Теперь он бежит по лесу. Пулемет, ручные гранаты, выстрелы из миномета. Бой разразился неожиданно, словно проснулся после долгого сна, и непонятно, где он идет, может быть в двух шагах отсюда; может, вот за этим самым поворотом тропинки Пин увидит захлебывающийся огнем пулемет и застрявшие в кустах ежевики трупы убитых.
- Помогите! Ферт! Джилья!
Пин выбежал на голый откос, заросший рододендронами. На открытом месте выстрелы звучат еще страшнее.
- Ферт! Джилья!
В кухне ни души. Они удрали! Они бросили его одного!
- Ферт! Стреляют! Стреляют!
Пин, плача, бегает по откосу. В кустах одеяло - одеяло, под которым шевелится человеческое тело. Тело, нет, два тела. Из-под одеяла высовываются две пары ног - они переплелись и вздрагивают.
- Бой! Ферт! Стреляют! Бой!
XI
До перевала Меццалуна бригада добралась после бесконечного многочасового марша. Дует холодный ночной ветер, пронизывающий до костей. Люди слишком устали, чтобы заснуть, и командиры приказывают сделать недолгий привал под прикрытием большой скалы. В полумраке туманной ночи перевал кажется ложбиной с размытыми очертаниями, расположенной между двумя скалистыми кручами, на которых висят кольца облаков. За перевалом лежат свободные равнины, там начинается зона, еще не оккупированная врагом. Люди не отдыхали с того самого часа, как ушли в бой, но дух их не сломлен: несмотря на то что все они смертельно устали, ими все еще движет азарт битвы. Бой был кровавым и закончился отступлением, но это не был проигранный бой. Войдя в долину, немцы обнаружили, что окружающие ее гряды гор кишат орущими партизанами, которые обрушили на них шквал огня. Много немцев попадало в кювет; несколько грузовиков вспыхнули как свечки, и от них не осталось ничего, кроме черной груды обломков. Потом к немцам прибыло подкрепление, но сделать им уже почти ничего не удалось. Было убито всего лишь несколько партизан, оставшихся на дороге вопреки приказу или отрезанных во время схватки с противником. Партизанские командиры, своевременно уведомленные о приближении новой автоколонны, вовремя отвели свои подразделения и ушли дальше в горы, избежав окружения. Немцы не такой народ, чтобы остановиться, получив по носу. Вот почему Литейщик решил, что бригада должна оставить это место, которое могло бы превратиться в ловушку, и переместиться в другие долины, которые еще не заняты партизанами и которые легче оборонять. Отступали под покровом ночи по горной тропе, ведущей к перевалу Меццалуна, - молча, организованно, с караваном мулов в арьергарде, везущим боеприпасы, еду и раненых.
Теперь, примостившись за скалой, люди Ферта лязгают зубами от холода; они с головой закутались в одеяла и похожи на арабов в бурнусах. Отряд потерял одного человека - комиссара Джачинто, лудильщика. Он остался лежать на лугу, сраженный огнем немецкого крупнокалиберного пулемета. А одного из калабрийских свояков, Графа, легко ранило в руку.
Ферт вместе со своими людьми. Лицо у него желтое, а на плечах одеяло, придающее ему действительно больной вид. Молча, подергивая ноздрями, он одного за другим оглядывает людей из своего отряда. То и дело он вроде бы собирается отдать какой-то приказ, но удерживается. Никто из отряда не сказал ему еще ни единого слова. Если бы он что-нибудь приказал или если бы кто-нибудь из товарищей заговорил с ним, все, конечно, тут же бы восстали против Ферта и было бы сказано много жестоких слов. Но сейчас время для этого неподходящее. Это поняли все - и Ферт, и партизаны; словно по молчаливому уговору, он ничего им не приказывает и никого не подгоняет, а они все, что надо, делают сами. Отряд идет, поддерживая дисциплину, не разбредаясь и не препираясь из-за того, чей черед нести поклажу. И все-таки не скажешь, что у отряда нет командира. Ферт все еще командир, достаточно его взгляда, чтобы люди сразу же подтянулись. Ферт великолепный командир, он рожден быть командиром.
Кутаясь в башлык, Пин смотрит на Ферта, на Джилью, затем на Левшу. Лица у них обычные, повседневные, только осунулись от холода и усталости. На лице ни одного из них не прочтешь, что произошло этим утром. Проходят другие отряды. Некоторые из них останавливаются поодаль, другие продолжают марш.
