в их малое число не входит. Зато спортзаловский старлей, пусть он и мается со скуки в своем спортзале, – из таких, из вжившихся, из настоящих. Убитый вчера сержант Лапин по-своему тоже был настоящим, а заменивший его мой друг сержант Николенко – не из тех. Даже отличный строевик мой друг сержант Полишко – тоже не такой породы. А про меня и говорить-то нечего. Я в армии свой срок дотягиваю. Ну, не колония, конечно, но, в принципе, есть много схожего. Колючка, несвобода, жизнь по навязанному тебе расписанию, вечный окрик командиров-надзирателей. Отличие одно: на тебе нет вины и позора. Но и позор отчасти есть – что по призыву загремел, не увильнул, как умные. Сам виноват. Вот раньше, рассказывает ротный старшина Пуцан, у них в деревне девки не водились с неслужившими, считали их неполноценными. Так было до войны, сейчас все по-другому. Пуцан войну прошел, и с той поры бывал в Союзе только в отпуске, и то не каждый год – ездить не к кому. Жена здесь, детей нет, родителей немцы убили. Немцев Пуцан не сказать что ненавидит – столько лет прошло, устанешь ненавидеть. Он их просто за людей не держит. Каптерщику Аре, с которым у старшины есть свои хозяйственные делишки, Пуцан рассказывал, как они немцев освобождали в сорок пятом. Пуцан хохол, но родом из Белоруссии. Там немцы наследили очень крепко, им потом это кровью аукнулось – всем немцам, не только эсэсовцам. В конце войны в войсках СС воевали совсем пацаны. И дрались страшнее взрослых, до последнего, отчего наши солдаты, по словам Пуцана, злились и зверели. И жили падлы-немцы под Гитлером в сто раз богаче нашего: в коровниках полы бетонные, водопровод у каждого крестьянина, дороги все в асфальте, в сельских хатах мебель городская, погреба жратвы... Сильно это не понравилось Пуцану. И не только ему одному.
А офицерам нашим молодым немцы интересны. Их магазины и машины. Пригородные буржуйские дома. Телевидение с полуголыми девками, машущими длинными ногами. Пивные с вечерними мужскими посиделками. Тишина и безлюдье на улицах после девяти часов вечера. Их странная армия, где солдаты по отбою сдают оружие и расходятся из части по домам...
Последнюю дневную смену на посту отбываю без происшествий, одно лишь плохо – покурить не удается. Шестой бокс снова вскрыт, там копошатся и бродят незнакомые мне офицеры – дознаватели сверху приехали. Мне с вышки видно, как в боксе изредка сверкает фотовспышка, офицеры что-то меряют рулеткой на бетоне, много дымят и бросают окурки в поставленное сбоку от двери (той самой) замазученное дочерна ведро. Не его ли пнул Колесников, когда искал брезент? Рядом маются бездельем офицеры из танкистов, наблюдают мрачно: им-то достанется в первую голову.
Сменившись с караула, рысью мчимся в роту. Все торопятся для построения на ужин, и только мы с Полишкой должны голодными бежать в спортзал. На крыльце казармы натыкаемся на ротного, идущего из штаба. Замираем по стойке "смирно", Полишко рапортует про волейбольную игру. Ротный жмет плечами и отмахивает ладонью от козырька. Волейбол так волейбол. Жизнь в полку продолжается, и не по силам ротному ее переменить. К черту ротного, даже думать о нем не хочу. За сутки в карауле про все уже надумался под самую завязку.
Чем хорош волейбол: пока прыгаешь у сетки – не существует ничего, кроме игры и желания выиграть. Притом не только партию и встречу целиком, но и каждую подачу, каждый мяч. Так учит наш старлей, и мы играем зло. Немцы, впрочем, тоже. У них отлично поставленный блок, но с моих умных пасов их пробьет мощный Спивак или обманет верткий Витенька. В домашнем матче немцы ободрали нас со счетом три-один, так что выбора нет, только драть их нещадно под ноль.
Обычно на "дружеских" матчах присутствует полковое начальство, но сегодня не тот день, мы играем без зрителей. Спивак хорош, Витенька и вовсе, а у меня не ладится, и во второй партии (первую мы продули) меня заменяют Полишкой. Тот здорово насобачился в мое отсутствие, я его признал, хоть мне совсем невесело на скамейке запасных. Наши берут три партии подряд, в итоге по сумме двух встреч побеждает та самая "дружба". После общего душа, где мы и немцы слегка стесняемся друг друга, нас ведут в офицерскую столовую, кормят салатом и котлетами. Каждому дают бутылку пива. Так было у немцев, наши решили соответствовать. Пиво хорошее, но быстро кончается. Провожаем гостей до большого разноцветного автобуса. Завспортзалом уезжает вместе с немцами – продолжать укрепление дружбы. Мне завидно, я люблю бывать на "дружбе". Там хорошо, и забываешь, что на тебе погоны. На "дружбу" я ездил с полковой бит-группой. Теперь не езжу, на ритму лабает молодой. По всем позициям мне полная отставка. Ни фарца, ни музыки. Ни волейбола, похоже. Полишку в сборной выгодней наигрывать: ему еще служить полгода, а я – отрезанный ломоть.
