Его взбесило это случайно оброненное слово, за ним он видел предательство, но предателем была – она. Если бы не оно, он бы ответил – ты, сумасшедшая. Но "выдала", услышанное от нее, предполагало, что он должен скрываться, прятаться, предполагало его вину, а ее не было, "а этот просто получил по заслугам". Она не понимала главного: разведенная – не разведенная, она до сих пор принадлежала ему, он давно взял ее в бессрочное рабство.
– Меня выдала кастрюля? Выдала кастрюля!!! Это моя, моя кастрюля, это моя, моя!!! Ты поняла?! Мразь! Блядь, шлюха старая! Моя! Чтоб ты знала на века! Это моя кастрюля, она для моего дела, для моего счастья сварена! Это моя мать в ней готовила всю жизнь! В нищете! Моя жизнь – там была. В ней! Мы туда с тобой записочки складывали про Борю, чтобы здоровый пацан родился! Про самолет, про все, и вот я здесь, на Рублях, а ты – где? Я жизнь положил, чтобы вырваться! Это моя кастрюля! Моя! Она моя – и нечего в ней свое блядство варить! Ты там написала, что я, там, мерзавец! Я мерзавец, жизнь положил, чтобы вырваться, чтобы ты могла!..
– Я не писала…
– Ну, он написал… с твоих слов. Понятно – с твоих слов! Я – мерзавец?! Мне убить – да, как муху! Как муху могу убить! Любого! Хочешь, тебя?!
– Почему не меня?
– Еще нужна… сыну пригодишься…
Татьяна повернулась и побежала к дивану, где на кресле оставила свои вещи.
– Я не мерзавец! – прокричал он вдогонку. – Запомни… – И прошептал про себя: – Убил, убил. И ни о чем не жалею. Одним педерастом стало меньше – воздух только чище.
"Приехали, приехали, приехали. Приехали…"
Бюстгальтер никак не застегивался. Руки тряслись. Наконец-то. Потом – джинсы. Ноги не пролезали. Носки – не надевались. Рубашка, черная рубашка, траурная – "какой от меня страшный цвет, я несу смерть…". Петли не находились.
"Я убийца, я убийца, я. Это я убила его. Сашенька, Сашенька. Васильев, мой Сашенька, Сашенька. Прости. Это я, кажется – я, не хотела, не хотела".
Все не попадало, не застегивалось, не сходилось, с плачущими словами на губах.
"Я убила, Саша, я не хотела, я убийца, я, только я…"
– Ты куда? – спросил Федор.
Обеспокоенный установившейся тишиной в доме, он вышел из спальни в гостиную.
– Я не могу здесь больше, я не могу, ты, ты убил его. Я пойду к Зобову, пусть он меня посадит, я пойду к следователю. Все! Все кончено! Ты – не человек… ты только им притворяешься. Ты убийца.
И тут же получила мощную пощечину. Потом, сразу, с другой стороны еще одну.
– Остановись, идиотка, что ты можешь мне сделать… сама во всем виновата… я тебе говорил – не бери мое. Мое!
И снова удар. Ульянова рванулась к входной двери. Федор схватил ее. Как помешанную, сгреб в охапку, прижал к себе. Она сопротивлялась, пыталась сказать, как она его ненавидит, но он сдавил ей горло. Неожиданно на внутреннем балконе второго этажа – он нависал над гостиной – появился Борис, он уже успел одеться и услышал шум и крики.
– Пап, что случилось? Ma?
Родители замерли, будто играли в детскую игру "замри".
– Боря! – повелительно, четко и громко сказал Федор. – Возьми ключи от машины – езжай в офис. Борис, в офис!
Сын хотел что-то возразить.
– Сразу!!! С матерью истерика. Мы разберемся без тебя.
Федор, обхвативший рукою шею Татьяны, подтолкнул ее, чтобы и она сказала сыну то же самое:
– Езжай, Боря. Езжай.
– Скорее!!! Я прошу! Скорее.
Уже потом она вспомнила, что Борис ушел предательски быстро – отцу он разрешил убить и ее.
За сыном вежливо захлопнулась дверь, будто его просили аккуратно, не шуметь – он так и сделал.
– Отпусти меня! Ты мне никто, я не твоя, оставь меня, – сказала Татьяна.
Федор легонько ударил ее по щеке и повторил – "не моя?", потом еще раз – "не моя?", еще раз – "не моя? а чья?". Он держал ее за горло и вел вниз, в полуподвальный этаж, там, она знала, были три испробованные в семейной жизни темницы – сауна, гардеробная и техническая комната с газовыми котлами, заборниками воды, фильтрами – только она запиралась на ключ. Он толкнул ее в бойлерную:
– Посиди подумай!
36
Васильев заснул, она сдвинула его с себя, как мраморную плиту, он на мгновение проснулся, сонно спросил:
– Чего?
