Дмитрий плохо слышал, что читали сидящие за столом. В это время он снова и снова торопливо перечитывал набросанное на своих листах. Нужно было в оставшиеся минуты определить: можно это читать вслух или нельзя. Вот уж два человека остались до Золушкина.
Главная беда состояла в том, что у стихотворения, написанного наспех, не хватало конца - самой последней, самой главной строфы. А как без нее? Нельзя.
Все же невозможно было начисто отрешиться от происходящего, и краем уха Дмитрий улавливал, что читалось. Один написал стихотворение о том, что, только идя в атаку, он понял, как дорога ему Родина, а до этого как следует не понимал.
Стихи другого начинались торжественной, звучной строкой: "Нам не надо чугунных надгробий". Дескать, не для славы погибали мы за нашу великую землю. Соседка Дмитрия робко пожаловалась, что ушел от нее любимый человек, но что боль не смертельна, потому что осталась Родина. Что-то было там вроде: "Одна теперь ты у меня мечта, любовь, надежда, радость".
- Вы?
Дмитрий поднялся.
- Я написал немного, но только у меня вышло не про любовь к Родине, а про наше село Самойлово.
- Но если вы там родились, то все в порядке.
Дмитрию показалось, что иные едва сдерживают усмешечки превосходства, что каждый ждет веселого, развлекательного представления. Но Дмитрий ошибся. Может, и было две-три ухмылки: всякий народ. Остальные если и чувствовали надвигающееся представление, то ожидали его вовсе не со злорадством, а, напротив, с ощущением большой неловкости. Одна синеглазая девушка улыбалась даже весело и обрадованно, как будто заранее знала, что все равно ничего плохого с таким здоровяком произойти не может.
- Ну, так что же про Самойлово? - подбодрила Галина Николаевна.
Дмитрий ошибался насчет ухмылок. Но он не знал, что ошибается, и это было к лучшему. Подчас ничто не соберет так все силы, не направит их в одну точку, как сделает это злость. Дмитрий осерчал, и это придало его голосу вызывающую, дерзкую уверенность:
Шла пора полыхающих спелиц
Августовская спелая сушь,
По ночам начинались капели
Опадающих яблок и груш.
Я не пил самогон напоследок,
И без этого был я хмельной,
Потому что от ласковых веток
Плыл стоградусный терпкий настой.
Не девчонку, чтоб горечь растеплить,
Не девчонку семнадцати лет -
Целовал за гуменцами землю
Уходящий в солдаты студент…
Дмитрий почувствовал, как его подхватила плавная светлая волна и подняла на ту ознобную высоту, где ликующе щемит сердце. На взлете волны взволнованно дрогнул голос:
Ведь, наверно, дожди там бывают,
И грязища - не ступит нога.
Ведь на сажень, поди, наметает
По февральским дорогам снега.
Только, что на меня за напасти,
Это грустно и, право, смешно,
Вспомню дом - ни весну, ни ненастье,
Вижу только одно и одно…
Дальше-то и должна идти ненаписанная строфа. Именно до этого места и: хотел и должен был читать Дмитрий Золушкин. Но волна не позволила остановиться хотя бы на мгновение, и мгновенно, ослепительно, все поняв и увидев, с ощущением радостной завершенности, легко, естественно, он пустил на конец стихотворения уже читанную первую его строфу:
Шла пора полыхающих спелиц,
Августовская спелая сушь,
По ночам начинались капели
Опадающих яблок и груш.
Дмитрий сел, собрал свои листочки и придавил их к столу большими мужичьими руками, которые теперь немного дрожали от только что окончившегося полета.
- Именно такие стихи вы и сожгли на прошлой неделе? - спросила Галина Николаевна.
- Я их не сжег, а изорвал на мелкие частички, - серьезно уточнил Золушкин. - Там были другие стихи. А этого у меня не было. Я не знаю, откуда оно взялось.
Значит, искренняя растерянность была на лице у парня. Все засмеялись. Но не так, как ждал сначала Дмитрий, а хорошим, добрым смехом. Этот смех сделал больше, чем если бы каждый человек подошел к Дмитрию и пожал ему руку и сказал: "Теперь ты наш, мы принимаем тебя. Теперь ты держись с нами свободно, легко, как будто мы давно знаем друг друга и часто встречаемся. Мы иногда будем трунить над тобой, потому что ты очень велик и красен, но это не беда, не обращай на это внимания".
Да еще тот паренек, который возражал насчет сегодняшней темы, вскочил вдруг на стул и громогласно прочитал пародию, которую неизвестно когда успел придумать: до чего же востры эти городские люди!
Нет, уйти не могу осмелиться,
Но запомнить я буду рад:
Целовал за гуменцами спелицу
Уходящий в поэты солдат.
Пародия тронула девственное тщеславие Дмитрия даже больше, чем сам факт дружного присуждения ему воображаемой пальмовой ветки.
Кроме того, вечер, окончившийся так счастливо, неожиданно получил для Дмитрия фантастическое продолжение.
