25
Итальянский сарафан такой просторный, ажурный, с огромными накладными карманами по бокам, сами карманы на длинных завязках, и на них две как бы случайные огромные пуговицы – ни для чего.
"Да, именно в этом хочу его встречать, – произнесла вслух Татьяна, стоя перед зеркалом в прихожей. – Он мне идет. И всегда шел. Он меня в этом не видел, я его еще не надевала. Синее мне идет, оно не всем идет, а мне – идет! Синее, густой ультрамарин – с красным. Сочетание интересное".
Сарафан был легкий, свободный, для худеньких, молоденьких девочек, каждая складка легла по-хулигански обворожительно, Ульянова это видела. Хотя он был не совсем по погоде, все же начало осени, но она твердо решила, что поедет в аэропорт именно в нем. Хотелось выглядеть так, и еще на плече мешковатая тряпичная сумка на шее много разных бус, одна нитка обязательно коралловая, красная. А с собой она прихватит плащ – на случай дождя.
Самолет вылетел из Торонто – с трудом дозвонилась до справочной. Двенадцать часов полета – Васильев летел на "Finnair", с пересадкой в Хельсинки.
Ульянова не могла справиться со своим почти подростковым волнением. Накрыла на стол белую скатерть, положила приборы, поставила бокалы и свечи. По телефону они с Сашей давно решили: будет торжественное подписание договора, можно сказать, на высшем уровне. Она хотела заснуть, но не получилось. В голове теснились бестолковые мысли, и теперь она примеряла одно-другое платье только для того, чтобы убить время и убедиться в том, в чем и так была убеждена, – "сарафан, итальянский сарафан"! Все сделала заранее, приготовила еду, купленные на рынке грибы пожарила, она даже сама не ожидала такого жадного чувства – хотелось быстрее увидеть своего Сашу, и в машину села заранее, и доехала до аэропорта Шереметьево быстро, на удивление.
Васильев ей позвонил с мобильного телефона сразу, как только приземлился.
Татьяна вышла из машины, где дожидалась, слушая музыку, и пошла, перепрыгивая через лужи, оставленные утренним дождем, сулившим еще больший урожай грибов в этом году.
"Вот с ним и пойдем в лес, я хочу сама собирать грибы в лесу".
В зал прилета она пробивалась через типовую привокзальную русскую жизнь с навязчивыми таксистами, с курильщиками, сбившимися возле одинокой урны, с матерящимися пассажирами с баулами, тележками и детьми.
Он увидел ее сразу в толпе встречающих. Махнул рукой. Женя, ударник из оркестра, стоявший рядом, спросил:
– Саш, тебя встречают?
– Да. А тебя?
– Меня тоже.
Васильев вспомнил, как в детстве они возвращались на автобусах к "Мосфильму", мать работала там редактором, а он ездил каждый год в один и тот же пионерский лагерь – от кинофабрики. Он всегда боялся, вдруг его не встретят и он окажется в числе трех-четырех детей из всех десяти отрядов и десяти автобусов, родители которых почему-то не приехали. Он помнил их потерянные лица. И последние метры, когда автобусы парковались, дети прижимались к окнам и спрашивали друг друга: тебя встречают? кто? Сейчас тоже оставалось спросить – кто? И он бы ответил – женщина.
Женщина, встречающая мужчину, – это блаженство, вершина счастья: она приехала за мной, она приехала забрать меня отсюда.
Он позвал ее:
– Тань!
Она его уже увидела.
Он вышел из заграждения, они быстро и нежно поцеловались, как бы главное оставляя на потом.
Когда шли к парковке, Васильев громко и сумбурно говорил о полете, гастролях, о Канаде, гостинице, оркестре. Тане показалось, что быстро пролетели эти недели без него, вот он уже рядом, и не обязательно вникать в то, что сносится ветром и перекрывается гулом самолетов, но как приятно его видеть! Сели в машину, подъехали к автоматическому шлагбауму перед выездом с парковки. Саша Васильев опять встретился глазами с Женей-ударником, тот ехал в соседнем ряду на "опеле", видимо с женой, он махнул ему рукой – и получилось, будто бы большой, уже седоватый мальчик похвалился: "А у меня такая мама, на "мерседесе"".
Потом они долго возвращались в город, и к концу пути все накопившееся оказалось сказано. Она – что-то о работе, о сыне, начавшем слушать последний курс в Лондоне, о себе. Он – тоже. Но и молчать было хорошо. Васильев гладил ее волосы, клал руку на коленку, она его останавливала:
– Саш, мы врежемся! Я так не могу вести машину!
– Может, остановимся?
– Зачем?
– Я тебя по-настоящему поцелую.
– Взасос, что ли? – рассмеялась Ульянова.
– Взасос.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
– Еще немного.
