– Внуки-то в нас ведь, в меня да в Макарушку, уродятся! Всё равно – в нас с ним!.. И муж у меня свой есть: не плохой он, не злой. Обтешется маленько – и ничего. Дурной-то гонор в Буяне быстро собъётся!.. И все, все рядом будем… Как жить-то хорошо…
Но строгий взгляд с тёмной иконы достиг её сквозь кружева. И Бронислава, спохватившись, оробела.
– …А, если и в фельдшерицу уродятся! – согласно махнула она рукой и поскорей отёрла лицо с покорностью. – Ничего, ничего. Я стерплю, не облезу я! Ничего… Ещё красивше тогда будут. Детки. Что ж теперь!..
И соглашалась – то ли сама с собою, то ли с кем ещё, всхлипывая легко и радостно:
– Ладно. Всё ладно на свете!.. А мы вот и не понимаем сразу. После время разве что. Всё злимся кого-то. Дерёмся. Зачем?.. Ох, и чудные же мы у Господа нашего! Чудные-чудные, не знаю какие прям.
[[[* * *]]]
В сенях стукнуло, хлопнула дверь, по полу прошла, клубясь, волна холода. Вошёл зять Антон и стал смотреть, как Бронислава ползает на четвереньках вокруг полушубка.
– А Нина где? – спросила Бронислава, не поднимая головы.
– Идёт. В погребе она. За банками полезла.
– Вот, думаю, перекрою! – показала Бронислава на полушубок. – А то вас с Витьком после отца донашивать не больно-то заставишь. Вам ведь новое одно подавай. А старое-то – не больно.
– Да ты и не предлагала. Полушубок этот, – без удивления сказал Антон. – Ни мне, ни Витьку. В простынку с нафталином замотала – и спрятала сразу.
– Нечего было и предлагать! А то я вас не знаю…
Клубы холода снова прошли по полу.
– Корове сена давала? – недовольно спросила Нина с порога. И поставила в холодильник трёхлитровую банку с солёным сырым мясом, уложенным под металлической крышкой ровными розовыми кусками.
– Накормила, – ответила Бронислава, переползая от рукава к вороту. – Да ведро баланды ей споила. Тёплой. С аржаной мучкой. Щепотку соли ей туда кинула. Она, Майка, любит, чтоб с солью маленько… Ставь кашу на плиту, разогревай, Нин. Что, на собрании-то много народу было?
Брониславе никто не ответил.
– …Небось, весь элеватор ходил?
И опять – ни слова ей в ответ. Антон подхватил из-под умывальника переполненное ведро, пошёл выносить. Нина разделась, стала возиться у плиты, бросив на угли пару берёзовых поленьев. Дома сразу стало веселей – от их потрескивания и от лёгкого запаха чистого дымка из засиявшего поддувала.
– Вот, всё же крышки-то мы – удачные купили, Нин! – заговорила тогда про хорошее Бронислава нарочно весёлым, бойким голосом. – Мясо-то у нас в банках, прямо как вчера закололи.
Дочь промолчала.
– …А Иван-то Коробейников из города – уж такие чудные Зинаиде привёз! Никудышные. Новомодные, – вспомнила Бронислава, тяжело вставая с пола. – И как у них мясо под ними сохранилося? Под резиновыми? Под толстыми?.. Даже не знаю.
Нина не оборачивалась. Только гремела тарелками громче обычного.
– Резиновые, говорю, крышки для банок, Иван-то купил!.. Толстые! – прокричала она Нине, как глухой, усаживась за стол поосновательней.
Та по-прежнему не слышала её и нарочно не встречалась с матерью взглядом. Только кинула ложки на стол. Они продребезжали коротко и резко.
– Зинаида ему велела железных купить! Как у нас. Ивану своему! Велела!.. Слышишь, Нин?.. А он…
– И что? – наконец буркнула Нина, недовольно поправив на животе цветастый фартук.
– Да она их парила, парила! Крышки-то новомодные эти. А они и на банки не налазят! Тяжеленные, резиновые… Толстые, коричневые – и калошем пахнут.
– Ну? – Нина уставилась на Брониславу требовательным, беспощадным взглядом.
– А вот и гну!.. Замучилась она их, распаренные, на банки напяливать, говорю. Зинаида! – рассердилась Бронислава. – Резиновые-то… Расстраивалась. Кричала на всю улицу: "Ты что мне привёз? Их двумя руками на хрен не натянешь"!..
– На что-о-о?! – строго и протяжно переспросила Нина.
– …Нет ни на что! – поджала губы Бронислава. – Только штокать и научились. Все такие умные стали! Одна только мать у вас – дура… Вот, такая я! Дура, да! Вот, что хотите, то со мной и делайте! Учителя. Изверги…
[[[* * *]]]
Вернувшийся со двора, Антон стоял посредине комнаты и ничего не понимал:
– Что за крик? Из-за чего это вы схватились? – тревожно моргал он. – Стряслось, что ль, чего?
– Да из-за крышек! Провались они пропадом все! В тартарары!!! И железные, и резиновые! – в сердцах выкрикнула Бронислава, схватила хлеб и принялась его резать на доске со стуком и крупно. – Мне уже и слова тут сказать никакого нельзя! Всё не так – всё не правильно! Не угодишь ни на кого в своём же дому!