На лестнице между четвертым и пятым этажами, перепрыгивая через три ступеньки, Дмитрий догнал свою соседку. Он умчался бы и дальше, гремя сапогами по каменным маршам лестницы, но девушка посмотрела, будто хотела что-то спросить. Дмитрий пошел рядом, и девушка действительно спросила:
- Скажите честно, вы правда только сейчас написали это стихотворение или оно было написано раньше? Ну, может быть, набросочки какие. Отдельные строчки.
- Что вы? Еще за минуту до написания у меня и в мыслях не было ничего подобного.
Дмитрий отметил невольно, что девушка как раз с него ростом. То есть если бы стать лицом к лицу, то непременно брови пришлись бы на брови. "Королева! - мелькнуло у него. - И по росту, и по осанке, и по взгляду, и по усмешке в краешках губ, царевна!"
- Вы знаете, это очень интересно. Это подтверждает мою теорию о подсознательной сфере мышления, а также об иррациональном творчестве, или, строже говоря, об иррациональности творческого процесса.
В таких ученых категориях Дмитрий, конечно, не смог бы продолжать разговор. Но, к счастью, лестница кончилась, и он, пропустив вперед "царевну", вышел на улицу.
- Хорошо пройтись по воздуху после такого сидения. Не правда ли?
- Да. Но я уже опаздываю в часть, - спохватился Дмитрий, посмотрев на часы. В голосе его невольно прозвучала нотка ужаса.
Спутница тотчас поверила ему и тотчас предложила выход:
- Значит, нужно схватить такси.
- Но у меня нет денег… Я их оставил дома.
- Пустяки. Хотите, я вас довезу?
В машине лицо "царевны" было затемнено и только временами освещалось неверным - то зеленым, то красным - светом фонарей, реклам, светофоров, мимо которых проезжали. Ехали молча. Тотчас Дмитрий почувствовал едва уловимый, тревожащий и как бы одурманивающий запах духов. Впервые вдохнул этот запах деревенский парень Митюшка Золушкин. И может, не было бы еще беды, если бы просто понюхал стеклянную пробку от флакона. Но тревога вместе с тонким и нежным ароматом шла от девушки, сидящей вблизи. Учащенно забилось сердце, как будто вдохнул не духи, а некие ядовитые пары, от которых рано или поздно наступит гибель. Говорят, есть такие восточные яды, от которых умирают через несколько лет.
На прощание девушка подала Дмитрию руку, и, казалось, на миг перемешались в ней все маленькие косточки, когда веснушчатая лапа Дмитрия ненароком сжала ее.
- Ой!.. - воскликнула девушка.
- Извините, я не хотел.
- Ничего. У меня колечко, поэтому было больно. Вы придете в среду? Или в четверг в подвал? Или в понедельник к нам, в МГУ. Обязательно приходите, я буду ждать.
"Я буду ждать. Я буду ждать. Я буду ждать", - колотилось сердце Дмитрия. Не видя ничего перед собой, он бежал через площадь перед казармами, зная, что опаздывает безнадежно. Но не было ни раскаяния, ни страха перед дежурным по части. Только в самый последний момент явилась мысль, от которой захолонуло сердце: "А что, если накажут неувольнением в город? Нет, нет! Дадут трое суток гауптвахты". К следующему четвергу он будет свободен. Даже если и пять суток, все равно к четвергу будет свободен. Никакие преграды не смеют становиться на его пути. Какие могут быть преграды?
Когда сержант Золушкин доложил о возвращении в часть, часы показывали ноль сорок шесть. Засыпая, он подложил под щеку правую руку и снова услышал чудом, от одного только прикосновения перешедший на руку запах все тех же духов.
На другой день его вызвал командир батальона и объявил шесть недель неувольнения в город.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Внешне Золушкин оставался тем же подтянутым, деловым, знающим службу и четко ее исполняющим сержантом. Разве что с большим остервенением колол штыком фашины, резче лязгал затвором, метче и кучнее посылал свои пули в далекий, кажущийся крохотным силуэт мишени.
Внутренне он кипел и метался. Сначала неувольнение из части казалось простой нелепостью, недоразумением, и больше ничего. Какое может быть неувольнение, если она будет ждать? Разве так может быть? Но пришел нужный день, Дмитрий почувствовал всю неумолимость, всю непреложность происшедшего. Не оттого он мучился, что не увидится с ней и, таким образом, не получит радости для себя, а оттого, что она ведь будет ждать.
Она будет ждать, а его все нет и нет. Она обидится, посчитает его болтуном и ничтожным человеком. Потом, когда-нибудь после шести недель, не захочет с ним разговаривать.
К пяти часам вечера Дмитрий, зная, что идет в увольнение сержант Рощин, составил план. Он нашел Рощина в курилке; тот накладывал на свои сапоги последний блеск.
- Слушай, ты куда сегодня идешь?
- Ну, куда, куда! Сам знаешь, куда в увольнение ходят. А что, поручение какое?