Когда остается неразбитым лишь последнее победное яйцо, появляются знакомые джипы и везут нас на базу. С надеждой смотрим в сторону ресторана, но, как выясняется, на трапезу мы еще не наработали. Нас ожидает еще одно страшное испытание - прогулка верхом. Очередной инструктаж не слишком долог: лошадь сама знает, куда идти, поэтому расслабьтесь и получайте удовольствие. Про удовольствие - сомнительно, потому что минут через десять начинаю понимать, что отобью себе о седло копчик. Утешаюсь знаменитым анекдотом про армянское радио и горжетку. Пытаюсь строить из себя джигита и ловить в объектив перекошенные от страха физиономии своих сотрудниц.
Ресторан, однако же, вполне приличный. Всем коллективом радуемся, что и на этот раз остались живы, и набрасываемся на жареное на углях мясо. Мужикам - пива вволю, а для утонченных женских натур после третьего четверга ноября подается "Божоле", взращенное на холмах Голан.
В обратный путь отправляемся в темноте. Я жалею, что мероприятие без супругов - Владику бы понравились лошади и мясо. В автобусе удается-таки подремать минут сорок. Когда я подхожу к дому, то замечаю, что в окнах света нет. Сразу начинаю соображать, куда мог подеваться мой благоверный. Открываю дверь и зажигаю свет в корридоре.
- Вован, что стряслось?
Я помню этот взгляд, направленный непонятно куда. Года три назад, когда он еще в охране стоял, попер ко входу в Хоум Центер какой-то подозрительный тип - похожий на араба дурак с рюкзаком. Тогда еще чуть ли не каждый день информация проходила о террористах. Ну мальчики и вскинулись: в воздух выстрелили, на асфальт уложили и держали на мушке минут пятнадцать, пока полиция не приехала. Оказалось - ложная тревога, а они с Борькой напились вечером в зюзю. Я потом Владика спросила: "Нажал бы на курок? Если бы пришлось по-настоящему?"
Не ответил. Он так страшно переживал, когда приключилась история со школьным охранником, выстрелившим в техника по кондиционерам. Говорит: "Они его предали; общество не может существовать, если своих предает."
Я его в шутку Вованом стала дразнить, когда пистолет в доме появился. Он имя "Владимир" никогда не любил, и на "Володю" злился, всегда представлялся как "Владик". А я его в "Ладика" переделала, ему это очень понравилось, а потом вообще "Ладкой" стал. Ну а как пушку заимел - так "Вован".
Как была, в ветровке и грязных кроссовках топаю через ковер и плюхаюсь на диван напротив:
- Ладка, ты что? Что случилось? - включаю торшер.
Вижу, что глаза отзываются на свет - уже хорошо. Бросаю рюкзак на ковре и иду стягивать с себя пыльную одежду, жму по дороге на красную кнопку бойлера. Запахиваю махровый халатик и снова сажусь напротив. На тело под халатом - реагирует, значит, жить будет.
- Ты в чертовщину веришь? - это он меня спрашивает.
- Как врач, - говорю, - нет. Ну а как мать и как женщина… попробуй убедить.
- Если смогу.
- На Патриарших прогуливались? С Берлиозом?
- Почти.
- Ну и выпили, небось, слегка… Гнедая цела?
- Цела, жива-невредима, в стойле стоит.
Стойло - это узенькое пространство под домом между столбами. У меня всегда замирает сердце, когда Владик заруливает туда задом.
- Где гуляли-то?
- В "Жако". А вы?
- В "Cat Ballou", это рядом с Бейт Ореном, на Кармеле. Мясо даже очень приличное, только вот попа от лошади болит.
- Тебя что, к лошади подпустили?
- Представь себе, моей лошади по сравнению с другими очень даже повезло - по-моему, она меня даже не почувствовала. Скачай фотографии - увидишь достижения конного спорта.
- И все ваши тоже?
- А как же. Обязательная программа. Только по беременности и можно увильнуть, но нам-то уже поздно, никто не поверит.
- Бедные лошади!
Женщина я довольно миниатюрная, поэтому, в отличие от других наших дам, смотрелась на коне почти как жокей.
- Пойду грязь смою, а ты, если хочешь, коньячку тут накрой, лимончика нарежь.
Отлегло немного, а то в первый момент испугалась. Когда у мужика глаза внутрь себя смотрят - хорошего не жди. Выхожу после душа с полотенцем на голове и чую, что к коньячку он и без меня приложиться успел, но лимон порезан тоненько, как я люблю. Беру пузатый бокал, бросаю лимон, цапаю шоколадку (слива в мадере) и, как кошка, забиваюсь в свой диванный уголок да под плед.
