Дверь открылась, ученики встали. На кафедру поднялся учитель - Готтескнехт.
- Доброе утро, - сказал он. - Садитесь.
Готтескнехт обвел взглядом класс и, дойдя до Хольта, неприметно кивнул ему. А когда он начал: "Моя фамилия Готтескнехт, я преподаватель немецкого языка и ваш классный руководитель… - и продолжал: - Те, кто меня знает, говорят, что я и в самом деле слуга господень, но тот, кто вздумает мешать нашим занятиям, пожалуй, скажет, что я чертов слуга", - Хольту так ясно представилась сходная и вместе с тем столь отличная сцена, что он на миг даже закрыл глаза. И, как тогда, Готтескнехт добавил: "Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками от единицы до пятерки, и вам придется считаться с моими отметками, если вы хотите через полтора года сдать на аттестат зрелости".
Заложив руки за спину, Готтескнехт принялся ходить взад и вперед между столами.
- Я рассчитываю работать в этой школе. И доведу вас до аттестата, хотя вы класс с естественным и математическим уклоном. Ваш преподаватель математики доктор Эберсбах слишком занят как директор и не может взять на себя обязанности классного руководителя. Я сам изъявил желание вести такой вот специальный класс и многого от вас жду. - Он остановился лицом к классу и обвел взглядом всех учеников до единого. - Все мы плыли в одной лодке, - сказал он. - Все одинаково заблуждались. И все одинаково виноваты. Давайте же в предстоящие полтора года вместе попытаемся избавиться от наших заблуждений.
Слова эти произвели впечатление не на одного Хольта. Но в наступившей тишине вдруг послышалось покашливание; это был рыжий Гейслер, тот, что написал на доске: "Долой новых учителей!". Готтескнехт смерил его взглядом и продолжал:
- Что касается занятий по родному языку и литературе, то я не собираюсь все полтора года забивать вам головы сухими фактами. Главное внимание я буду уделять идейной полемике с духовным наследием прошлого. Но для этого требуется ваше участие. Мы. немцы, всегда слишком многому верили и слишком мало знали. Я буду давать оценку не вашей памяти, а вашей способности мыслить.
- Мысли свободны, - сказал кто-то. Опять Гейслер!
Готтескнехт кинул взгляд на последнюю скамью.
- Свободны от чего? - спросил он. - Разве ваши мысли свободны от предубеждений? Сомнительно.
- Что я думаю, - заявил Гейслер, - никого не касается!
- Вы на здоровье не жалуетесь? - дружеским тоном спросил Готтескнехт, и опешивший Гейслер ответил:
- Спасибо. Нет.
- Тогда попрошу вас встать, вы разговариваете со своим классным руководителем, - спокойно, но твердо сказал Готтескнехт. Гейслер поднялся со скамейки и уставился в потолок. - Нам еще придется беседовать о свободе мыслей, - продолжал Готтескнехт. - И я в свое время попрошу вас прочесть на эту тему доклад.
После занятий все задержались, чтобы выбрать старосту, который одновременно был бы представителем от класса в ученическом совете. При этом разгорелся бесконечный спор. Гофман опять закурил зловонную сигару:
- Ну, кого? Называйте кандидатов!
Аренс, к удивлению Хольта, предложил Гейслера. Гейслер улыбнулся и предложил Аренса. Тогда Гофман, взявшийся записывать кандидатов, швырнул карандаш и схватился за костыль:
- Эту картинку из парикмахерской? - выкрикнул он, указывая костылем на Аренса. - Чтобы эта напомаженная обезьяна представляла наш класс? Ни за что! Я первый этого не допущу! - И предложил самого себя.
Все настаивали на тайных выборах, нужно было заготовить бюллетени и отыскать урну. Хольту это надоело, и он вышел в коридор.
Он не обольщался: ему не место в школе. Он припомнил расписание уроков: физика, химия, математика, иностранные языки - все это ему совершенно не интересно. И мысль, что ему предстоит день за днем, и зимой и летом торчать в скучной классной комнате, угнетала его.
Идейная полемика, подумал он. Как это Готтескнехт себе представляет?
К нему присоединился Аренс.
- Гофман ужасно вульгарен, - сказал он, - вы не находите? Кстати, он социал-демократ.
По лестнице спускалась девочка, она мельком взглянула на обоих и кивком поздоровалась с Аренсом. Хольт ее узнал, поглядел вслед и увидел, как от сквозняка разлетелись ее русые волосы.
- Кто это?
- Ее фамилия Баумерт, - ответил Аренс. - Ангелика. Живет у нас в доме со своей бабушкой. Это избавляет нас от необходимости брать к себе переселенцев. Недурна малышка, верно? А через годик-два будет просто загляденье.
Хольт молчал. Он думал о Гундель. Теперь он может доложить и ей и отцу: приказ выполнен, хожу в школу, сам не знаю зачем, но хожу.
- Вот мы и опять школьники, - сказал он Аренсу, - хоть никто не знает, что нас всех ждет. Нелепо?
- Какое имеет значение, знаем мы или не знаем, - ответил Аренс. - Сколько бы русские ни говорили, что немецкое государство останется, мы обречены.