Нина и Антон смотрели на неё сначала в полной немоте и неподвижности. Потом Антон выругался удивлённо:
– Ну! Еппония, страна косоглазых…
– Ни на какой козе ведь ни к кому не подъедешь! – размахивала Бронислава ножом. – Все только уросить горазды. Уросить да купоросничать. И дуются, и дуются! А ты – бегай за всеми, да в глаза всем заглядывай. Да вникай только, успевай. У-у, нервомоты!..
Она замолчала было, но тут же решила окончательно:
– Нет уж. Всё!.. Больше никакого мяса на зиму – закатывать не буду!.. И не просите – и вы от меня его не дождётесь. Ешьте, чего придётся! А я и возиться с мясом теперь не стану. И помидоры с огурцами не буду мариновать! Хватит! Навозилася. На свою голову… Что я перед вами всеми в лепёшку расшибаюсь?! Всё равно никому не угожу.
Кинув нож на стол, Бронислава села и отвернулась от всех к окну.
– Ну. Нашла виноватых, – холодно усмехнулась Нина. – Наконец-то. И долго искала?
– Эхх, Еппония… – снова сказал Антон, от расстройства вымыв руки с хозяйственным мылом, а не с хвойным. – Ладно. Разберёмся. Со временем, конечно. Где полотенце-то?.. Две бабы в доме, а полотенца ни одного нету.
– Вон оно! – закричала вдруг Нина на Антона, выходя из себя. – С гвоздя упало! Разуй глаза-то! Без помощников найти ничего не может. Технолог, называется! А сам…
Она рывком сняла фартук и кинула его на холодильник.
– Ну, разул, разул, – примирительно сказал ей Антон. – Вижу. А ты-то, Нин, с чего взвилась? Надо же… Сроду такого шума у нас не было.
Однако скандал метался и гулял под их крышей – он перескакивал с одного на другое и никак не терял своей силы.
– Не жилось нам спокойно! – бушевала теперь Нина, стуча ложкой о край чугунка. – Был дом как дом – нет: дурдома кому-то захотелось! На старости-то лет! С крашеными бровями кому-то жить понадобилось, а не по-спокойному.
Она раскладывала горячую гречневую кашу по тарелкам и заливала её холодным топлёным молоком из горшка. А закаменевший Антон с поднятым полотенцем в руках стоял и ждал, когда она выговорится.
– Всё вверх дном теперь летит! – никак не могла остыть Нина. – Все тычутся в разные стороны, как кошки без мозжечка! Кому чего делать в дому надо, никто уже капли не соображает!
– …Не знаешь, чего делать? – сдержанно переспросил Антон жену.
Он повесил полотенце на гвоздь мокрыми руками, расправил. И посоветовал с расстановкой:
– Прежде всего – не о-ра-ть!
[[[* * *]]]
Ели втроём, устало и спокойно, не глядя друг на друга. Сначала розоватое сало – с солёными помидорами, с репчатым луком и с ржаным свежим хлебом. Потом – кашу. Нина уже отрезала ровные блестящие круги от домашнего масла, лежащего на тарелке солнечным колобом, и раскладывала их на куски белого домашнего хлеба – к чаю, когда Антон сказал Брониславе:
– Всем миром на собрании решали, как Буян защищать. Законы идут на нас такие, что скоро сами себе мы хозяевами не будем, на своей-то земле.
– Умора, конечно, – кивнула Бронислава сдержанно. – Вон, Макарушка-то говорил: загранице она вся подчиняется, власть. Повсеместно.
– Она, ради дурных денег, сельский народ живьём пожирает, – хмуро согласился Антон. – Как солитёр.
– Ну, вечно: только сядешь за стол, так и разговоры не знаю, про что… – поморщилась Нина. – То про навоз, то про глистов… Прямо тошнит.
– А что? Не правда, что ли?! – возмутился вдруг Антон, стукнув кулаком по столу. – Век от века он изнутри Россию подсасывал, глист ползучий, а нами теперь правит в открытую. Цепень. Солитёр!
И светлые глаза его побелели от гнева.
– Час от часу не легче, – вздохнув, Нина отодвинула от себя чай. – Фу. Кусок в горло не идёт… Не гляди-ка ты на меня так! Глаза-то по-страшному на меня не вытараскивай!
– Как? Не глядеть?
– Как мороженый судак. Вот как.
– За какого замуж вышла, такого и терпи… Хорошо ещё, совнархоз у нас крепкий был! – продолжал Антон. – Электростанция с тех пор своя, не общая. И МТС. И элеватор. Консервный завод – свой, маслозавод – тоже. Закольцованный цикл, в общем. А то и в Буянном районе разор бы один был, как везде! Разор, да голод, да холод, да слёзы.
Бронислава смотрела на него с оторопью:
– Антон! Что-то я не слыхала, чтобы ты когда так шумел. Валенок валенком сроду был, а тут – на себя не похожий. Это Макарушка – тот всегда с речами! С умными!.. А ты-то чего раскричался? Вот, на-ка: мёдом поверх масла хлеб намажь. Сладко тебе станет. Ешь лучше. Давай…
Она пододвинула было к зятю деревянную кубышку, но тут же сама взялась за ложку и стала вытягивать, перевивать и переносить ложкой янтарный, тягучий, густой жгут на новый ломоть. Уложив его кольцами, без всякого масла, Бронислава полюбовалась душистым медовым вензелем:
– Ешь, подобреешь. А то ведь голодный человек – он злой человек. Вот власть-то достукается, что пощады ей не будет! – рассмеялась она. – Долебезится она перед заграницей-то. Доёрзается на доходах на своих.
И рассудила: