Когда несколько раз по кругу проговорили все этапы сделки, участники почувствовали, что Шарко, представлявший неизвестных покупателей из Иордании, что-то особое имеет в виду, но не хочет сразу раскрывать карты. Разговоры же о честности, доверии, о том, что все друг друга знают по многу лет, имели ограниченный успех. Все понимали ответственность момента. К коньяку, закуске на столе даже не притронулись. Хотелось пить, и воду дозаказали.
– У меня есть предложение. Очень простое, – сказал Шарко, решив, что время настало. – Я знаю, так делают – не удивляйтесь. Вся сделка займет от трех до пяти дней.
– Максимум три, – вставил Трунов.
– Мы этого не знаем. Гарантий нет. Все может произойти, исключать ничего нельзя, могут быть чисто технические сбои.
– Скажем, нелетная погода, – поддержал Ульянов.
– В том числе. Поэтому я предлагаю, чтобы мы все отправили наших жен с детьми в санаторий на неделю – пусть отдыхают. Есть санаторий Управления делами, там все по высшему разряду, пусть гуляют, дышат свежим воздухом, но за территорию не выходят. Там будут люди – они будут следить за этим.
Повисла долгая, густая мужская тишина.
– Трехразовое питание, аттракционы… им можете вообще ничего не говорить. Главное, чтоб ни под какими предлогами не покидали…
– А если что-то не так пойдет? – спросил Ульянов.
– Мы поймем, почему не так, что не так, но тут "не так" быть не должно. Мы все заинтересованы и гарантированы в этом случае.
– Семью в заложники…
– Если вам так нравится говорить – что ж! Но это реальные гарантии. Деньги большие, так не бывает, чтобы…
– А школа? Они же у меня в школе учатся?
– Заболеют… каникулы еще одни…
Ульянов не представлял, как сказать Татьяне, что ей с ребенком надо ехать куда-то в Подмосковье и быть добровольной заложницей, так сказать, гарантом сделки. Она, конечно, была в курсе всего, что происходило, но не смогла бы и представить такого поворота – они с сыном будут под охраной шарковских головорезов. А произойти может действительно все. Он сам никогда не видел такого количества долларов и не предполагал, даже подробно заглядывая сам в себя, что с ним станет, когда огромные деньги достанутся ему, а что может произойти с другими людьми, которых он даже не знает. Это был аргумент. Может, кто-то захочет избавиться от жены и детей и убежать в новую жизнь одному или с любовницей? Размышляя, Ульянов понимал, что только Шарко ничем не рискует: он – депутат, люди – его, санаторий – его. Все как будто согласились и долго стояли-курили перед рестораном, возле своих машин, покачиваясь, как подпиленные деревья. На следующий день надо было дать ответ, и тогда ему скажут, куда и когда "ехать заселяться".
Федор без больших проблем мог выйти из игры, отступить, но вся проделанная работа с первого разговора на кухне и до конца, плюс огромные деньги доставались другим. Но самое обидное – он навсегда оставался "бывшим". И нищим, неспособным играть по-крупному. Был большой соблазн ничего не говорить Татьяне, просто что-то придумать, наврать, успокоить, но прямо к горлу подступил комок и возникло четкое ощущение: он на пороге такого жизненного поступка, при котором соврать, обмануть не удастся никому и никогда.
Подъехал к дому. Припарковался рядом с черным "мерседесом" соседа. Необычно долго, как ему показалось, подымался в лифте на свой последний этаж. В голове, как показатель поворота на щитке приборов автомобиля, что-то стучало и подмигивало. Он ждал: весь вечер выразительная круглая, кажется, "мерседесовская" фара работала на поворот.
Покормили и уложили ребенка. Татьяна чувствовала в тишине, пронизанной телевизионной болтовней, тонкое, как стекло, дребезжащее напряжение. Когда Борис быстро заснул, Федор все еще не решался начать разговор. Самое простое было бы сказать: "Так и так… я отказался". Но миллион двести тысяч долларов, которые могли бы достаться ему, как кислота, прожигали мозг и тело.
– Тань, поди! – позвал он ее из кухни и выключил телевизор. – Тань!
Она пришла, без сил села напротив. Подождала, а потом спросила:
– Не получается ничего?
– Наоборот. Получается. Но Шарко решил себя обезопасить, понимаешь, он хочет…
Федор рассказал ей все подробности и добавил, что есть только одна ночь и один ответ – "да" или "нет".
– Любой твой ответ будет правильным.
Она легла на кровать не раздеваясь, накинула на ноги плед, выключила верхний свет, оставив гореть рядом тусклый ночник.
– Может, нам не нужны эти деньги, но ты хотела…
– Не продолжай, – остановила она его, не поворачиваясь к нему и не открывая, кажется, навсегда закрытых глаз: слушать сейчас про шубу, о которой она говорила тогда по неведению, в первые дни, было невозможно.