В ротной канцелярии горит свет. Пальцами показываю дневальному на своем погоне три звезды, дневальный кивает. Зайти, не зайти? Делать там особо нечего, но дневальный делает мне знак рукою: заходи, мол, велено. Ну, раз уж велено, деваться некуда.
– Разрешите, товарищ старший лейтенант?
В канцелярии накурено. Надо бы окошко приоткрыть, но для этого придется лезть на подоконник, дергать верхнюю фрамугу. Без команды не полезу. Докладываю: немцев обыграли. Я знаю, ротный ценит, что два его солдата играют за полковую сборную. Это входит в зачетные показатели. Есть еще и Воропаев, чемпион полка по бегу на сто метров. И лучший в мире строевик Полишко. Другому офицеру за подобные солдатские успехи давно бы дали капитана.
– Звали, Валерий Хогыкович?
Ротный молчит, на столе ни стакана, ни бутылки. Вообще ничего, стол пустой. Так и сидел, пока мы бились с немцами?
– Николенко назначен замкомвзвода, – сообщает ротный, глядя в стол. – Пока решим с новым сержантом, принимайте отделение.
– Есть, – отвечаю. – Но, может, сразу к нам ефрейтора того перевести, которому вторую лычку кинут? Пусть привыкает.
– Исполняйте, – говорит мне ротный.
– Есть исполнять. Только в отделении выходит некомплект.
– Поставьте в строй каптерщика.
– Есть, – отвечаю. Ну, черт возьми, и ситуация! Четыре старика на отделение: я, Мама, Ара и Колесников. Еще два кандидата, без пяти минут – сами старики. Кто остается? Двое молодых плюс пара салажат. Кому пахать-то в отделении? Кому за это отвечать? Мне отвечать, а впереди учения, весенняя проверка. А мысль была в штабные попроситься, чтобы не бегать перед дембелем по ордруфским оврагам. Фролов бы взял меня, а то и Генералов – штабной работы много на учениях. И вдруг такой облом.
– Разрешите обратиться?
– Вы свободны.
– Валерий Хогыкович, хочу вам кое-что показать. По поводу учений. Разрешите?
На цыпочках, чтобы не топать сапогами, бегу в спальную взводную комнату, беру из тумбочки бумаги. В роте отбой, но старики не спят. Колесников сердито вопрошает, долго ли кореец будет без толку сидеть и тормозить процесс. Не знаю, говорю, похоже – долго. Колесников ругается мне вслед.
– Что это? – спрашивает ротный, глянув на бумаги, не прикасаясь к ним. Я объясняю. Ротный качает головой и щурится: "Ну ты даешь, ефрейтор". Лезет в карман за сигаретами. Минут пятнадцать мы работаем над схемами учений: он сидит, я нависаю сбоку. Пепел с моей сигареты падает на бумаги, ротный сам его сдувает, прижав лист ладонью.
– Хорошо, – говорит ротный. – Я это заберу. В батальоне знают?
– Должны знать. Не один я такой умный.
– Да уж, – вздыхает ротный.
Мог бы спасибо сказать, но не скажет.
– Еще идея есть, товарищ старший лейтенант. Про стариков.
Ротный слушает, засовывая мои бумаги со схемами в полевую сумку. Что меня тянет говорить – не понимаю. После того, что приключилось с ротой и полком, в моей идее нет практического смысла. Никто не оценит, хоть в лепешку расшибись. Но – нет, в мозгу торчит занозой и не дает покоя языку.
Такое было в школе. Пришло мне в голову писать письмо с заявкой на радиостанцию "Голос Америки". Субботами мы слушали ее битовую программу по здоровенному приемнику "Казахстан" – стоял такой в школьной радиорубке, куда мы тайно пробирались к ночи. Идея всем друзьям понравилась, но начались вопросы. Письмо, во-первых, может не дойти с таким антисоветским адресом, его затормозят. А если и дойдет – не факт, что прозвучит в эфире. А если прозвучит, то у нас будут неприятности по комсомольской линии. Тогда как двое из моих друзей идут на золотую медаль. Короче, больше минусов, чем плюсов. Но додавил ведь я своих друзей, допрессовал. Письмо мы написали и послали, и через месяц слышим сквозь шорохи и вой глушилок: "Четыре школьных друга из Сибири..." И песня из "Битлов". Мы обалдели начисто, всю ночь потом не спали. И обошлось, никто нас не таскал, и было "золото" на выпускном, но лишь одно. Мой друг, медаль не получивший, потом мне намекал: узнали, гады. После перестройки, когда былое диссидентство стало модным, рассказал о том письме по телевизору. А тогда боялся больше всех. Английским владел замечательно, однако же письмо писать своей рукой отказался. Написал его Дмитриев Сашка, большими печатными буквами.
– Не возражаю, – говорит мне ротный.
– Завтра, вместо самоподготовки?