Так или иначе, но, что бы ни стряслось на белом свете, а нам, если уж мы выжили в этой встряске, не остается ничего другого, кроме как жить дальше. Поэтому жизнь, войдя в прежнюю колею, двигалась более или менее по-старому. К девяти являлась только Екатерина Семеновна, замдиректора. Оставив сумку и раздевшись, она вставала у дверей с остро заточенным карандашом и таким выражением лица, будто намеревалась безжалостно протыкать им каждого, кто переступит порог позже назначенного срока. Отбыв минут сорок и выполнив мыслимый ею долг, Екатерина Семеновна покидала свой пост; тогда являлись самые хитрые из опоздавших. Часам к двенадцати утренние заботы вовсе утрачивали актуальность, и персонал разбивался на сообщества по три - четыре человека, чтобы совместно пить чай и закусывать.
Наша компания - Калинина, Плотникова, Коган и Наталья Павловна. Когда мне выпала сиротская доля, Наталья Павловна взяла надо мной шефство: наливает воду и сыплет пшено. Поэтому я тоже принадлежу к этой шайке-лейке.
Пока чайник не закипел, женщины щебечут насухую.
То есть щебечет преимущественно Плотникова - с того самого дня, как случилось несчастье, Валентина Федоровна никому слова не дает сказать.
Обычно ей не много уделяют внимания - женщина она простоватая, даром что когда-то училась в институте культуры. Внешне - точная копия Надежды Константиновны Крупской, где в круглых очках над газетой.
Но ныне настал ее звездный час.
Потому что именно Плотникова все знает в самых подробностях: в роковой момент она случайно оказалась у кабинета и ненароком услышала. Даже кое-что увидела - ведь дверь была нараспашку.
Честно сказать, некоторые акценты я бы расставил иначе. Не "случайно оказалась", а тайком подкралась. И не "услышала ненароком", а нарочно подслушала.
Сам я тысячу раз заставал ее за этим милым занятием. Сотрудниц она боится и в случае чего делает вид, будто уронила скрепку. А на меня внимания не обращает. По ее мнению, я - бессловесная тварь. Каково? Уж я с ней и так толковал, и этак. Не помогает: похоже, и в могилу унесет это нелепое заблуждение.
- Я ж вот этими ушами сама слышала! - в сто тысяч первый раз восклицает она, показывая на уши. - Надулась как гусыня, шею жирную вытянула, аж затрещала вся. И перстнем бриллиантовым в него так и тычет: "Почему безобразите, такие-сякие?!" А Соломон Богданыч послушал-послушал, да как рявкнет. У меня аж душа в пятки. "Дура ты, говорит. Идиотка ты, говорит, проклятая! Пробу, говорит, на тебе ставить негде! У тебя, говорит, небось и родня такая же безмозглая! Чтоб разорвало тебя пополам, говорит, вместе с твоим Департаментом!" Да по матушке ее! Да по матушке!
- Неужели?! - изумляется Калинина.
- А то! И таким ее боком, и этаким! И с одной стороны, и с другой!..
- Ой, Валентина Федоровна, ну перестаньте же эти гадкие подробности! - восклицает Наталья Павловна, брезгливо морщась.
- Правда, Валя, хватит вам, - поддерживает Коган. - При чем тут Соломон Богданыч? Разве он виноват?
- Все равно уж ничего не вернешь, - говорит Калинина.
Они на минуту замолкают, и каждая недвижно смотрит на что-нибудь блестящее: на отражение лампы в чашке или чайной ложке…
- Вообще-то странно, - вздыхает Наталья Павловна. - Такая интеллигентная птица. Иногда нарочно книжку какую-нибудь раскрою, позову. Садится рядом, клювиком страницы перелистывает. И ведь что интересно: никогда не перепутает, с какой стороны сесть. Всегда чтобы книжка перед ним правильно лежала, а не вверх ногами.
Вот тебе раз. Не ждал я от нее такого. Как будто я просто так перелистываю…
Вся моя жизнь прошла здесь, в библиотеке, среди книг. Все, что я знаю, дали мне книги. Такие разные и такие живые, в каждой из которых бьется бессмертное сердце ее создателя - пусть иногда глупое, пусть подчас даже черное и злое сердце, - именно они вылепили мою личность…
Ну и Калабаров, конечно, приложил руку. Я всегда тянулся за ним. Может быть, тщетно тянулся: ведь я мог только мечтать о том, чтобы достичь его высот. И все-таки я старался, я видел маяк, указывавший мне верную дорогу. Мы редко говорили по душам, но, даже когда молча сидели в кабинете, его молчание так много значило для меня… Теперь его нет, мне не за кем следовать… И, когда думаю о нем, чувствую горькую пустоту - черный сгусток небытия.
А Наталья Павловна, оказывается, уверена, что это как в цирке. Вроде аттракциона, когда морской лев на носу мячик держит: научили его штукарить, вот и изгаляется всем на потеху. Ну не смешно?..
- Но все-таки иногда мне кажется, что Соломон Богданович и на самом деле читает, - добавляет она. - А иначе отчего он такой умный?
Господи, какое счастье: прямо камень с души.
- Вот-вот, - говорит Калинина со смехом. - Главное, чтобы нового директора с порога дураком не подарил.
