Наконец поезд трогается. Все улеглись, расселись и как-то притихли. Гляжу за окно – там Союз, пусть и западный. Все сразу как-то потускнело. И не сказать, что бедно, а просто неухожено – даже в сравнении с Польшей. Про немцев я вообще не говорю. Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей. Во мне растет неясная догадка, что там все хорошо отчасти потому, что мы недодали себе, оторвали от себя социалистическому братству, которого я, собственно, в Германии не видел. Нас вообще нигде не любят, пусть и улыбаются – знаю я цену тем улыбкам. Даже болгары, за которых русские в прошлом веке столько крови пролили, в двух войнах нынешнего века примыкали к немцам против нас. Вот вам и братушки. И если что перевернется – примкнут опять за милую братскую душу. В школьной истории про это прямо не написано, но я умею складывать один к одному. Сложив, я очень огорчился. Все дело в том, что я немножко верю в мировую справедливость. Мне так хочется, я так воспитан. Так правильно – пока не сложишь один к одному. Вот коммунизм нам обещали к восьмидесятому году – все верили, сейчас помалкивают.
Еще, конечно, можно верить в Бога, но я в него не верю. Не потому, что его нет, – я допускаю, что он существует, – но лично во мне веры нет. Значит, надо верить в какие-то простые вещи, на которых, по-моему, строится жизнь. Мне, например, не шибко важно, что люди думают и говорят. Мне важно, как люди поступают.
Однако ж надобно не истину искать, а чемодан, вон все уже стучат консервами.
...Потом, конечно, я смеялся. Курил в тамбуре, смеялся и тряс головой. Рядом курили другие дембеля. Через тамбур прошла проводница, девушка с круглым серьезным лицом. Большой рыжий дембель снова попросил дать ему хотя бы на полшишки, все засмеялись, и девушка тоже. Мне не понравилось, однако я тоже смеялся, только не над скотской просьбой рыжего, а над собой. Потому что чемодан я не нашел.
Все четверо моих клялись, что каждый нес два чемодана. Я их обматерил, потом устроил шмон. Вместе с проводницей мы обошли вагон. Никто на шмон не обижался: могли ведь не украсть, просто сунуть куда-нибудь в неразберихе посадки. Когда шмонали купе рыжего, он в первый раз запарил проводнице про полшишки. Тогда я еще не смеялся. А сейчас курю в тамбуре и смеюсь. В других вагонах шуровать бессмысленно – смежные тамбуры были закрыты, никто не мог мой чемодан пронести насквозь. Ну черт же побери! И ладно бы вещи, подарки, хоть мне и жалко – не самих вещей, а тех дорогих мне людей, которым они не достанутся. Но там же курево, мыло, сухпай, зубная щетка, бритва, складной нож, свежая подшивка... Есть две дойчмарковские десятки, полпачки сигарет "F6", зажигалка с пьезоэлементом и носовой платок в брючном кармане. И всё. Я снова нищий. Но где-то глубоко во мне гвоздем торчит мыслишка, что – правильно. Всё к этому вело, полные два года. Я отдал долг и возвращаюсь. Ни с чем. А разве обещали, что я за это что-нибудь получу? Никто не обещал. С чем уехал, с тем и приехал. Минус долг. Он списан. И с полковыми, что по моей вине на бабки залетели, я все-таки под дембель расплатился. Пусть не со всеми и не до конца. И ладно. Найду Вальку Колесникова, посмеемся вместе, вот только двери межвагонные снова закрыты. Впендюрить бы девице на всю шишку...
Колесников пришел, когда я спал зубами к стенке.
– Поднимайся давай.
– Отстань, я спать хочу.
– Ты чё, расстроился?
– Да пошло оно все...
– Кончай, Серега!..
Валька трясет меня за плечо, я отмахиваюсь. Перед глазами у меня разводы пластиковой стенки – они напоминают мне штабную карту, на которой мы ночами воевали с НАТО. Как там майор с подполковником? Получили по звезде перед заменой или так и свалили в Союз без повышения в звании? На штабных учениях я им поляну накрывал и уходил в кусты, чтобы не смущать своим ефрейторским присутствием. И это вечное ночное: "Ну что, солдатику нальем?.." Но вот сейчас лежу, уткнувшись в стенку, и вспоминаю их без неприязни, даже с удовольствием. В принципе, нормальные были мужики.
По вагону разносят еду, уже вечер. Каша пшенная, чай, кусок хлеба, миски и ложки армейские. Два дембеля напротив вскрывают банку из сухпая и удобряют кашу свиной тушенкой. Предлагают мне, я не отказываюсь – так вкуснее. Но есть дурное чувство, будто побираюсь. Когда поели, хочу собрать посуду и унести в последнее купе, как просили раздатчики, но меня стопорят: "Ладно, сиди". То ли жалеют из-за пропажи, то ли по-прежнему считают старшим. Девица кричит в коридор про белье. Посылаем к ней двух делегатов, долго стелемся – по очереди, тесно. Раздеваюсь, лезу наверх. Простыни привычно сыроваты. Внизу на столике раскладывают карты, я сверху слежу за игрой и заставлю себя вспомнить, как кого зовут в купе, а то ведь расстроился, все из башки улетело. За окном рельсы и шпалы встречного пути, с ревом и стуком врывается поезд, долго мельтешит и разом исчезает, снова рельсы и шпалы. Так будет еще много суток. Закрыть бы глаза и открыть – а ты дома. Я очень мало думаю про своих родителей. Наверное, это плохо. Они любят меня. Но родители просто есть, и детям этого достаточно. А им? Никогда не спрашивал и вряд ли спрошу. Как об этом спросить? Я не знаю.