Рассказывает Ладка довольно складно, только все время ерничает. Видно, что ему как-то неловко за всю эту историю. С одной стороны, чушь, конечно, полная, а с другой, во мне просыпается экспериментатор-клиницист. Сразу же начинаю соображать, какой бы такой экспериментик поставить, чтобы проверить. Да и сам он, кажется, тоже о чем-то похожем думает. Мы ведь с ним кандидатские одновременно писали. И познакомились мы на мышиной почве - он к нам в институт дохлых мышей с Белого моря мешками таскал, просил определить, от чего подохли: то ли замерзли, то ли их давлением разорвало, то ли кессонка. Он тогда спасательное устройство разрабатывал для подводных лодок и на мышах испытывал. Так я и защитилась на тему: "Исследование кессонной болезни у мышей".
- Это что за болезнь? - меня спрашивают.
- ДКБ, - отвечаю, - декомпрессионная болезнь. Она от быстрого всплытия происходит.
- А-а, так это мыши, которые с тонущих кораблей?
- С подводных лодок, - отвечаю.
Только не верит никто.
Владик вообще-то уезжать не хотел, в отличие от детей, говорил: "Кто меня выпустит с моей секретностью?" История с "Курском" его доконала, никак не мог примириться, что весь экипаж погиб, все сто восемнадцать человек. До сих пор, двенадцатого августа - не подходи.
Они в своем КБ на голом энтузиазме тему толкали, костюмы разрабатывали, типа акваланга, оборудование всякое, чтобы из лодки выходить. Придумали людей через торпедный аппарат выталкивать. Только с обычным аквалангом через эту трубу не протиснуться. Так они сделали специальные баллоны маленькие, на тысячи атмосфер, Ладка какой-то гениальный клапан изобрел, для костюма. Убивает ведь не высокое давление - убивает кессонка при быстром подъеме. Вся проблема в скорости подъема и азоте. "Курск" на небольшой глубине затонул, всего-то сто восемь метров. Ладка говорит, что со ста метров людей вытащить - тьфу, ни один погибнуть не должен. Он где-то вычитал, что "Курск" был напичкан ИСС, то есть индивидуальными средствами спасения. НАПИЧКАН. Говорили, что спасатели некоторое время слышали стук изнутри. А что стучать, если они вполне могли САМИ ВЫЙТИ!? Ладка просто выл и на стены кидался.
Говорит: "Двадцать лет жизни угробил, чтобы хоть одного спасти! И что, какая-то гнида выход запретила? Или все ИСС на базе оставили?"
Не хочу, говорит, мышиным спасателем быть. В двухтысячном году после двенадцатого августа вся их группа распалась.
Представляете, какое счастье может принести живая мышь с тонущего корабля? Ребята собирались не на дни рождения, а мышей праздновать: на юбилейную стометровую мышь они все перепились от радости, а стопятидесятиметровая мышь аккурат перед путчем девяносто первого выжила. Мы девятнадцатого августа вместе с мышью в клетке закатились в ресторан, уже не помню куда. Клетку на середину стола, и все тосты - за мышь. И за Ладку кто-то отдельный тост предложил, за голову его светлую, мышь мышью, а не надо забывать, кто мышиный спасатель. Так и стали его называть: "мышиный спасатель". Нам с тех пор все стали дарить фигурки мышей, картинки разные, забавные фотографии. Жаль, что не смогли все увезти.
Официанты прибежали и кричат:
- Комендантский час объявили - освободите помещение!
Ладка хорошо уже выпил, встал, обнял метрдотеля за плечи и тихо так ему сказал:
- Мы, уважаемый, сейчас все встанем и уйдем, но только при одном условии… Согласен выполнить?
Все притихли, смотрят на него, ждут, чего отчебучит. Весь персонал уже по домам разбежался, почти никого не осталось.
- Согласен, - говорит, - на каком условии?
- А таком, что ты, лично, эту мышь съешь! Можешь в кляре - я не садист какой-то.
Мы из-за его допуска и уезжали не как все, а по старинке: через Венгрию и Австрию, и квартиру бросили. Правда, в две тысячи первом за нее много не получили бы.
Говорит: "Поехали отсюда, видеть их не могу. Когда страна предает своих детей - это страшно".
Я в Израиле очень быстро работу нашла: сначала даже не поняла, что выиграла по автобусному билету. Искали специалиста мышей резать и морских свинок - так это ж я. Это уже потом на дверь табличку прибили: "Др. Шпильман". А Владик попытался к военным морякам сунуться - так от ворот поворот. Они его, что ли, за шпиона приняли. Он пытался им втолковать, что занимался спасением утопающих подлодок, да куда там - и слушать ничего не захотели.
Его злости на русских хватило примерно на год, а потом он как-то потух. Говорит: "Везде одно и то же. Не представлял, что евреи - такие же козлы". Он всегда был уверен, что везде что-нибудь да найдет, чтобы семью кормить, а тут я оказалась главным кормильцем. Говорит: "Куда годится у жены на шее сидеть". Так и пошел в охранники. Я была очень против, считала, что уж лучше дома сидеть. Да где там, если решил, то не сдвинешь. С машиной, правда, он со мной согласился, что не потянем. В Москве как-то обходились без машины, он и права-то получил перед самым отъездом. Он всю жизнь на военку работал, а оружия не любил. Когда его взяли в Хоум Центер, то больше всего радовался, что от пистолета избавился.