***
Я просыпаюсь, резко открыв глаза. Чувствую себя выспавшейся. Темно. Пятнадцать минут второго. Неужели я проспала сутки и еще сорок пять минут? Включаю свет, смотрю на дату в компьютере. Я спала не сутки, а только сорок пять минут.
Помню, как позвонила из Коронного суда сыну. В течение первой недели его самостоятельной работы в качестве полицейского переводчика мы созванивались ежедневно: мама, как это перевести? А это как? Я ужасно переживала. Ни за что не хотела брать его в суд, потому что там рассматривалось дело об убийстве – Вероника из Слубиц убила Тадека из Плоцка. Своего жениха. Я хотела избавить своего ребенка от такого начала профессиональной карьеры. Сейчас вижу на сотовом, что он звонил уже два раза, отзваниваю в перерыве заседаний. Слышу мелодичный голос молодой женщины:
– Здравствуйте, это больничная часовня, слушаю вас.
– Простите? Я звоню сыну…
А она в ответ:
– Он тут с нами, в морге!
Когда мне удается возобновить функцию дыхания, она добавляет:
– Он переводит на опознании тел. Вы не могли бы позвонить попозже?
О БОЖЕ!!!
Чтоб тебя прибило! Чтоб тебя разорвало, идиотка безмозглая!
Это третье дело, в котором участвует мой сын. Дорожное происшествие. Наши ехали на работу, все работали на бойне. В "саабе" не было свободных мест. Двадцатишестилетняя англичанка в "тойоте" ехала на лекцию по информатике. Первые заморозки за два года. Лобовое столкновение. Сумма скоростей: сто миль в час. Девушка и двое поляков погибли на месте. Третий умер в машине "скорой помощи". Четвертый в шоке: не помнит, где он сидел, кто были остальные, кто был за рулем, не знает даже, куда они ехали. Помнит, что его фамилия Петрашек, но с именами у него как-то не очень. Чувствует себя хорошо. Хочет позвонить на работу, чтобы его не уволили за прогул, но не помнит, где работает. Так же, как и свой адрес. Он находится в больнице, но протестует – у него ни синяка, ни даже царапины. Хотя трудно поверить, что он оказался цел и невредим. Мой сын бегает по этажам больницы между Петрашеком и моргом, в который полиция свозит родных и близких на опознание останков.
Вот такую работенку я подкинула собственному ребенку! Вот чем кончились его ежедневные причитания, что он не хочет учить ни русский, ни польский, а хочет игровую приставку, которая здесь есть у каждого ребенка… Вот чего я добилась, будучи упорной-назойливой-не-отступающей-ни-перед-чем матерью. Мои крики, подкупы, подлизывания и скандалы, всяческое стимулирование одних отличных оценок на экзаменах… Что я наделала! Это все – вина моего почти бывшего. Это он заставил меня пойти на работу и устроил переводчицей. А могла бы спокойно сидеть на диване в богато обставленной гостиной с видом на море и благоухать дорогими, по-словацки выражаясь, "вонялками"!
Я впадаю в спячку, в какую-то полную летаргию. Слышу, как сквозь сон, какое-то пение, обрывки разговоров. Не выйду из этого состояния, наверное до весны, а то и лет пять-шесть.
***
Я не выхожу из этого состояния, скорое выползаю, выкарабкиваюсь из него… Время два часа двадцать две минуты.
Мне вспоминается Наталья из Ленинграда, которую в течение пяти часов два врача, муж и переводчица пытались уговорить на добровольную госпитализацию в психиатрической больнице. Когда один из врачей потерял терпение и сделал мне знак глазами: "ПРИНУДИТЕЛЬНО, НЕМЕДЛЕННО!". Наталья перехватила этот взгляд и молниеносно среагировала: "Ладно. Сейчас возьму тапочки и поедем".
А два часа спустя она стояла в коридоре, судорожно ухватившись за отопительную батарею под зарешеченным окном, и кричала во всю силу легких: "НЕ УХОДИ! НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ С НИМИ! ОНИ МЕНЯ УБЬЮТ, ЧТОБЫ ОН ПОЛУЧИЛ ВСЕ ИМУЩЕСТВО! Я И ТАК ОТ ВСЕГО ОТКАЗЫВАЮСЬ! ПОДПИШУ ЭТУ БУМАГУ! У МЕНЯ СЫН, УМОЛЯЮ! ТОЛЬКО ТЫ МЕНЯ ПОНИМАЕШЬ! НЕ УХОДИ!". Батарея была очень горячей. Два санитара держали Наталью за локти и запястья, дружелюбно посматривали на меня и упрашивали: "ДА ИДИТЕ УЖЕ! ИДИТЕ!".
В итоге дождались. Я ушла.
Я умираю.
***
Я возвращаюсь к жизни в три часа тридцать три минуты. Не знаю, почему. Не уверена, что это я, а не кто-то другой. Какая-то экспресс-инкарнация неизвестно в кого. Сижу себе тихонько, прикинувшись трупом.
