– "Не убивала". Лень тебе бегать узнавать – так и скажи! – отреагировал Зобов, резко отсекая всякие недомолвки: он здесь начальник. – Но придется. "Не убивала"! Может, не убивала, да убила! Кто-то же за этим выстрелом стоит?! Это демонстрация, это не темной ночью в темном переулке! Не просто укол какой-нибудь, несчастный случай подстроенный, этот выстрел – кому-то сигнал. Может, кому-то из Дадасаевых, там бизнес, но сейчас так уже не убивают, бизнес можно отнять, обложить так, что сам отдашь. Нет, тут обида, тут урок дан этим выстрелом, тут что-то другое… Так что придется тебе, Петя, покрутиться. По горячим не получилось, придется… вертеться. Это убийство со вкусом! Так что работа предстоит серьезная. Знаешь анекдот? – сменил гнев на милость Зобов. – Объявление: "На постоянную работу в детский сад требуется киллер. Работа мелкая, но юркая".
– Черный у вас юмор, Сергей Себастьянович…
– Черный, но верный.
Таня Ульянова вышла от следователя. В голове крутилось слово "все". Сейчас оно вбирало так много, что ничего вне короткого простого звука не существовало. Это было и – "все кончено", и – "все-все на свете", это было и – "все, что есть", и – "все и больше ничего", и – "все сплошное" и она сама, как точка на листе бумаги, маленькая, единственная, невидная, утонувшая в белизне, – пыль, брачок, затесавшийся в бесконечную снежную, бумажную массу.
– Все, все, все, – шептала она, сев на сиденье машины и приспустив боковое стекло. – Все, я больше не могу. Да уж, расставание получилось, Саша, без слез. На слезы – нет сил, Саша, правда. Все.
Она вдруг вспомнила потертого мужчину, что подсел к ней в институтской столовой года полтора назад, и так захотелось быть ближе к нему, к его пошлым шуткам, примитивному заигрыванию, к его противному запаху – теперь ей хотелось смириться со всем, со всем, что есть на свете.
Но оказалось, это еще не "все".
27
В кабинет Федора Ульянова зашла пожилая подтянутая, следящая за собой секретарша. Звонким, молодым, почти пионерским голосом, идущим вразрез с проигранным боем со старостью, произнесла:
– Федор Матвеевич, с Борисоглебском будете разговаривать? Тут Вера Павловна, она с вашей бывшей женой связана. Я не поняла, но, кажется, она соседка там. Соединять?
– Да. Буду.
Федор Ульянов снял трубку и жестом показал, чтобы секретарь побыстрее вышла из кабинета – он старался не вести никаких разговоров в присутствии посторонних лиц, тем более если дела семейные.
– Да, слушаю.
Звонок из Борисоглебска – это родина Татьяны, естественно, он бывал там не раз.
– Звонит Вера, соседка, Федор Матвеевич, помните? Вы приезжали с Танечкой несколько лет назад, в две тысячи шестом или седьмом году, я там была, я соседка по лестничной клетке, такая светлая, полная такая… Помните?
Ульянов, конечно, не помнил, но сказал:
– Да, Вера, да.
– Федор Матвеевич, у нас горе: Михаил Львович умер. Вот какое горе-то. Я нашла в его записной книжке ваш телефон и Танин. Решила позвонить вам, вы жене лучше сами скажите, а то тяжело, понимаете, дочери-то сказать, а вы – муж. Михаил Львович пошел на балкон белье вешать, никого не попросил, что я бы ему не повесила? Встал на табуретку, и, видимо, голова закружилась – он головой вниз. Вчера вечером это было. И всю ночь там пролежал, под окнами, – никто не заметил, балкон-то с другой стороны, не там, где подъезды-то, помните же.
Ульянов не помнил – куда выходили окна. Тихий провинциальный Борисоглебск затерялся в его памяти, и две тысячи шестой или седьмой год, когда они в последний раз приезжали вместе, еще втроем – он, она и Боря, тоже стерся, он помнил, что старик отказался тогда переезжать в Москву… и из его жизни исчез навсегда…
– Милиция говорит, – продолжала соседка, – что, может быть, и самоубийство, но я думаю – белье. Он никого просить не любил, самостоятельный. Чего ему, ну скучно без жены, но зачем же ему? Тут такие невесты у него были…
– Где он сейчас? – наконец-то включился в ситуацию Ульянов.
– В морге. Я вот… как тут быть, вы приедете? Как тут быть-то, военкомат на похороны деньги выделяет, но тут же…
– Сколько нужно?
– Я не знаю, – уклончиво начала Вера, – я тут два года назад бабушку родную хоронила – получилось тридцать пять тысяч пятьсот, а сейчас цены выросли, как тут быть-то, я спрашиваю, вы…
Ульянов прервал ее и твердо сказал:
– Вера, скажите куда, я вам переведу сто тысяч сразу, чтоб вы занимались похоронами, это на первое время, но чтоб все было как положено, без экономии на пустяках.
