Мне не нравится все. Не нравится, что мы должны почему-то через год расстаться, что я не должна плакать. Ты, Саша-Вася, зазнаешься. Если я тебе в этом Приложении к договору напишу просто: "Я люблю тебя, Саша Васильев, я очень тебя люблю. Ты самый лучший мужчина в моей жизни, твой запах кружит мне голову, я не могу перед ним устоять. Я не могу устоять перед твоей игрой… Ты умеешь говорить там, когда есть только наши тела, такие простые слова, что я чувствую себя совсем девчонкой, которая забывает про все, что с ней случилось в жизни. Ты – это ты. Ты наркотик, а я – подсела". Если я тебе так напишу – ты зазнаешься. Поэтому ты прочел это – и сразу забудь. Понятно? Тебе это нельзя знать, ты лопнешь от своего мужского величия. А я хочу, чтоб ты жил и не лопнул. Но должна же тебе сказать, Саша Васильев, почему-то мне хочется называть тебя так, похоже, как в школе на торжественной линейке или зачитывая классный журнал по списку. Ты вдохнул в меня летящую свободу, я парю, мне ничего не надо: что будет завтра, знать не хочу. На меня давило это завтра, а оказывается, я всю жизнь хотела испытать свободу. Я всегда принадлежала мужу, даже мужьям, но в первом, коротком браке я этого даже не заметила, не поняла, а во втором точно – я была вещью. Дорогой вещью, может быть, даже любимой, но вещью, покорной вещью. Я тебе об этом рассказывала. И видела по твоим глазам, тебе это неинтересно. И хорошо, что неинтересно. Мне теперь тоже. Мы с тобой знакомы всего два месяца, и я что-то начала понимать. Кажется, поняла. Любовь состоит из мечтаний. Ну, как не мечтать "жить вечно и счастливо"? Мечтать – не страдать, мечтать – не бедствовать, мечтать о том, чтобы тот, один счастливый день с любимым мужчиной повторялся и повторялся до бесконечности. Так, чтобы были настоящие чувства, а не только благодарность за что-то. Я это знаю. Желание – так, чтоб стучало сердце! Эти мечтания нельзя убирать из любви. А ты именно этого хочешь и боишься мечтать сам. Конечно, мы за все наши мечты платим, часто по два-три раза за одно и то же. Расплачиваемся и расплачиваемся. Я больше не хочу платить. Не хочу! Я нашла тебя. Все. Ты – мой. Конечно, мы должны любить до конца, до последних дней – как тебе это непонятно! Какие у любви могут быть сроки? Не понимаю. Но сейчас не об этом, а о чувствах, моих чувствах к тебе. (Объясниться, оказывается, так непросто.) Короткое и тесное плетение – это мы. Мы с тобой два месяца и семь дней – раз и все, сплелись, как ниточки шерстяные. Так тепло! И кажется, я тебя очень-очень давно знаю, знаю, что ты любишь, чего ты хочешь. Ты говоришь, что нельзя называть тебя "мой". Нельзя – согласна. Есть в этом опасность, пошлость. Согласна. Знаю по себе, я не сразу стала вещью, из меня рвалась наружу нормальная потребность быть просто женой, женой моего мужа, матерью моего сына, это так органично для женщины, которая впускает в себя мужчину, "заходи, мой единственный, заходи…" А потом. Да, тогда я от жизни чего-то хотела, как все: "этого", "этого", "этого", все – надо, а сегодня так – ничего, кроме любви. Отличный возраст сейчас, между прочим! Или, может, это от того, что так долго ждала? Ты мне говорил, что жизнь кончается, и ты не знаешь, кто будет твоя последняя любовь, а я – знаю. Я хочу, чтобы я и была твоя последняя любовь. До конца дней – я. И я не хочу, чтобы мы расставались, просто не хочу, как дети не хотят манную кашу. Не верю, что мы расстанемся через год и через два, мы будем вместе. И все. Я люблю тебя, мой (ой! этого нельзя говорить – ну прости в последний раз) Саша Васильев. Почему? Люблю – вот и все объяснение. Ты написал в любовном договоре "год любви, любовный блюз" – давай блюз, бесконечный, любовный. Бесконечный! Мы два свободных человека, но любовь – это связь, мы связываемся, ты связался со мной, а я – с тобой. Мы связались, сплелись, мы вместе. Ты думаешь на год, я думаю – навсегда. Я убью тебя и себя, если это будет не так! Я люблю тебя, Сашенька, я очень тебя люблю, зазнавайся, зазнавайся. Что тут сделаешь! Зазнавайся. Я люблю тебя и смертельно соскучилась. Смертельно. Приезжай.
Целую и жду, когда ты приедешь наконец из этой чертовой Канады, из этих гастролей, таких долгих, и мы на белой скатерти, с музыкой и танцами без свидетелей, но в торжественной обстановке, как ты красиво говорил мне по телефону, подпишем Любовный договор. А я смогу прочитать то, что ты написал в своем Приложении к этому сомнительному документу. Мне не терпится. В нем мне нравится только одно; что "право не любить друг друга в течение срока договора ликвидируется". Оно ликвидируется навсегда. Кстати, письменно мне никто в любви не объяснялся. А ты прочтешь вот это; мою любовную… не знаю, как сказать, но вот это. Твоя Ту. Твоя зачеркиваю и пишу просто -
Ту (Татьяна Ульянова). Целую. Ты знаешь куда".