Их позвали. Наконец можно было проголосовать. Каждый получил листок, на котором стояло четыре фамилии. Хольт крест-накрест жирно перечеркнул свой бюллетень и опустил его в щель картонки. К черту эту комедию! - подумал он, не буду в ней участвовать.
Старостой избрали Гофмана.
В промозглый октябрьский вечер Хольт встретился с Гундель.
- Как у тебя в школе? - осведомилась она.
День ото дня школа становилась Хольту все больше в тягость, он не учился, а только обнаруживал безнадежные пробелы в своих знаниях. Но хоть отец к нему не пристает.
Гундель шагала с ним рядом. Коричневое пальтишко из искусственной шерсти стало ей слишком узко. Она рассказывала о том о сем: вчера простояла до восьми вечера за картошкой, и сегодня у нее совсем нет времени.
- Пойдем со мной, - предложила она, - ты нам поможешь!
Группа готовила агитвечер, и Гундель стала с увлечением рассказывать.
- Когда ты в тот раз удрал, Хорст наконец понял, что нельзя пичкать людей одними только докладами. - И просительно добавила: - Сегодня собирается только актив, пошли вместе!
Ему было безразлично, где провести вечер; лишь бы Гундель была рядом, а там пусть ведет его, куда хочет, пусть даже в этот дырявый барак.
Колеблющееся пламя парафиновой свечи. Хольта окружали незнакомые лица. С ним рядом сидела Гундель, справа от нее - девушка лет двадцати в роговых очках. Прямо против Хольта - Шнайдерайт, а возле него - бойкий пятнадцатилетний мальчишка с дерзкими глазами и копной соломенно-желтых волос, на которые была лихо надвинута чересчур большая кепка. Хольт сидел спокойно, безучастно, он был настроен почти миролюбиво; Гундель, видимо, не намерена расставаться с этим кругом. Так и быть. Лишь одно вносило некоторый разлад в его благодушие: присутствие Шнайдерайта.
Хорст Шнайдерайт уткнул лицо со сросшимися бровями в записную книжку. Лоб, на который спадала черная прядь, хмурился. Шнайдерайт был, видимо, закален; несмотря на холод октябрьского вечера и дувший в щели барака пронизывающий ветер, он скинул на стул куртку и сидел в одной тенниске с короткими рукавами. Обнаженные жилистые руки лежали на столе. Мускулы были сильно развиты до самых запястий, удивительно тонких и изящных.
Хольт не мог оторвать взгляда от освещенных свечой рук Шнайдерайта, больших, узких, с тонкими пальцами. Ладони в трещинках и мозолях. Но на тыльной стороне проступала сеть голубых жилок, отчего руки казались сильными и чуткими. Шнайдерайт что-то писал и так напряженно держал карандаш, что кровь отлила из-под ногтей и концы большого и указательного пальцев побелели до сустава. Хольт глядел на эту неловкую старательность первоклассника. Но вот Шнайдерайт отложил карандаш и расправил онемевшие пальцы.
- Агитвечер. Значит, первое отделение политическое, - сказал он густым своим басом. - Сейчас главное - единство рабочих. Докладчики нам ни к чему, сами сообразим.
- Не будешь же ты делать доклад на вечере, - вмешалась Гундель, - все разбегутся, а мы должны привлечь народ. - Она повернулась к Хольту: - Ведь правда?
Ему не хотелось, чтоб его втягивали в разговор, и он неопределенно мотнул головой.
- Кто разбежится? - спросил Шнайдерайт. - И что значит "все"? Может, пяток сонливых обывателей и сбежит! Что ж, по-твоему, революционные пролетарии не станут слушать мой доклад?
- Это агитвечер, и никакого доклада не будет! - заявила Гундель так непреклонно, что Хольт с изумлением взглянул на нее.
Шнайдерайт положил конец спору.
- Тогда давайте сперва обсудим второе отделение, - сказал он.
- Что-нибудь повеселее, - потребовал паренек в кепке.
- Погоди, - прервал Шнайдерайт. - Что у нас уже готово?
- Один номер вылетает за другим, - сказала Гундель. - Скоро вообще ничего не останется.
Шнайдерайт отшвырнул карандаш;
- Если так пойдет дальше, мы и за пять лет программы не составим.
- А что делать, если нет ничего? - сказала девушка в очках.
- Нет ничего? - запальчиво воскликнул Шнайдерайт. - Да если б все было, тогда это не фокус!
- Чего ты кипятишься? - попыталась его успокоить Гундель.
- А как же не кипятиться! - возразил Шнайдерайт. Он с шумом отодвинул стул и стал большими шагами из угла в угол мерить барак. - Что за малодушие! Меня это просто бесит! Послушала бы моего отца; вот это были люди! Безработные, со жратвой не лучше нашего, насчет денег и говорить нечего, а они агитируют по дворам, да еще изволь прятать под куртку дубину, потому что на улице тебя поджидают штурмовики…
- Никакое не малодушие, - сказала Гундель. - Иди-ка лучше сядь!
Шнайдерайт послушно сел.
И снова Хольту показалось, будто от Шнайдерайта исходит какая-то грозная, подавляющая сила, которая ему глубоко чужда. Что ему, Хольту, здесь нужно? Что общего у него с этими людьми?