– Но понимаете, я работаю, я это…
– Возьмите на себя, я расплачусь сразу, как мы приедем. Это будет ваша работа. Сколько вам надо сейчас денег – скажите.
Соседка еще долго ломалась, говорила, что ей совсем не нужны деньги, что она прожила с Михаилом Львовичем на одной площадке, в одном доме, двадцать лет… Потом она задавала неожиданные вопросы про гроб, они, оказывается, бывают разные, какой надо покупать? Для военных – красный, обтянутый красной тканью, и, поскольку он военный, ему положена компенсация именно за такой гроб, но не за другой, дороже уже не оплатят. Федор уже все понял, такая скромность и отсутствие привычки говорить о деньгах прямо скрывают особую заинтересованность. И он спросил прямо:
– Вера, чего вы хотите?
– Ничего.
– Вера!
Через паузу она решилась:
– Вы его квартиру продавать будете? Я хотела бы, чтобы вы нам, у меня дочь, и мы соседи, я всегда на одной площадке, и я за ним присматривала всегда, сами понимаете, все-таки пожилой человек…
– Вы первый покупатель на квартиру, – прервал ее Ульянов. – Договорились. Со скидкой. Я соединяю вас с секретарем, ей продиктуете, куда деньги переслать и все, что для этого нужно. Покупайте все самое лучшее. Компенсация нас не интересует. Вам дадут мой прямой, и каждый день звоните, что там и какие проблемы… Мы приедем. Сегодня… нет, завтра я скажу вам когда. Вы меня поняли?
– Да.
Федор, нажав специальную кнопку, вызвал секретаря к себе в кабинет и еще раз повторил уже для обеих женщин:
– Я сейчас передаю трубку, у вас все запишут. Вы скажите, куда вам перечислить деньги и как вас найти, все необходимое для связи. Спасибо, Вера, спасибо. Про квартиру я понял, но давайте решать все последовательно. Передаю.
Секретарь взяла трубку в приемной и ровным школьным почерком записала, как привыкла делать всегда – начальник любил такие записки, написанные от руки. Почему? – она не знала. Ульянов объяснял это тем, что он всегда их выделял среди отпечатанных на принтере бумаг, но и сам точно не знал, почему ему нравится написанное от руки. Федор просто забыл, что в детстве, в начальных классах, мать писала ему крупно на тетрадном листе, четким почерком, записочки в магазин, что он должен купить в гастрономе, а потом и в булочной за углом. И он, стоя в очереди, читал по складам: мо-ло-ко 3 бут., хлеб – 1 ба-тон бе-ло-го.
Теперь у Федора Матвеевича Ульянова в голове с диким топотом пронесся табун матерных слов, прямых и не креативных, как сейчас говорят, – "как все некстати". Он вспомнил теперь уже покойного тестя, очень смешного, с его точки зрения, еврея, летчика, романтика, балагура и очень-очень советского человека. Вспомнил, сколько раз они спорили с ним о политике, Горбачеве, Ельцине, капитализме и социализме, и всегда тесть стоял за красных, за советскую власть. Он признавал ошибки, репрессии, застой и все такое, но вот теперь спор дошел до конца, старик где-то в борисоглебском морге лежал с биркой на ноге и ждал дочь, внука и его, зятя. Он так и не узнал, что они с Татьяной развелись. Конечно, наверное, догадывался, думал, что живут плохо, а теперь и не узнает никогда. И почему-то показалось Федору, что это хорошо.
"Ему не давали совершить штопор, и вот, пожалуйста, можно и нельзя. Вот тебе фигура высшего пилотажа, с балкона. Полет нормальный – все? Полет финальный".
Сразу, как это бывает у деловых людей, воспоминания были оборваны – надо действовать. Вызвал секретаря:
– Алла, Борис в здании?
– Я его сегодня видела, он был.
– Пригласи его ко мне. И еще юриста. Лучше этого, с кудрями, я забыл, как его…
– Поняла, – четко ответила пожилая Алла.
Юристу Ульянов поставил задачу – написать текст, чтобы Татьяне Михайловне Ульяновой разрешили выехать из Москвы в Борисоглебск в связи с кончиной отца, чтобы все было по закону, чтобы не могли отказать и подписка о невыезде была прервана.
Борису сказал:
– Мужайся, Боря, дед у тебя умер.
Вместо "мужайся" Борис неожиданно раскис.
Ульянов был удивлен, почему сын заплакал, последнее время он деда видел редко. В детстве, совсем давно, они отправляли его под Воронеж, купаться в Хопре, загорать, наесться настоящей клубникой. Потом – малина, крыжовник, вишня, огурец, помидор, да всем настоящим, подлинным отъесться. В его жизни это обозначилось как Россия. Последние годы в Лондоне он так и говорил: для меня Россия – это у деда в Борисоглебске. Федор подумал, какой нежный и чувствительный этот его единственный английский мальчик, наследник, в российском бизнесе таким быть нельзя, тут нужны хватка и железные нервы. Всему этому ему предстоит научиться у него. И Татьяне о смерти отца Борис толком сказать не сможет…