У соседей наверху работает радио. Я уверена, что они повторяют интервью с королевским прокурором Никласом Х., который выступал обвинителем на процессе по делу о похищении, изнасиловании и убийстве семнадцатилетней Ханны Ф. Свидетелем был один поляк, который видел, где убийца запарковал машину. Я уже отработала свое, но решила остаться на галерее для публики и понаблюдать за процессом с точки зрения простого обывателя, случайного прохожего. Прокурор среди прочего сказал:
– Каким-то чудом Ханне удалось позвонить в полицию. Увы, как и миллионы людей в этой стране, девушка не знала, что если не поддерживать разговор с оператором, то после трех контрольных вопросов, оставшихся без ответа, вызов переключается на автомат полицейского коммутатора. Автомат просит нажать на телефоне клавишу с цифрой "пять". Если этого не сделать, разговор автоматически прерывается. Следовательно, в том случае, когда телефон лежит в сумочке или в кармане, у жертвы нет шансов на то, чтобы звонок оказался принятым.
Я думаю об этой девушке. О том, что все те четыре часа, в течение которых похититель удерживал ее, раздевая, одевая, насилуя, пытая, она думала, что полиция вот-вот найдет ее, что ее вырвут из его потных лап, спасут, освободят…
Я сползаю с кровати. Беру желтую бумажку, пишу на ней "Ханна Ф." и жгу ее в умывальнике в ванной. От этого мерзкого ритуала остаются желтое пятно и запах дыма. Вдобавок он не сработал! Внезапно я начинаю думать о том, как тот тип последний раз надевал на нее вывернутые на левую сторону трусы. Как он натягивал тонкие колготки на ее безжизненные ноги, покрытые синяками и расцарапанные до крови во время попытки бегства и очередного изнасилования. Как тщательно одел ее, перед тем как выбросить из машины на обочину рядом с железнодорожным переездом. Я думаю и о семилетнем мальчике по имени Александр, который пару часов спустя, сидя на заднем сидении бабушкиной машины, увидел Ханну, а когда они уже доехали до дома, сказал: "Бабушка, когда ты стояла на переезде, я не мог смотреть на поезд, потому что смотрел на мертвую тетю, выброшенную в канаву. Давай вернемся туда, посмотрим на поезд".
Я умираю. В этот раз навсегда.
***
В пять пятьдесят пять – какое может быть каббалистическое толкование стечению трех пятерок? – меня внезапно возвращает к жизни Лех Валенса, прославившийся использованием в политических теледебатах живого языка простонародья. Он полифонично возвещает свой и мой жизненный девиз: "Ни бе, ни ме, ни кукурыку! Ни бе, ни ме, ни кукурыку!". Моя рука на автопилоте берет "Моторолу", открывает крышку. Звонит пан Юзек. О боже…
– Простите, что я вам звоню, но я уже не могу спать.
А я как раз могу, пан Юзек, но кого это волнует?
– Эва выгнала меня из дома. Подлая цыганская морда! Я теперь сплю на вокзале.
– Мне очень жаль, пан Йозеф…
– Я хотел бы сказать вам нечто очень важное.
– Вы уверены? Если это что-то сугубо личное, то я не смогу переводить для вас в полиции в следующий раз.
– Да не будет следующего раза! Это была случайность… иногда повторяющаяся, но не больше. Это очень важное и личное дело, но я хочу, чтобы об этом знал весь мир!
Ой, спокойно, пан Джузеппе, а? Представляете, по-итальянски "Иосиф Сталин" звучит как "Джузеппе Сталин". После такого открытия "Буратино" как-то иначе перечитывается.
– Может, в другой раз, пан Йозеф?
– Именно сейчас! Я люблю вас! С первой встречи, тогда, с той поллитровкой. Я хочу жить с вами вместе.
На вокзале, Джузеппе?
– Понимаю…
– Я хочу провести с вами остаток жизни! Заботиться о вас. Обожать вас. У вас может быть отдельная спальня.
О господи, наверное, на этом вокзале холодно… В конце концов, сейчас ноябрь.
– Я вам по-настоящему благодарна, но…
– Вы всегда со мной, как ангел-хранитель. И не переживайте, что вы русская. Это для меня не препятствие. У меня ведь уже была цыганка, а это хуже еврейки! Я спал себе на скамейке и вдруг меня что-то ударило: она – для тебя! То есть вы. Что я могу с этим поделать? Ничего, я ведь только человек. Вдобавок мужчина.
– Не сомневаюсь, пан Йозеф, но…
– Скажу больше!
– Секундочку! Послушайте, что я вам скажу. Я уважаю ваши чувства и вашу искренность, но… Знаете, со мной тут такая как бы ошибка природы… Вы стоите? Лежите на скамейке в парке? Это хорошо. У меня нет выхода, я должна ответить искренностью на искренность, пан Йозеф: я делю свою жизнь с женщиной… На самом деле. Алло, вы меня слышите?
– Так значит… вы… серьезно?!
– Совершенно серьезно. Лучше, если вы узнаете об этом от меня, а не из сплетен.
– Но… вы встречаетесь? И все эти дела?..
– Мы живем вместе, пан Йозеф.
– Но это разве любовь? Вы ее любите?
– Да.
– А она вас?
– Тоже.
– Вы в этом уверены? По-настоящему?
– На сто процентов, пан Йозеф.
– Давно это?
– Давно. Когда-то мы были вместе, потом расстались, но сейчас, после моего развода, мы снова вместе. Мы сошлись в феврале. У нас сейчас все в порядке.
– Так… Так… Знаете что? У меня деньги на телефоне кончаются…
Ровно шесть.
– Подъем, Скорлупочка! Мамочка тебе на завтрак приготовила рис с изюмом и сливочным маслом! – раздается на весь дом.