Он хотел к ней лечь рядом с ней, но она попросила – иди на диван, сегодня буду спать одна. В отсеченной тяжелыми веками темноте ей показалось, что она девочкой бесконечно долго трясется в кабине военного грузовика вместе с отцом. Он крепко прижимает ее к себе, не отпускает. Мать стонет и переворачивается в продавленной кровати, она почему-то располнела за последнее время, и это не кончится добром. Таня говорит ей об этом. Просит, чтобы отец свернул с грунтовой дороги на шоссе. Потом непонятно откуда всплывает вопрос: они бы стали так рисковать ей? Боря весь измазался в песке на детской площадке. Она помнит, он почти готов был его есть. Она смотрит на него и видит, какой он милый, какой он хороший. Затем приходит мысль, обозначенная выражением "обычная жизнь". Она вращается, вращается, как юла, "обычная жизнь", "обычная жизнь", "обычная жизнь", затем замирает, как юла, и резко падает набок, в новое воспоминание. Она думает, что есть обычное и необычное. Сегодня обычное лучше необычного. Есть простое, ясное – в нем выросла она. Во всем зеленом, в армейской форме, в гарнизонных зеленых заборах, в ряду зеленых кукурузников, стоящих на скошенной зеленой траве. Есть это простое, от которого раньше всегда хотелось бежать, лететь, ехать, и вот, может быть, впервые наоборот – она держится за все зеленое, надежное, простое, естественное. Потом закрутилась ее подростковая, провинциальная дерзость. И слово, оно же целая большая, объемная мысль: "добиться", "добиться", "надо добиться". Это был ее флаг, с ним она, не боясь, приехала в Москву, с моря – к Куприянову. И вот с этим знаменем она ставит под удар ребенка и себя ради денег, ради машины, которую нестерпимо хочет муж. Она это знает. Так она набрела на слово "муж". И буква "ж" жужжит, что-то свое выжужживает, оставляя в голове ровный шов, строчку, как швейная машина, мерно, плавно и правильно – "ж", "ж", "ж". Он хочет "ж", он хочет "же", "жжжее". А она "жжжена". Что хочет она, жжжена? Чья? Жжжена – мужжжа. Почему так оскорбительно, что жжжжее делать? Страшно? Да, страшно. Но не то страшно, что тебя убьют, а то, что вдруг так просто нашлась цена, твоя цена, цена спокойного и надежжжжжжного брака. Ты кукла, на тебя повесили ценник, на твоего ребенка повесили ценник, и ты следишь за сыном, "чтобы он…", а за тобой следят другие люди, "чтобы ты…". Муж-ж-жжжж пережужживал ж-ж-жжжену.
Утром она сказала: "Звони" – и достала зеленую с белыми пятнами обливную кастрюлю (кастрюлю, которую теперь называли "кастрюлей счастья"), чтобы сварить в ней гречневую кашу. На большее не хватило ни фантазии, ни сил. Она еще раз повторила:
– Звони, звони. Ему. Пока я согласна.
Федор хотел ей сказать – не волнуйся так, но она его сразу жестом остановила: не надо слов, все и так ясно.
– Я бы хотела, чтобы побыстрее.
И через некоторое время пригласила мальчика к столу:
– Боря, иди есть кашу! Бо-ря!
К вечеру к дому подъехал микроавтобус. С сумкой вещей Татьяна с сыном влезли на свободные места сзади. В машине сидели еще две испуганные женщины, одной чуть за тридцать, другой – под пятьдесят, с ней девушка-старшеклассница. Татьяне захотелось запомнить их лица, может быть, потом придется вместе молить о пощаде или бежать и скрываться в лесу, но они могут быть и просто случайными попутчиками, решила она, или они и будут за ней следить…
Федор спросил шофера и сопровождающего, сидевшего с ним рядом на переднем сиденье, где санаторий, куда их везут, на что получил лаконичный ответ: "Звоните Дмитрию Рустамовичу, нам так сказали".
Таня махнула рукой – забудь, все уже решено. И добавила:
– Ешь кашу. Там осталось.
Ульянову привезли в санаторий "Бор", она это поняла по табличке после поворота с Симферопольского шоссе: "Счастливого отдыха в нашем "Бору"". Быстро разместили в отличном двухкомнатном номере с полноценной кухней и всем необходимым. Даже в холодильнике была минеральная вода в бутылках и апельсины, поднимающие своей горячей оранжевостью состояние духа.
– Татьяна Михайловна, я не знаю, говорили вам или нет, – закрывая дверь, сказал молодой приветливый здоровяк в черном блестящем костюме, он им гордился, будто это форма какого-нибудь гвардейского полка. – Вы здесь, на этом этаже, можете спокойно перемещаться. Направо, в конце коридора, аттракционы для детей (за деньги). А завтрак-обед-ужин по расписанию, будем ходить уже вместе. И на прогулке тоже, если не возражаете, мы будем вас охранять.
– Спасибо. Я поняла.
"Аттракционы, оказывается, у них есть. За деньги! Я сама здесь – "за деньги".