- Да уж, - вздыхает Коган. - Вот и жди у моря погоды… Может, такой зверь придет, что небо с овчинку покажется.
- А может, и ничего? - предполагает Плотникова. - Со всякими уживаются…
Все возмущенно на нее смотрят: понимают, что она имеет в виду, но не понимают, как могла такое ляпнуть: все хотят сохранить верность Калабарову, а тут такое…
Надо сказать, несколько дней назад снова заезжала Махрушкина. Как бы между делом. Собрала коллектив, толковала, что с новым начальником дело пойдет куда как весело. Кричала, хохоча: "Что вы! Что вы! Виктор Сергеевич такой мужчина!.."
Никто в ответ не улыбался. Даже замдиректора Екатерина Семеновна сидела с поджатыми губами, хотя ей, по ее должности, тоже могло бы перепасть горячего - если бы Махрушкина сочла, что Екатерина Семеновна могла бы и ярче проявить свою преданность начальству.
"Такой роскошный мужчина! - повторяла Махрушкина. - Как говорится, настоящий полковник! Девочки, держите хвост пистолетом, он еще вас всех полюбит! То есть, хочу сказать, вы все его полюбите!"
В конце концов Геля Хабибулина вскочила, чуть не плача крикнула: "Да как вы можете! У нас траур, а вы такое!.." - и выбежала из зала.
А Махрушкиной, понятное дело, все божья роса. Пожала плечами независимо и сообщила, что она, между прочим, скорбит не меньше других, да только траур трауром, а нужно и дело делать. И что некоторые библиотекари (явно намекая на Гелю), целят в старшие, но увы: у них ни опыта, ни квалификации, чтобы справиться с такой ответственной работой, так что ждать им повышения до морковкина заговенья. В общем, испортила всем настроение - и тут же смылась от греха подальше…
- Ну уж не знаю! - горячо сказала Калинина.
В этот момент хлопнула в холле входная дверь, все вскинулись, стали оторопело смотреть друг на друга, и в глазах читалось одно и то же.
Но оказалось, это вовсе не новый директор, а всего лишь Владик, сын Плотниковой - огромного роста и веса жирный мужчина в джинсовом костюме. Поверх джинсовой же рубашки золотой крест, и если прибавить цепь, то общим весом не менее килограмма.
- Добрый день, - неожиданно писклявым для его комплекции голосом говорит он.
Плотникова вскакивает и отходит с ним к дверям. Недолго толкуют, после чего Владик вручает матери три пустые матерчатые сумки, вежливо прощается (так же пискляво) и пропадает.
Все понятно. Сейчас Плотникова допьет чай и пойдет к Екатерине Семеновне отпрашиваться.
С благословения не то епархии, не то Патриархии Владик издает церковную литературу. Я склонен относиться к нему с определенным уважением: делом человек занят, все вот этими, как говорится, руками: сам готовит тексты (по сообщению Плотниковой, скачивает из мировой паутины), сам в типографию, сам потом развозит тиражи по магазинам. До Белинского и Гоголя руки не доходят, но молитвенники и жития разлетаются, как горячие пирожки. Иногда, запарившись, он, как сейчас, просит мать заняться сбором выручки. Отпросившись на полдня, Плотникова заваливается к вечеру совершенно без сил и едва таща сумки, битком набитые деньгами.
Сейчас она садится на свое место у чайного стола, смотрит на часы и говорит недовольно, но с затаенной гордостью:
- Совсем обалдел. Я говорила? - опять в долги влез по самые уши.
Все давно знают, в какие долги Владик влез и по какому поводу. Но почему-то не прочь послушать еще раз. Наверное, слушательниц греет мысль, что кто-то еще, кроме них самих, влезает в долги.
- Умом нерастяжимо, - горестно кивает Плотникова. - Мало ему все, мало. Теперь вилла эта, будь она трижды проклята. Уж боюсь спрашивать, сколько стоит. В Москве шесть квартир, в Черногории четыре. Говорю: Владик, да ты бы здесь дачку присмотрел. "Нет, мамочка, - отвечает. - Мне на границе Франции с Италией как-то спокойней". Подумать только! Опять гонит мать-старуху по магазинам мотаться… Разве ему растолкуешь! - Она безнадежно машет рукой. - Как об стенку горох.
Чайник закипел.
- Ужас, - соглашается Коган и приступает к разливанию кипятка.
Чай, понятное дело, из пакетиков. Калабаров был последним в библиотеке (а может, и в природе) человеком, который пользовался заварочным чайником. Чашки разнокалиберные. Женщины называют их то стаканами, то бокалами; на мой взгляд, ни то, ни другое не может быть правильным, ибо стакан - он и есть стакан: граненый или чайный, а бокал - это нечто возвышенно-винное. Должно быть, следует называть эту громоздкую посуду кружками.
Калинина принесла кулек с домашним печевом, Коган высыпала магазинные баранки, Наталья Павловна тоже выложила какие-то пакетики. Мармелад в кульке с прошлого раза. Или даже с позапрошлого. Потому что все, независимо от возраста, следят за фигурой и сладкого не едят. Но как ни стараются, женщина-таджичка Мехри все равно права относительно "толстых" теток. А сама она комплекцией примерно как рукоять своего производственного инструмента, то есть швабры.