Утром после завтрака в купе возникает Колесников. Я в это время режусь в карты и думаю насчет бритья: попросить у соседей станок или ну его на фиг, пусть борода растет, побреюсь ближе к дому. Карта мне идет, сейчас я отобьюсь и две шестерки пришпандорю "на погоны".
– На, – говорит Колесников и прямо в карты ставит вещмешок.
– Что за фигня? – спрашиваю я сердито.
– Открой – увидишь.
– Здесь люди играют! Убери. Чей ход, мой?
Колесников дергает завязки вещмешка.
– На. Вот так вот, твою мать.
И уходит. Я кричу ему вслед – мол, чего ты? Сидящий с краю лавки парень, наклонившись боком, смотрит вдоль вагона, пожимает плечами и говорит мне: "Ушел". Беру вещмешок за горловину, ставлю рядом на полу, распахиваю, гляжу внутрь. Соседи тоже смотрят.
Странно же устроен человек. Не удивляюсь, зачем и как мой друг Колесников все это собрал. Я удивляюсь, как он прошел между вагонами, если все двери задраены?
Горох с говядиной, перловка со свининой, пачка армейских галет, чулки в пакете с длинноногой девкой, черные носки в красную полоску, губная помада, пачка безопасных немецких лезвий, прозрачная косынка в мелкий цветочек, еще помада, жестяная коробка цейлонского чая, бритвенный станок, мягкий медвежонок с бантиком на шее, немецкая клеенчатая скатерть с рисунком под холстину, флакон одеколона с брызгалкой, фарфоровая пудреница, вельветовые тапочки без задника, набор фломастеров, еще один флакон, без брызгалки, пачка немецких вафель, зажигалка, пластмассовая кружка с рисунком шпилястого замка, набор открыток с видами Тюрингии, картонка цветных ниток с разными иголками, ремень из искусственной кожи и, черт меня дери, никелированный большущий револьвер – точно такой, как два моих пропавших. Что-то еще мелкое на дне. Завязываю вещмешок и направляюсь курить в тамбур – другой, где рядом купе проводницы. Мне стыдно. Вот что хотите делайте со мной – так стыдно, что щеки горят, в глазах щиплет. Конечно, Валька молодец, и парни молодцы, и мне ужасно стыдно перед всеми. Но был бы я не я, когда бы не отметил, что бритва есть и лезвия, но нет ни помазка, ни крема. И сигарет забыли положить. Это я так, чтоб мне стыднее было.
В конце вагона проводница возится с титаном.
– Извините, – говорю, – вы позволите к вам обратиться?
Проводница плохо смотрит на меня.
– Да никаких полшишек. Дело есть.
Дело она понимает. За двадцать марок мы сговариваемся. Вот только двери меж вагонами она откроет, когда Москву проедем. Мы проезжаем ее ночью, столицу нашей Родины, и уходим на Киров и Пермь. Я жду до вечера, забираю у проводницы бутылку, прячу в полотенце и иду искать Вальку. Через два вагона слышу бряк гитары, вразброд кричат Высоцкого, здесь же Колесников – где ему быть, как не здесь? Народ уже слегка подвыпил, чему я, зная Вальку, совсем не удивлен, вот только значимость моей бутылки вянет-пропадает. Совсем наоборот – все страшно рады заполироваться самогоном, тем более что не пол-литра, а ноль-семь из-под вина. У проводницы водки не было, я рискнул на самогон и не ошибся. Полкружки сразу ударяет по мозгам, и кажется, что лучше к месту и ко времени я в жизни ничего не пил.
– Нормально? – спрашивает Валька.
– Нормально, – говорю. – Спасибо.
– Да хули там... Не жалко.
Гитара не настроена. Подкручиваю колки, вокруг шумят, мне плохо слышно струны, и я кричу, чтоб помолчали. Да куда там...
Когда я, пьяный и веселый, возвращаюсь в свой вагон, на столике в купе – жестянка с чаем, рядом две пачки шоколадного печенья. В купе все спят. Ложусь на свою полку. Вагон качается, мне очень хорошо, только ехать еще долго, и если выпить больше не найдем, то будет очень скучно.
С утра болит башка, и чаю хочется. Спускаюсь вниз, беру жестянку:
– Ну что, заварим?
Мне говорят: это тебе, мы тоже скинулись. Спасибо, говорю, давайте распечатаем. Нет, говорят, это тебе домой, на дембель, заварка и так есть, сейчас чайку сварганим. Печенье я и предлагать не стал – убрал в мешок вместе с жестянкой и поругал себя, что обделил своих купейных самогоном. Но вечером того же дня пришел Колесников с портвейном, и вроде я вину свою как бы слегка загладил.
В Тюмень мы прибываем в полдень. После завтрака я хорошенько выбрился и пришел к Вальке попрощаться. Адресами махнулись, обещали переписываться – это все обещают, так принято. Колесников – мужик без сантиментов: пожали руки, даже не обнялись. Валька сунул мне пачку немецких сигарет – это он правильно сделал, я всю дорогу побираюсь насчет курева. Следующим летом, как оба станем на ноги в гражданской жизни, мы едем с Валькой в гости к Спиваку.