Последовавшие до посадки в самолет события Надя помнила смутно, наверно сказывались таблетки, какими ее пользовали сопровождавшие повсюду лица. Отец давно где-то затерялся, а в КГБ, узнав, что бабка была еврейкой, предложили немедленно исчезнуть в Израиль, а потом в любую страну по выбору. Надежду Петровну Тимофееву снабдили документами на имя Елены Пинхасовны Блюминой, что было на четверть правдой, и дипломом хирургической сестры с опытом работы в Бурденко, что получило немедленное и безоговорочное признание в Израиле и в "Рамбаме".
14
- Чемоданы кто укладывал?
- А что, плохо уложены? - Катерина изобразила искреннее недоумение.
Девица из службы безопасности запнулась и внимательно на нее посмотрела. Катерина демонстративно оглядела свои потрепанные чемоданы. Девица принялась демонстративно листать катеринин паспорт.
- Скажите, пожалуйста, кто укладывал ваш багаж?
Так-то оно лучше, подумала Катерина.
- Я. (Черта с два я укладывала, муж у меня на что?)
- Скажите, пожалуйста, вам кто-либо передавал какие-либо предметы?
- Нет. (Как же, как же, полчемодана всякой дрянью забита!)
- У вас есть российское гражданство?
- Нет. (Не твое собачье дело, по какому паспорту я московскую таможню буду проходить.)
- Приятного полета, - девица добралась в катеринином паспорте до полудюжины въездных-выездных отметок.
- Спасибо, - Катерина двинулась к стойке регистрации Эль-Аль.
Она с отвращением оглядела очереди в кассы дьюти-фри и пошла разыскивать кресло подальше и потише. Где там - в августе потише только в багажном подбрюшье самолета, но никак не в Бен Гурионе. Хорошо, что Мишку дома оставила, подумала Катерина, только его здесь не хватало. Просто не захотелось везти его в Москву, не захотелось и все тут! Да и Артему надо бы отдохнуть, а то еще год без отпуска пропахал бы, а так с Мишкой пару недель посидит, не будет дышать нефтезаводной дрянью. И в Москве спокойнее будет - Мишка только Михал Давыдыча боится, а с остальными что хочет делает, а из ее родителей, и не видевших его почти что, и вовсе веревки совьет.
В "Боинге" ей досталось место у прохода рядом с мужиком с огромным кольцом на мизинце и его женой у окна. Несмотря на присутствие жены, мужик пялился совершенно непристойно, и Катерина отвернулась в сторону. Но передышки хватило ровно до следующей порции пассажиров - через проход на нее залыбилась еще более отвратительная харя, и пришлось просто закрыть глаза и притвориться спящей. Спать не хотелось совершенно - хватило четырех предутренних часов, и в голову полезли разные дурацкие, неподходящие к обстановке мысли. Девку хочу, подумала Катерина, походить бы несколько месяцев с пузом - не лупились бы эти жлобы.
А все-таки усталость взяла свое, и Катерина проспала почти до самой Москвы, пока Московский Военный Округ не надавил на уши тройным кольцом ПВО. Судорожно сглатывая, Катерина, наконец, призналась себе, что она не хочет в Москву, что она боится этого города, этой страны, они ей чужие, несмотря на почти тридцать лет жизни. Школа, институт, бульвары, метро, дом, родители - ничто не могло ни на сантиметр придвинуть поближе отторгнутую навсегда действительность. Она боялась этой встречи с Россией, чужой, в общем-то, страной, всегда бывшей ей чужой, холодной, колючей, неласковой, вытесненной из повседневной жизни уже почти семь лет, временным (или постоянным?) местом прописки родителей, воспоминанием детства, не всегда приятным, но всегда детства, с налетом тайн и надежд.
Она боялась этой встречи, повторения былых страхов, страхов молодости, она совсем не хотела, чтобы Мишка почувствовал ее беззащитность, растерянность, незнание действительности. Франция, Англия - это другое, везде одни и те же правила, России неписанные, странные в этой азиатской стране, с завидным постоянством ею отторгаемые, такие естественные в любом другом месте, но только не здесь.
Паспортный контроль одним своим видом вызывает чувство вины, ощущение беззащитности перед органами, душное воспоминание о начале восьмидесятых, связанных с безысходностью. Хочется сразу сдаться властям, непонятно почему и зачем. Черт с ним, с паспортом, хотя вот оно, российское гражданство, не надо платить лишнюю сотню долларов - только бы не иметь с ними ничего общего - но и израильский паспорт не дает чувства уверенности. А за дверями объятия, поцелуи, слезы, причитания - все как положено в приличной еврейской семье.
"На-хер! На-хер!" - кричали пионеры и махали красными галстуками.
