниях, и даже несколько книжек Брежнева имелось. Тома сочинений политических лидеров стояли на полках, лежали в шкафах. Они остались от дедушек и бабушек, убежденных коммунистов. Все в семье читали помногу. И домашнюю библиотеку я изучил от корки до корки. Я не отдавал себе отчета, между тем, семья (после исчезновения биологического отца, ставшего недоразумением прошлого) была очень интеллигентной.
Осознание, насколько интеллигентные люди меня воспитали, пришло гораздо позже, когда у одной красивейшей девушки в гостях я увидел, как ее мама (жуткий монстр) расставляет книги - по размеру и по цвету. "Шоб было красиво", - поделилась эта страшная женщина. Простое, незамутненное интересом к книгам, мещанство так поразило меня, что я долго размышлял о том, имеет ли право человек заниматься украшательством своего жилища книгами, или это - вопиющее надругательство над самим смыслом печатного слова? И пришел к выводу, что не имеет.
Тем, кто так любил книги все детство и юность, сегодня сложно ужиться с представлениями молодых, что электронная книга - это лучше, чем бумага, ведь она вмещает сотни томов. Книга перестает в наше время нести сакральный смысл. Она уже - не священный предмет, не артефакт. И с полок в интеллигентных домах книга постепенно перемещается в букинистические магазины. Скоро и вовсе наступят времена, когда бумажная книга окончательно сделается раритетом. Ее будут держать в доме разве что коллекционеры древностей, утонченные ценители старины.
Я помню, как пахли библиотечные книжки во времена моего детства. Их в буквальном смысле зачитывали до дыр. Особенно популярных авторов, пишущих, в основном, детективы и фантастику. За ними в библиотеке выстраивалась очередь. Священные текстовые реликвии переходили из рук в руки - до тех пор, пока окончательно не разваливались. Но и тогда их переплетали, и снова выдавали на руки. Даже если страниц не хватало. А такое случалось довольно часто.
В одной из книжек я однажды обнаружил вклеенный клетчатый листок. На нем от руки аккуратным почерком был переписан текст с вырванных страниц - библиотекарша позаботилась о читателях. В этот момент меня осенило. Если я не могу купить любимую книгу (а они были жутким дефицитом), значит, я могу книгу переписать. Всю следующую неделю я аккуратно переносил в тетрадку интереснейшую повесть, написанную для подростков. Тетрадка вскоре закончилась, и я взял другую. Повесть заняла целых четырнадцать тетрадей. Я склеил их между собой - получилась книжка.
- О, - сказал Серега, - дай почитать.
Я дал ему собственноручно созданный фолиант, ощущая гордость первопечатника… Но Серега мои труды не оценил. И рукописную книгу вскоре вернул.
- Пишешь неразборчиво, - проворчал он, - ничего не понятно.
Я расстроился. Конечно, каллиграфия не была моей сильной стороной, но при этом я очень старался.
Взявшись переписывать другую книгу, я задался целью писать разборчивее. Но новый текст Серегу тоже не устроил: "Опять ничего не понятно. Глаза сломаешь". Тогда я решил писать печатными буквами. "В конце концов, - думал я, - по-английски мы пишем печатными буквами. Почему бы так же не писать по-русски?"
Задавшись целью, я через три недели переписал довольно крупный роман. Полностью печатными буквами. Серега был в восторге. И долго меня нахваливал по телефону… Потом вдруг стал скрываться. А когда я заводил разговор о своей рукописной книге, пытался перевести тему. В конце концов, я припер его к стенке - и узнал страшную правду. Серегин кот, не способный оценить мой труд, разорвал тетрадки в клочки. Мой приятель имел неосторожность оставить "книгу" на кровати.
Это был серьезный удар. Хотелось убить кота. Переписывать книгу заново не хотелось. Я решил, что вместо этого лучше что-нибудь сочиню сам. Мне показалось, этот процесс куда проще переписывания текста из книги.
Я довольно быстро настрочил рассказик, в котором главный герой дает всем тумаков. За ним еще один - про маньяка, гоняющего по парку молодежь. И еще один - в нем людоед приглашает домой девушку, но в процессе их общения выясняется, что она тоже людоед, так что она убивает его и съедает. Рассказы я писал печатными буквами. Все мои творения произвели фурор. Среди одноклассников я тут же получил прозвище Писатель. Рассказы передавали друг дружке, зачитывали вслух. Меня хлопали по плечу и советовали писать еще.
На перемене ко мне подошел тощий парень в очках, пятиклассник, и поинтересовался, слегка заикаясь, не хочу ли я написать что-нибудь для школьной стенгазеты. Писать что-нибудь еще не хотелось, я и так купался в лучах славы. Это нудное занятие - писанина, честно говоря, никогда меня не прельщало.
- Бери "Людоеда", - разрешил я, - печатай.
Через неделю "Людоед" появился в стенгазете. Ученикам младших и средних классов он очень понравился. Завучу - наоборот. Она сорвала со стены газету, гневно скомкала и унесла в учительскую - под громкие негодующие крики тех, кто еще не дочитал.
Снова заикаясь, очкарик попросил меня написать что-нибудь не такое кровавое. Я пообещал, что попробую. И написал рассказ о том, как мы с дачными друзьями Лешкой и Мишей и братом Геннадием купались и ловили рыбу - он дался мне куда труднее остальных текстов…
На сей раз довольны были учителя и завуч - меня даже наградили на пионерской линейке. Но вот все остальные были единодушны, назвав рассказ "дерьмом". Я попытался накрапать что-нибудь еще - но понял, что фантазия моя окончательно иссякла. Как я ни старался, ничего не мог придумать. В голову лезла одна чепуха. Зато о реальных событиях я мог писать бесконечно - километрами строчек. Главное было напрячь память, и не искажать факты, а излагать их так, как я их помнил. Но все эти воспоминания мои приятели полагали чушью, требовали зубодробительных драк, кровавых разборок, на худой конец - фантастики с космолетами и бластерами. А я, увы, не умел изобретать подобные нереальные сюжеты, и не способен был вживаться в выдуманные обстоятельства. Так что писанину я забросил на долгие годы. И вернулся к ней уже в зрелом возрасте - когда почувствовал, что хочется высказаться. И главное, есть что сказать.