Кино древнее
Многое остается за кадром. Собирая материал для той или иной вещи, иногда прочитываешь массу сведений. А в итоге это проявляется в двух-трех эпизодах, в нескольких репликах.
Готовя один рассказ, мне пришлось прочесть и законспектировать: "Магию мозга" Бехтеревой, документы о карательной психиатрии, документальную повесть американки, страдавшей шизофренией; "Полет над гнездом кукушки" (фильм-то давно смотрел, до книги никак не мог добраться) + музыка Кейджа; "Путешествие на Запад" Чан Чуня; "Сокровенное сказание" монголов; записки посланника Папы Джованни дель Плано Карпини, побывавшего в монгольской ставке; записки о путешествии Рубрука в Монголию; еще одно "Путешествие на Запад" У Чэнь Эня, "Новые приключения царя обезьян" Дун Юэ…
Но, кроме того, что рассказ был написан (да и получил премию, на которую купил фотоаппарат), сбор этих материалов подарил мне удивление и радость миропознания.
Вот - "Путешествие на Запад" Чан Чуня разве не удивительно?
Это путешествие - настоящее кино. Странно, что до сих пор никто его не снял. История такая: 72-летний даосский монах Чан Чунь получает письмо от владыки вселенной - Чингисхана, предлагающего ему приехать в ставку под Самаркандом. Монах думает и соглашается. И отправляется в путь. Его сподвижники ведут записи. Цитата: "Затем мы поднялись на высокий хребет, имевший вид длинной радуги; отвес его был на 1000 саженей; смотреть в глубину, вниз на озеро, было страшно".
Старец во время путешествия писал стихи. В повествовании они как верстовые столбы. Он пишет однажды: "…путешествуя 10000 ли, я неохотно открываю уста; но дошед сюда, пою громко, не могши удержать чувств". Понравились старику Семсыганьские горы.
Далее проехав, они провели ночь под шелковичным деревом, которое тенью своей могло прикрыть до ста человек.
Монах шел в монгольскую ставку в Самарканд, напомню. Надвигалась зима, переправу через крупную реку уничтожили мятежники, и даос принял предложение правителя этой области остановиться на зиму в городе.
В очередном стихотворении он говорит: "…В осенние дни за городом пасут еще слонов,/ летние облака не дают дождя, вопреки Дракону. Есть/ прекрасные овощи, пшеничная каша, виноградное вино…".
Он видел в пути, как яростные волны озера выбрасывали на берег крупных рыб, как затмевалось солнце, видел старика, заставлявшего корову вращать приспособление для подъема воды, - этого водопроводчика Чингисхан, удивленный его трудом, освободил от податей и налогов.
Старец сетовал на свою славу: "…напрасна слава моя; напрасно она/ распространилась в северных странах и сделала то,/ что из великого царства пришло ко мне светлое повеление, и/ я под ветром и песками прошел 10000 ли до/ отдаленных краев".
Но он и не так плохо проводил время, добираясь до лагеря владыки мира.
Прошла зима: "В 2-й луне 2-го числа, в весеннее равноденствие цветы с абрикосовых дерев уже опадали. Астроном Пань Лигун и другие просили учителя прогуляться с нами за город, на запад. К нам присоединились посланец с другими чиновниками, взяв с собою виноградного вина; в этот день небо было ясно, воздух чист; цветы и деревья в свежести. Повсюду попадались нам террасы, озера, башни и палаты; а инде были и огороды; отдыхали мы на траве и все были веселы".
Почему-то в садах той местности не было птиц. Чан Чунь говорит, что эти сады превосходят китайские. Была у него и встреча с разбойниками, но те проводили даоса с почтением. Как-то ему подарили гусят, а он выпустил их в озеро.
Владыка вселенной тем временем воевал, ушел в поход в Индию, и старец потащился следом.
Наконец где-то в северном Афганистане они встретились.
Старец вошел в шатер.
Чингисхан на него смотрел.
Спросил, какое вечное снадобье он привез ему?
Дело в том, что Чингисхану было 64 года, а жить ему хотелось вечно. Ну или лет 200, как этот старец, ходил о нем такой слух.
И Чан Чунь сдержанно ответил, что нет у него такого снадобья, он знает только способ, как продержаться подольше.
Чингисхан рассмеялся. Откровенный ответ пришелся по душе испытанному вояке.
В лагере монголов даос провел некоторое время; ни в чем не знал нужды, но томился; Чингисхан вызывал его для бесед, проходивших "за закрытыми дверями", прессу туда не приглашали, суть бесед осталась тайной.