– Ты знаешь, – вспомнил еще упущенное впечатление Васильев, – обо мне писали в нескольких газетах, писали, что я был звездой фестиваля. Я тебе газеты привез, "Toronto Star", "Hay Toronto" – мне переводили, а ты прочтешь. Ты же англичанка?
– Прочту. Да.
– И почти все русскоязычные газеты писали "Русский Монреаль", "Наша Канада", даже в канадской газете на узбекском языке и то была моя фотография.
– Это слава, – улыбнулась Ульянова.
– Не слава, но здорово, – немного обиделся Васильев. – У меня еще не было таких успешных выступлений.
– Саш, я знаю, ты гениальный музыкант. Без газет.
Он посмотрел на нее и увидел, что она ждала и любит.
Это было ясно написано на лице. Таня почувствовала его взгляд, отвлеклась от дороги, посмотрела в его сторону и с легкостью прочитала то же самое – любит, влюблен, и неважно там, этот договор, сроки, все эта ерунда, она это видит, просто видит.
Поднялись на лифте. Она привычно повернула длинный ключ в гулкой тишине лестничных пролетов, открыла дверь. Он вкатил чемодан в квартиру, аккуратно поставил футляр с инструментом в угол, рядом с вешалкой.
Дверь захлопнулась, и та жизнь оборвалась.
А еще через какое-то время исчезло все…
Ради этого секундного исчезновения ищут, находят, встречаются, живут. Живут вместе мужчины и женщины. Иногда это называется очень по-медицински, и всегда получается не про то, но ради этого крошечного, с точки зрения человеческой жизни, незаметного исчезновения из мира (за всю жизнь, может, на сутки-то и отлучишься) творится такое! Все без исключения! Совершаются любые преступления, народы страдают, миллионы гибнут только из-за того, что у кого-то не получается "исчезнуть", всего-то на секунды выйти на улицу собственного тела. Только один дом на ней – твой. А сколько простора! Задыхаешься, кричишь, да, надолго туда и не пускают, не выдержишь, с ума сойдешь, ведь исчезло все. Потом возвращаешься… возвращаются. По-другому звучат слова, это – новая встреча. Снова – привет, здравствуй, как дела? Кто ты, зачем, что было вчера, что будет сегодня, что – завтра? Ты исчезла? Да. А ты? Я – тоже. Я так ждал этого исчезновения с тобой, я не мог, у меня все стонало внутри. Я – тоже. Как с тобой, я никогда не исчезала. Я не могу тобой надышаться, я хочу исчезать только с тобой.
Ульянова достала из шкафа белый махровый халат для Васильева, в прошлый раз он ходил в нем, теперь называла эту вещь его, это уже был "его халат". Такое переименование вещей в доме означало движение к новой, счастливой жизни вдвоем. Она принесла его халат в ванну:
– Саш, осень, дома холодно. Не топят. Обязательно надень.
Таня посмотрела на него, он стоял под струями воды, и ей захотелось встать рядом с ним.
– Ты устал?
– Нет. Наоборот, какое-то возбуждение, у нас в Торонто сейчас знаешь сколько – ночь.
– Ты видел, я накрыла на стол?
– Я заметил, умница.
– Ты написал?
– Да. А ты?
Когда Васильев вышел из ванны, за столом уже горели свечи – она их зажгла. И несмотря на то что сквозь плотные шторы просачивался ровный дневной свет, от них исходило теплое, камерное ощущение именно вечернего торжества. Саша Васильев не стал открывать бутылку красного вина, стоящую на столе, а спросил, есть ли у Тани что-нибудь покрепче для такого случая; она ответила: только водка, причем она не знает, хорошая она или плохая, и пошла за ней в кухню. Васильев в это время вышел в коридор, достал из чемодана распечатанный текст договора и то, что он написал в качестве приложения к нему. Он снова сел за стол, налил водки в маленькую рюмку и тут же выпил.
– Ну, что? – сказал он и очень точно губами исполнил туш. – Торжественно?
Она попросила открыть вина и налить ей. Волнение нарастало.
– Мне почему-то не приходило в голову спросить: ты впервые такой договор подписываешь?
Он посмотрел на нее неодобрительно:
– Не порть момент!
– Я волнуюсь!
– Я тоже.
– Как в ЗАГСе.
Александр Васильев положил, отодвинув тарелки, два экземпляра Любовного договора и протянул ей текст. Ульянова отдала ему свою страничку.
Стали читать.
"Приложение к договору № 2 Татьяне Ульяновой (Ту) от Александра Васильева.
Дорогая Ту, в нашем возрасте (в моем – так будет лучше) любое объяснение (объясняться не хочется ни с кем) мучительно. Объяснение в любви тем более. Но с тобой я сразу решил, только увидел – уже люблю или полюблю. Не помню, как это было, но расстояние между этими словами оказалось для меня коротким. Мне все стало ясно в первые три дня с тобой.