Она оставила место для подписи, начертив длинную горизонтальную линию внизу страницы, а наверху размашисто написала: "Приложение № 1".
– Ну, ладно, – сказал Шишканов, скорее для себя. – Это ваше мнение, мы должны вернуться к фактам. Вы познакомились в ночном клубе…
Ему хотелось спросить: "И что прямо в первый день?", но он не мог.
– И?
– Мы стали встречаться.
Она вспомнила – какой сильный ветер ее подбросил и понес по московским улицам к нему.
– Так. Это понятно. Вы переехали к нему или он жил у вас?
– И так. И так. Но все же чаще у него. Я не понимаю, какая разница, где мы жили?
– Разница есть – мне хотелось вместе с вами восстановить картину преступления…
– …что вы хотите восстановить, я не поняла? – с агрессией прервала Ульянова.
Шишканов понял, что непростительно оговорился:
– Ну, надо нам понять, чем жил человек, какие были у него враги, ведь так просто, мы уже с Сергеем Себастьяновичем об этом вам говорили, не убивают. Может, вы сами не знаете то, что знаете? Сами. Вы жили вместе, все видели, вся его жизнь на ваших глазах, но не знаете… не придаете значения. Это заказное убийство. Киллер. Проплаченные деньги. Заказ. Заказчик. Это не случайная смерть. Пуля в сердце – прицельная стрельба. Мы теряемся в версиях. Вы не представляете, как это серьезно.
Но она это хорошо представляла.
23
Ульянова уже целых пять часов гуляла по парку с шестилетним сыном. Таня с благодарностью думала о погоде – добрый Бог на облаках сжалился и спасал ее сейчас. Можно сказать, грел. Как хорошо, думала она, что в начале зимы, к счастью, бывают такие приятные, солнечные дни, если бы лил холодный дождь или выпал снег, что вполне нормально для середины декабря, то они бы здесь окоченели. Рюкзак с наличностью почти в миллион долларов и черным мешочком с бриллиантами уже не радовал, а тянул своими килограммами, гордо выпрямляя плечи и всю ее красивую женственную фигуру; ей уже, казалось, нечего бояться, и она не боялась уже. Раньше она удивлялась себе, опасалась идти по Москве с зарплатой в кошельке, а теперь целое состояние за плечами – ничего.
После первой сделки с продажей самолета произошло много всего, казалось, даже целая жизнь.
Она отлично помнила, как тогда, через несколько дней, Федор решил съездить домой из Марьиной Рощи и проверить квартиру – что там? Он, оказалось, был прирожденный бизнесмен, просто не знал этого, осторожный, расчетливый и упорный. Но кто тогда мог знать, кто он есть на свободном рынке, какая его подлинная мировая, рыночная цена? Из ценностного вопроса – что ты стоишь на белом свете как человек? – появился однозначный, ценовой – что ты стоишь? ты хоть что-нибудь стоишь? Федор стоил. Он животным чутьем предвидел опасность и тогда, несмотря на все Татьянины уговоры быстрее перебраться домой, тянул и тянул с переездом. Наконец поехал, зашел в квартиру на пять минут, включил свет в кухне и в спальне и тут же вышел, прихватив с собой одежду, смену белья и "кастрюлю счастья". Уже через сутки взломали дверь. Он понял: их ищут. Ему предстояло узнать – кто? Еще через несколько дней они вдвоем случайно увидели по телевизору репортаж о чрезвычайном происшествии: по дороге к дому, возле подъезда, неизвестный убил заместителя директора Ульяновского авиастроительного завода Анатолия Васильевича Трунова.
Ульянов неделю ходил по квартире, о чем-то думал и время от времени повторял:
– Эх, Толя, Толя, Толя! Толя-Толян. Эх!
Позже, через несколько лет, он хотел найти его жену, но – никаких вестей. Что стало с деньгами, смогла ли семья хоть ими воспользоваться, так и не узнал.
Стремительно темнело.
Ульянова уже несколько раз заходила погреться в новую, только открывшуюся сетевую европейскую кофейню. Через стекло она с Борей молча посматривала на толпу, спешащую к станции метро, пила кофе с теплыми, свежими французскими булочками, и снова они выходили в небольшой парк рядом, где ждали отца и дышали свежим воздухом, который с каждой минутой становился все непереносимее. В нем, как в каком-то стеклянном прозрачном сосуде, была заключена вся ее тревожная бездомность.
Татьяна с волнением посматривала на часы. Днем, с ребенком в парке она выглядела естественно, но гулять с мальчиком в ночи – до первого милиционера.
Казалось, полжизни прошло с того момента, когда около одиннадцати позвонил Федор и отдал ей приказ – иначе бы она не поняла – железным и командным голосом:
– Таня. Приказываю. Понимаешь, приказываю! Нас слушают – ты поняла? Прослушивают. Ты моментально должна собраться. Возьми, сама знаешь, что и где, переложи в удобный рюкзак. Возьми все. Документы. Бери Борьку. Три минуты на сборы. Если чего-то не будет хватать, потом купишь. И иди гуляй, ничего не говори – ты помнишь, где мы покупали обручальные кольца для свадьбы?
– Да.