– Ничего, – ответила она. – Ничего, ничего, ничего…
Она лежала рядом, слышала ровное, спокойное посапывание сытого и утомленного льва – знакомое и уже как будто чужое, не ее, ее не касающееся. С каждой мелькнувшей мыслью, всплывающим в голове словом, с каждой минутой она приближалась к пониманию – все закончилось, здесь, в этом доме, с этим мужчиной, с этими запахами она последний раз. Теперь это ощущалось не так горько, как было с утра, сладость его власти над ней закончилась, да, это была именно сладость, сладость принадлежать, покоряться. Наконец до нее дошел простой, совсем не унизительный смысл слова "отдаться", она была готова отдать себя всю, готова, чтобы ее били, если ему нужно, унижали, если ему нужно, но мужчине, который громко сопел рядом, ничего этого не надо. И она готова была его убить. Так это было оскорбительно.
Татьяна вылезла из-под одеяла.
Оделась.
Спустилась из спальни вниз по лестнице.
Вышла из дома, тихо прикрыв дверь.
Она шла по дорожкам дачного поселка, не поднимая головы, смотрела себе под ноги, удивляясь их устройству, их способности наступать, переступать, сгибаться, мять подошвами сухую выжженную траву, с хрустом отталкиваться от кусков крупного гравия, и шептала, как мантру: "…только без слез, только без слез…"
За каждым забором копошились люди, звали друг друга к себе. Звали копать, сажать, держать, обедать, париться, мыться – Маша, Валера, Смирнов, эй, товарищи, господа! Из одного дома выбежала пегая собака, уставилась искренним дворняжьим взглядом на Татьяну и, прижимаясь к земле, истово виляя хвостом, посеменила чуть впереди возле нее, как бы заменяя всех, кто эту незнакомую женщину оставил сегодня одну.
"…никогда не вернусь сюда, как бы ни звал, никогда, что бы ни случилось, расстаемся навсегда, без слез…"
– Ту! Ту! Ты где?
Он проснулся. Татьяны рядом не было. Посмотрел на стул, на пол – одежды тоже. Ушла. Оделся, подошел к окну. К соседнему дому припарковался старенький красный "каблучок" "Москвич". Он знал, уже несколько лет в доме не жили, что-то там стряслось – развелись, разругались, ездить перестали. Сад уже несколько лет осенью, как сейчас, был завален перезрелыми упавшими яблоками разных цветов, дорожки и подъезд к воротам заросли крапивой, травой, а теперь "каблучок" – значит, наверное, продали, строители приехали и скоро он познакомится с новым владельцем.
– Ту!
Ему показалось, что кто-то вошел в дом, будто бы даже шаги.
– Ту! Ты вернулась?!
Он выждал и крикнул еще раз:
– Ту! Это ты? Пришла?!
Васильеву никто не ответил, но показалось, что дверь теперь будто закрылась.
Он спустился вниз, проверил – не заперта, как и должно быть, коли она ушла. Гадал – насовсем или вернется? Почему-то было обидно, если она исчезла, вроде как по договору, без слез и объяснений, но все равно, что-то не так, не по-человечески. После секса дико хотелось есть. Он открыл холодильник. Ни колбасы, ни сыра, ничего такого, что можно не готовить, а просто отрезать, положить на хлеб и съесть – не ушла бы Таня, он попросил бы ее что-то приготовить, но теперь вот один.
"Быстро мне стало ее не хватать".
Он улыбнулся сам себе, энергично, как бы приготовленный к возобновленной холостяцкой жизни, достал из ящика сковородку, из холодильника – яйца, помидоры и сыр.
Когда на пороге появилась Ульянова, яичница уже зажарилась, и он пошутил: она вовремя, точно собака, чувствует еду.
– Я забыла мобильный. Просто забыла мобильный. Позвони мне – я не знаю, где он.
– А где мой? Я тоже не знаю.
Васильев и Ульянова принялись искать свои телефоны – в карманах, в машине, в ванной, под кроватью, под одеялами и подушками. Первой свой телефон нашла Татьяна и тут же набрала его номер.
– Связь установлена! – крикнул он в трубку, когда по звонку нашел и свой. – Теперь давай есть, я голодный как черт. Все остыло.
Он открыл бутылку вина и сказал: делай со мной что хочешь, но я тебя не повезу сегодня никуда, и ты не уедешь – еще завтра целый день, а утром семнадцатого вместе поедем в Москву. У нее не было сил и желания сопротивляться чему бы то ни было. Включили телевизор и весь вечер, перелистывая программы, просидели перед ним, не произнося почти ни слова. Стемнело, решили ложиться спать, но Васильев предложил выпить чаю на улице – на лето перед домом под открытым небом выставлялся стол и пластмассовые кресла. Она заварила чай и разлила по чашкам, Васильев пытался шутить, делал вид, что ничего особенного не происходит, подошел к Ту, обнял, притворно, как ей показалось, и спросил:
– Чего ты такая грустная, Ту? Мы же не расстаемся навсегда, мы еще можем…
– Надо привыкнуть. Все кончается. К окончанию любви – к этому надо привыкнуть.
– Все! Я тебя больше ни о чем не спрашиваю, давай чай пить.
Он увидел, что на соседнем участке в окне блеснул огонек в окне.
– Кто-то там все же приехал. Строители. Я видел – там ходил какой-то мужик. Как только покупают дом, начинают с перестройки, – сказал он и показал в их сторону. – Скоро у меня соседи новые появятся – будут галдеть.