- Джан Шофер! Джан!
В одном из остановившихся на привал отделений Пин примечает своего старого знакомого из трактира. Тот одет по-партизански и вооружен до зубов. Джан сперва не понимает, кто это его окликнул, потом тоже изумляется:
- О… Пин!
Оба они рады встрече, но выражают свои чувства скупо, как люди, не привыкшие говорить друг другу любезности. Джан Шофер выглядит теперь совсем по-другому: он около недели в партизанском отряде, но глаза его больше не похожи на глаза пещерного животного, слезящиеся от дыма и алкоголя, как у всех завсегдатаев трактира. По его щекам сразу заметно, что он решил отпустить бороду. Он в батальоне у Эфеса.
- Когда я заявился в бригаду, - рассказывает Джан, - Ким хотел определить меня в ваш отряд.
Пин думает: "Ему невдомек, что это значит. Видимо, незнакомец из Комитета, который был в тот вечер в трактире, представил обо всех них паршивый рапорт".
- Черт возьми, Джан, - восклицает Пин, - мы были бы вместе. Почему же тебя не направили к нам?
- Так. Сказали, что это теперь уже ни к чему: ваш отряд скоро расформируют.
"Ну конечно, - думает Пин, - только что появился, а уже все про нас знает". А вот Пину не известно ничего о том, что происходит в городе.
- Шофер, - говорит он, - что нового в переулке? И в трактире?
Джан хмурится.
- Ты что, ничего не слышал? - спрашивает он.
- Ничего, - говорит Пин. - А в чем дело? Солдатка родила ребенка?
Джан плюет.
- Не хочу больше слышать об этих людишках, - говорит он. - Мне стыдно, что я родился и вырос среди них. Мне уже давно стало тошно от тамошней жизни, от всех их рож, от трактира, от запаха мочи, которым провонял переулок… но я все оставался… Теперь мне пришлось удрать, и я даже чуть ли не благодарен той падле, которая на меня донесла…
- Мишель Француз? - спрашивает Пин.
- Француз тоже. Но падла не он. Француз ведет двойную игру с "черной бригадой" и "гапом" и все еще не решил, на чьей же он стороне…
- А остальные?
- У нас была облава. Всех похватали. Мы только-только решили создать "гап"… Жирафа расстреляли… Других - в Германию. Переулок почти обезлюдел… Неподалеку от пекарни упала бомба… Все либо переехали в другие места, либо переселились в щели… А здесь - совсем другая жизнь. Мне кажется, что я вернулся в Хорватию. Только там я был за фашистов.
- В Хорватию, разрази меня гром! А что, Шофер, ты делал в Хорватии? Занимался любовными шашнями?.. А что с моей сестрой? Она тоже переселилась в другое место?
Джан разглаживает свою начавшую отрастать бородку.
- Твоя сестра, - говорит он, - сама переселяла других! Сука она!
- Джан, объяснись, - говорит Пин, начиная валять дурака. - Я ведь могу обидеться.
- Болван! Твоя сестра в эс-эс, у нее шелковые платья, и она разъезжает в машине вместе с офицерами. Когда немцы пришли в переулок, она вела их из дома в дом, держа немецкого капитана под ручку.
- Капитана, Джан! Разрази меня гром, какая карьера!
- Вы говорите о женщинах, которые шпионят? - Это Кузен. Он вмешивается в разговор, просовывая между ними свое плоское усатое лицо.
- Об этой обезьяне, моей сестре, - говорит Пин. - Она с детства вечно шпионила. От нее надо было ждать чего-нибудь такого.
- Надо было ждать, - повторяет Кузен и печально смотрит куда-то вдаль из-под своей вязаной шапочки.
- И от Мишеля Француза тоже следовало ожидать, - замечает Джан. - Но он неплохой парень, Мишель, только прохвост.
- А Шкура? Ты не знаешь новичка в "черной бригаде", Шкуру?
- Шкура, - говорит Джан Шофер, - этот хуже всех.
- Был хуже всех, - раздается за ними. Они оборачиваются - это Красный Волк. Он пришел, обвешанный оружием и пулеметными лентами, захваченными у немцев. Ему устраивают шумную встречу. Все всегда радуются, когда видят Красного Волка.
- Так что же случилось со Шкурой? Как было дело?
Красный Волк говорит:
- Это была операция "гапа", - и принимается рассказывать.