Сорокалетний, лысоватый, с опухшим от водки лицом начальник молча выслушал ее сбивчивый монолог, интерес в его глазах сразу угас, он зевнул и скучающе произнес:
- А, москвич, знаю. Ничего, оклемается. Это тут у многих бывает.
- Да как вы так можете? Вы же врач.
- Выпить хочешь? - перебил он ее.
- Нет.
Он пожал плечами, вышел в соседнюю комнату и, вернувшись с бутылкой водки, спросил:
- А ты кто ему? Невеста? И из самой Москвы приехала? Козетта кивнула, странным образом понимая, что сон ее становится все затяжнее и глубже.
- А моя стерва меня бросила, - сказал он и снова выпил. - На черта ей, говорит, такая жизнь сдалась. Этим-то хорошо, два года отбарабанили - и домой. А я тут шестой год. В Афган просился - не взяли. Как думаешь, там много платят?
- Наверное.
- Да уж побольше, чем здесь. А места хуже нет - даже буряты скот сюда не гоняют.
Он принялся что-то рассказывать, она не понимала и половины, но делала вид, что слушает.
- Сволочи, сами там сидят, сытые, с бабами… Лекарств никаких, смертность жуткая, а кому есть дело?
Козетта чувствовала, что ему надо выговориться, и не перебивала его, но, как только он умолк, вставила свое:
- Слушайте, вы же знаете, что он болен. Отправьте его в госпиталь.
- Кого? - спросил он осоловело. - А, е. ря твоего? Ты думаешь, он один такой?
- Меня интересует только он. Начальник усмехнулся:
- Ну хорошо, положу я его в госпиталь. Сколько это? Две недели? Месяц? Больше его там держать никто не станет. И что потом? Все равно у него начнется черт знает что - бронхит, плеврит, чахотка, я не знаю. Его надо переводить отсюда, пока не поздно.
- А вы можете это сделать? - спросила она. Он ничего не ответил, снова выпил, и лицо у него стало мерзким, как у московского таксиста.
- Это трудно.
А затем оглядел захмелевшими глазами ее ладную фигуру.
- Впрочем, если ты хорошо попросишь…
У Козетты все оборвалось внутри, хотя с самого начала она знала, что именно так все и кончится и за этим она сюда шла. Она вдруг отчетливо представила, как двинет по опухшей роже и выйдет на свежий воздух, но понурая тезкинская фигура, удалявшаяся по бесконечному коридору в небытие, встала у нее перед глазами, и, сама себя не узнавая, спокойным голосом, точно речь шла о чем-то будничном, она произнесла:
- Хорошо. Только вы сделаете все, что обещали. Он ничего не ответил, подсел к ней поближе, положил руку на колено и вдруг быстро зашептал, наклонившись к самому уху:
- Слушай, на черта он тебе сдался, этот доходяга? Ты молодая, красивая баба, что ты, себе, цены, что ли, не знаешь?
Он все больше распалялся, и она чувствовала, что только для того, чтобы распалиться, он все это и говорит. Ей сделалось гадко, и она быстро сказала:
- Ну, живее, что ли!
- Сейчас, сейчас, - засуетился он.
- Простыню только постелите. У меня в сумке есть.
Полчаса спустя, накрытая халатом, она лежала на жесткой кушетке, отвернувшись к стенке и всхлипывая, а начальник медсанчасти стоял над ней и растерянно бормотал:
- Ты это… предупреждать надо было… Бля, - обхватил он голову руками, трезвея, - дурочка, да неужели ты думаешь, что я здесь в самом деле что-нибудь значу? Да я и не знаю, кто такие вопросы решает-то. Тебе, поди, с полканом переспать надо было. Эх ты, шалашовка!
Козетта приподнялась, поглядела на него невидящими глазами, судорожно пытаясь отыскать в голове хоть одну мысль, опустошенная настолько, что не осталось в душе даже ненависти, и проговорила:
- Если через неделю его отсюда не переведут, я разыщу вас под землей и убью, как собаку.
Угроза эта прозвучала нелепо, и сама девочка с озябшими плечами, дрожащая от озноба, была такой жалкой, что в душе у мужчины что-то шевельнулось, и он как бы нехотя сказал:
- Ни хера его никто не отпустит. У нас и так в этом году людей не хватает. А что кровью харкает - это худо, как бы совсем не загнулся. Вот что, - произнес он наконец, - я напишу тебе справку, что у него открытый туберкулез. Здесь и это ничего не значит. Но если ты поедешь с ней в Москву, может быть, у тебя что-нибудь получится.