Странный вид имеет Москва после семи лет отсутствия. Странно после новой "Тойоты" сидеть в старенькой дребезжащей "девятке", которая одна, пожалуй, не изменилась. Слева прошлое - справа настоящее, или нет, справа прошлое - слева настоящее. Катерина запуталась в действительности, махнула на все рукой и решила ничему не удивляться и ни на что не реагировать. "Когнитивный диссонанс" - пришло на ум модное слово. Москва?! Москва!? - никуда от нее, чертовки, не денешься, подумала Катерина и неожиданно почувствовала себя дома. Просто она попала в параллельный мир, в котором тоже был ее дом, совершенно другой мир с совсем другими законами физики. А самолет - это, как его, трансгрессивный туннель, шагаешь и попадаешь в другую действительность, но и та прошлая действительность не менее реальная, чем эта, и жизнь в ней - совсем другая жизнь.
Западло коренной москвичке ходить по Москве туристкой, да что поделаешь, нужно какое-то время пересилить собственные воспоминания. Непросто шагнуть из девяносто первого в девяносто восьмой, да еще в Москве. Кто пробовал, тот поймет, а нет - нечего и объяснять. Выбравшись из метро Кропоткинская, Катерина не сразу поняла, где она находится: выход из метро окружали пестрые торговые павильоны, а вместо привычного бассейна "Москва" сверкали свежей позолотой купола храма Христа Спасителя. Большущий щит призывал граждан раскошелиться и жертвовать деньги на храм. Храм еще не открыли, вовсю шли отделочные работы, и Катерина решила, что раскошеливаться она не будет. Солнце уже припекло довольно порядочно, и выходить к реке на набережную не захотелось. Она медленно шла по Гоголевскому бульвару в направлении Никитской, в тени все тех же деревьев, мимо все тех же пенсионеров на скамейках, голубей, как в каждой приличной европейской столице. Господи, можно наслаждаться этим городом, когда не надо бороться за существование, когда август все же август, но нет изнуряющей средиземноморской жары, кусок пластика в кармане - современные деньги, пока еще редок в местном пейзаже, и можно позволить себе многое, играть иностранку, хоть морда все равно выдает, а все-таки приятно. И Гоголь, подумала Катерина, зайдя в знакомый дворик, сидит все там же, не поперли еще охальника русской жизни - старый сидящий печальный Гоголь был ей, как старой москвичке, дороже нового, победно стоящего. Никитский бульвар завершился одноименными воротами, театром и площадью, начался Тверской, и она, наслаждаясь тенью и родной настоящей старой московской архитектурой, медленно приближалась к ярко освещенному солнцем Есенину, вокруг которого носился молодняк на роликах.
- Катька!?? - прозвучал голос где-то сбоку.
Катерина оглянулась, но не признала его обладательницу. На скамейке поодаль от памятника под деревьями примостился ряд старух в платках, а довольно молодой женский голос не вязался ни с одной из них.
- Катька, это я, Таня!
Голос принадлежал крайней старушке, то есть, как теперь поняла Катерина, еще не старой женщине, сидевшей с краю.
- Танька?
- Да я. Я!
"Черт!" - подумала Катерина, только Таньки не хватало для полного счастья - такой день испортить. Танька Черноус была ее закадычная подруга на первом курсе, с которой они потом вдрызг разругались. Умненькая девочка, дочка лимитчицы из Курска, Танька легко прошла в престижный московский ВУЗ и сразу приступила к выполнению своей сверхзадачи. "Я здесь не останусь, Союз - это не для меня", - заявила она Катерине, признав в ней еврейку чуть ли не на первой лекции. В семьдесят девятом это было модно, евреи еще почитались надежным средством передвижения, и в нефтяном ВУЗе раскинуть сети ничего не стоило. В восьмидесятом, когда все круто изменилось, Танька резко порвала с их невыездной компанией, и не только порвала, но сменила вектор на прямо противоположный и связалась с палестинцами. На лекциях и семинарах ей устраивали обструкцию, комсомолка Черноус жаловалась на бюро организации и в партком, но пала жертвой советской пропаганды, считая всех арабов богатыми шейхами нефтяных эмиратов. Танька трепала всем встречным о скором замужестве, но палестинцы спешку за хорошее качество не считали, что, впрочем, не мешало им пользоваться ее энтузиазмом в постели.
Где-то в середине четвертого курса Танька исчезла - ходили слухи, что ее убили из ревности какие-то арабы, потом говорили, что не убили, а только покалечили, потом, что Танька сама, на любовной почве, пыталась покончить с жизнью, но неудачно. Истина оказалась гораздо прозаичнее, ее прижало машиной к стене, совсем легко, на первый взгляд, но потом оказалось запущенное повреждение позвоночника, и Танька Черноус постепенно оказалась прикованной к креслу. После долгого перерыва она появилась только на госэкзаменах, в кресле, в сопровождении мамы - арабы, ясное дело, отвалили.
Катерина почувствовала себя виноватой, она только сейчас заметила стоявшее сбоку за скамейкой инвалидное кресло и поняла, что оно - танькино.
- А мне врали, что ты уехала, - это были первые Танькины слова, когда Катерина примостилась рядом на краю скамейки.
- Я и уехала.
- Да бро-ось ты-ы! - протянула Танька. - Шмотки и здесь можно купить.
- В Израиль. Я сейчас просто в отпуске, предков навещаю. Может, паспорт показать, если не веришь?
- Покажи! Никогда еврейский паспорт не видела.