Наступила жара, и монголы перенесли лагерь ближе к снежным горам. Чингисхан охотился. Однажды свалился с лошади, преследуя вепря. Зверь его не посмел тронуть. Стоял, поводя боками, чухал злобно.
Старец сказал, что это знак, надо быть внимательнее к велениям неба.
А Чингисхан, небось, думал: проклятая старость - вот что это. И внимал новым наставлениям. Как с помощью дао продлить этот путь.
Даос просился назад.
"Подожди еще немного", - удерживал его властитель.
И наступил день, когда он его отпустил. Спрашивал, какие титулы, сколько коров и золота готов старец принять. Тот отвечал, что и впредь будет довольствоваться прозвищем Горного дикаря, и ничего ему больше не надо.
Они простились, путники двинулись вспять.
Три года длилось это странствие.
Через некоторое время Чингисхан прислал старику письмо: "Власти в Сюаньдэфу хорошо ли принимали тебя? Нашел ли ты нужных людей?
Вполне ли ты сам здоров? Я здесь постоянно думаю о тебе, Божественном и Бессмертном. Я не забыл тебя, не забывай и ты меня".
А старик проводил свои последние дни в беседах с учениками, устраивал моления о дожде и писал стихи:
"В западных горах воздух свеж и чист; после дождя
облака легки; посетители сидят в роще; без мысли, Дао
само собой совершается".
И дао свершилось, старец умер в 80 лет, на шесть дней опередив Чингисхана. Властитель, отнявший тысячи жизней, последовал за ним, и никакая практика не спасла его. А империя - рухнула очень скоро.
"Мне сказали, что познавший свою мать порочил меня"
Это отклик древнеарабского поэта Башшара на критику. У древних арабов поэтов задабривали всячески, лишь бы те не запечатлели кого-либо в неприглядном свете. У нас все перевернулось вверх дном: критики полагают, что задабривать надо их. Но напрасно критики расслабляются. Пелевин вспомнил о древнеарабском опыте: утопил критика в сортире.
Беднячок
Подарили зятю видео концерта Летова, ну и сами посмотрели, послушали. Персонаж показался любопытным. Сразу ассоциация с беднячками Ассизского. Вроде бы ничего артистического, прост и как будто нелюдим. Почувствовалась вдруг даже крестьянская жилка. Ну, странный рокер, да еще панк, говорят. И начал я за ним наблюдать, взялся слушать другие альбомы. Странное соединение детскости и жестокого взрослого опыта. Песенки его создают некий мир мечты и боли, и в этом мире можно жить только надрывно и - агрессивно. Узнал из одного интервью, что он считает себя эко-анархистом, и купил все альбомы. Ранние песни - подростковый психоз, явная перекличка с Науменко, "Кино" да и с БГ.
Слушаю альбом "Прыг-скок". Распев "Ходит дурачок по миру" задает тон всему альбому. "Песня мишутки" - интонации, с которыми проговариваются-пропеваются строчки, - это интонации старика, пустынника, просидевшего на скале много лун и дождей. А ему было 26.
Слушаю другие альбомы и понимаю, что это разведчик междумирия: на полосе между жизнью и смертью. В нем мало любви. Близость к смерти дает умудренность. Летов - Старый Ребенок. Но если его тезка - Лао Цзы был добр, Летов - злой ребенок. Удивительно, как ему удавалось долго рулить в бессознательном, возвращаясь оттуда с добычей.
Иногда кажется, что Летов изо всех сил старался не быть Гребенщиковым. Гребенщиков, кстати, хорош, добр, тепел, но лукав. Ребенком его никак не назовешь.
Летов простец рок-н-ролла. Юродивый, рядом с которым все важняки рока выглядят голыми обрюзгшими королями с заплывшими глазками. Его музыка, стихи живили этот жанр. И когда он умер, строчка Гребенщикова о кончине рок-н-ролла наполнилась смыслом.
Рождение героев из духа музыки
"Невыносимая легкость бытия" из одноименного альбома - пантеистическое рок-полотно экологического анархиста, как называл себя Егор Летов. Услышав эту вещь, я дал одному из героев романа "Иван-чай-сутра" имя Егор, он стал рыжим, отпустил бородку; учась в Питере, решил сочинять музыку, но был призван в армию и пропал без вести в Чечне. А рассказ "Легкий поток" основан на некоторых фактах из биографии Егора Летова.
Отражения
Одиночество юности какое-то скудное, в нем тоска, почти скука. Я его не люблю. Маета. Одиночество и молчание зрелых лет уже другое, многообразное и целительное. В юности ты слишком интересен сам себе и поэтому остро нуждаешься в другом, чтобы отражаться в нем, себя видеть. В зрелые годы ищешь других отражений. Каких? Возможно, мира в себе. И чего-то большего.