Ветер стих, глотая слезы и сжимая в руке листочек, заключавший в себе надежду на спасение Тезкина, Козетта плелась обратно по заснеженной дорожке, спотыкаясь и оскальзываясь, и огромное небо над ее головой с немыми мерцающими собеседницами ее любимого было видно от края до края - только мешали фонари и скользящие над степью прожектора. Но Катя всей этой красы не видела, и случайно попавшийся ей навстречу знакомый тезкинский сержант поразился тому, как переменилось лицо приглянувшейся ему утром девушки.
Он хотел ее спросить о свидании, но Катя прошла мимо, кая бы прошла она сейчас и мимо самого Александра. Случившееся отрезало его от нее, казалось, навсегда. Во всяком случае, меньше всего ей хотелось увидеть еще раз того, ради кого она все сделала.
"А москвич-то прав был, - подумал сержант, глядя ей вслед, - не надо им было встречаться. Э, девки, девки, неужто и моя такая же?"
Часть вторая
1
Месяц спустя Тезкина, уже не встававшего с койки и мысленно примерявшегося к цинковому гробу, отправили в Москву и положили в госпиталь. У него действительно оказались тяжело пораженными легкие, и одно время положение его было серьезным, но энное количество лекарств, усиленное питание и добрый уход сделали свое дело. Весной он стал мало-помалу оживать, хотя врачи пообещали ему инвалидность на всю жизнь.
Из госпиталя его выписали в апреле ровно год спустя после призыва, признали негодным к дальнейшей службе, комиссовали и отправили долечиваться в санаторий. Там он безропотно выполнял все предписанные процедуры, но никому не рассказывал ни про метельную забайкальскую степь, ни про близость ярких и крупных звезд - все это словно стерлось из его памяти, а душа погрузилась в оцепенение.
Однажды к нему приехал Голдовский, привез фруктов и несколько свежих анекдотов, очень одобрительно отозвался о хорошеньких медсестрах в коротких халатах и только в самом конце сообщил главную новость, немного опасаясь, что она может травмировать друга.
- Прав ты был, Сашка. Катерина-то, слышь, замуж вышла. Такие вот, брат, дела.
Голдовский ждал вопросов или просто горьких слов, но Тезкин упорно молчал, точно и Катерины никакой не помнил.
- За какого-то адвоката или юриста, хрен его знает. В общем, похоже, продалась наша козочка.
Перед ними сиял куполами Савва-Сторожевский монастырь, был чудный весенний день, и Голдовскому странно было представить, что его товарищ был еще совсем недавно на краю света, едва не угодив с этого края на тот. Он был страшно рад, что Сашка вернулся, и подобно тому, как некогда утешал его Тезкин в период приступа неразделенной любви к коварной Козетте, Лева стал уговаривать друга не хандрить. Мол, все это, брат, ерунда, не на одной Козетте свет клином сошелся, да и вообще, наверное, к лучшему, что все так вышло.
- Это просто на нас с тобой какое-то затмение, брат, нашло. Согласись, что может быть путного в девке, которую мы сняли в кабаке?
- Пошел вон, - сказал вдруг Тезкин негромко.
- Кто? - опешил Лева.
- Ты пошел вон.
- Ты чего, брат? - пробормотал Лева, вставая. - Ты соображаешь, что говоришь?
- Соображаю, - ответил Тезкин злобно, и лицо его побелело. Голдовский не на шутку перепугался.
- Может, позвать кого надо?
- Уходи же скорей! - простонал больной, и Лева, пожимая плечами и бормоча, что все они психи, ретировался, а Тезкин, оставшись один, зарыдал.
На следующий день он с жутким скандалом сбежал из санатория домой, и остановить его никто не смог. В него точно бес вселился, он сделался раздражительным, грубым, орал на всех, кто приставал к нему с расспросами и увещеваниями, и целыми днями слонялся по дому или по улицам, не зная, как справиться с душевной мукой. От милого балбеса и шалопая, каким был Санечка год назад, не осталось и следа. Работать он никуда не устраивался, лечиться не лечился, и Бог знает, что мог сотворить в таком состоянии и сколько оно продлится. Видно, недаром так хотелось Анне Александровне родить девочку - замышлявшийся как утешение в старости сын стал сущим наказанием для своих домашних.
Больше всего это не устраивало старшего тезкинского брата Павла. Он был человеком серьезным и грозил младшему самыми ужасными карами, которые только придумало социалистическое государство для бездельников и отщепенцев.
- Тоже мне нашелся! - злился Павлик. - Миллионы ребят служат - и ничего. А этот, гляди, цаца какая! Можно подумать, его туда первого взяли!
- Оставь его в покое, - слабо просила мать.