– Это ведь за падчерицову головёнку, красивенькую-то, лёдом срезанную, всем Иванам он теперь лютой смертью, до конца времён, будет мстить! – охнула румяная женщина.
Старуха согласно кивнула:
– А как же!.. Народ-то сначала вилы да топоры в руки брать не стал. Поговорил только: "Нам ведь барина-то надо – с русским умом! А не с германским. Ну, может, как-нибудь германского-то этого барина мы перетерпим и своего барина, какого-никакого, дождёмся. А этот, с чужим-то умом, может, как сам подевается куда ни на то!" Да… Плюнул народ на всех бариновых друзей. И подался от них в дали дальние. В глушь забился: в леса да в чащобы, – спокойно выпевала тётка Матрёна. – Молчи!!! …А барину неймётся. И стал он огнём горючим всю землю догола палить – и леса, и чащобы все: людей русских выкуривать стал, чтоб все Иваны как на блюде бы оказалися. Из земли русской – блюдо голое он делать стал! А кой-где плотинами наводненья устраивать велел, чтоб Иванов-то на нет извести и с лица земли народ весь русский – смыть. Чтоб земля ничья бы стала: баринова вся. И он бы с барыней со своей да с друзьями нерусскими по ней бы, по ничьей, на ночь глядя с собачками гулял. И вдоль бы гулял, и поперёк, и наискосок – тоже: с ними.
– Видишь, чего? – догадалась другая женщина. – Одной-то Иоанновой головы ему мало. Это уж, если он во вкус вошёл, то сам – во веки веков не остановится. Ирод.
– Да они же – алкоголики от нашей крови делаются! Оно давно всем известно, – заметила продавщица снисходительно. – Двенадцать, тринадцать. Что барин, что друзья его, они уж без нашей крови не могут, шешнадцать… Жаждают крови нашей – у-у-у, демократы! Мы что, разве не видим? Красноротые все мужики, в телевизоре-то которые, сидят: как насосалися!.. Один. Два. Нет, их теперь только в элтэпэ: от кровяного запоя лечить, упырей этих! Восемь. Девять. Они сами уж от крови русской не отвалятся, пиявки. Пристрастилися! Одиннадцать.
– Ага! – кивала старуха. – Беконного откорма они. На голодной России откормилися… А люди опять, во второй раз, значит, собрались: "Пока мы не перемёрли все до единого, может, пора топоры хватать, и барина этого, с германским-то умишком, в Германию прогнать? Она, Германия, – страна крохотная, как раз по его мозгам: она ему – подходит. А для большой России не ум – умище нужен. Он где его, барин, возьмёт?! Прогоним, а то барин-то её до своего пониманья скоро всю скукожит, Россию нашу. И война есть война. И она против нас давно идёт, а мы кого же? Мрём да терпим. Терпим да мрём"… Мол-чи!!! …А с Афона им уж весть подают: "И времена все – вышли, и больше времён у вас – не осталося, – говорят. – Мор, на вас насланный, сам не кончится, а только сильней на детей ваших падёт: спасайтеся сами – никто вас не спасёт ниоткудова. И чего вы ждёте?! Бог, что ль, с винтовкой за вас против барина-то пойдёт? А вы со стороны только, что ль, глядеть хотите? Нет, вы – идите. Сами. Своими ногами. Портянки на них намотайте – и ступайте. А Бог – поможет вам, если вы все, со святой молитвой, за всю святую Русь…"
– Вот, убожество! Да вы хоть знаете, какой век сейчас?! – строго перебил старуху Кеша, очнувшись от вразумительного и тихого её толкования. – Сейчас, между прочим, каждый должен сделать счастливым – себя! А не заботиться о других. Тогда только получится общество счастливых людей! Теперь модно беспокоиться о своём "я"! А не о своём пресловутом "мы". Пишут, пишут вам во всех газетах… Кретины. "Люди собрались все!..", – передразнил он. – Причём здесь "все"? Страна давно перестроилась на отдельное "я"!.. Я же сам читал. Лично!
В магазине наступила полная тишина. Продавщица перестала вязать на счёте "семь".
– Гадство! Жалею, что я эту газету, "Независимую", всю в клочья истоптал, ноги ею обёртывал. От мороза. У меня ботинки прохудились… А то устроил бы я для вас чтение вслух. В борьбе с вашим дремучим, отсталым невежеством. С коллективным, между прочим… О своём "я" лучше позаботьтесь! Колхозницы!
Старик с дородной старухой, недовольно поджавшей губы, отошли в дальний угол и стали отыскивать что-то в общей своей сумке.
– А я… – успел только вымолвить старик, как вдруг старуха побагровела и грозно выпрямилась.
– И зачем ты твердишь одно и то же?! – взорвалась она: – "А я в десанте!", "А я в госпитале!", "А я в больнице на ренгене!"… – кричала Матрёна на старика, поправляя булавку на шали без всякой надобности. – Пристал: "я" да "я"! "Я кого" да "я чего"… Ну, твердит и твердит пустое! Якало… Не знаешь, что ли?! Грудные – и то все давно в зыбках научены: вон, "я"-то на воротах мелом написано было, а корова-то одна – чесаться подошла, да обдристанной жопой его и стёрла! Вот тебе и всё "я": цена ему – такая… Твердит! И что за привычка у тебя – в грех меня вводить?!
– Тётка Матрён!.. – ждали женщины продолжения. – А барину-то как потом за всё отплатилося?! За Иоаннову голову да за злодейство-то – над Иванами нашими?.. Народ-то русский с ним как поступил? Расстрелял – иль повесил?.. Иль на кол посадил?
– Викентий, и куда же ты попал? – всё бормотал и не мог успокоиться Кеша, переступая с ноги на ногу. – Эх! Лучше бы до Шерстобитова пешком дошёл, невзирая на истёртость газеты…
Однако удалиться просто так он не мог.
– Ну, бабьё! – выкрикнул он решительно. – Нет, вот вы, молодые, ответьте хотя бы: кто у нас руководит жизнью страны? По ходу жизни? Это вы знаете?!. Ну, одну фамилию хотя бы назовите: кто нами руководит?
Только тут все, остолбенев, уставились на него. И одна из закутанных женщин сказала, выходя из оторопи:
– Как – кто?.. Заграница.
А потом, отвернувшись от Кеши, спросила остальных в недоумении:
– Это ещё чей? Городской, что ль, тот самый?
– Да, Бронькин, вроде, – раздумчиво ответила другая. – Неужель не городской? Вон, буром, гляди-ка, прёт… Город! На боку дыру вертит.
Все разглядывали теперь Кешу неторопливо и обстоятельно.
– Ну, темнота, – поражался Кеша. – Послушал бы вас Хрумкин… Читать вам больше надо! Образовываться! А не пресловутых каких-то стариков у прилавка слушать. Работать надо! Над собой!
– Во-о-он чей. Бронькин… – скучно протянула продавщица, снова засверкав спицами. – Кешка-город, значит. Он!.. Восемь. Девять. Десять.
А третья женщина, самая румяная и самая молодая, рассмеялась лёгким добродушным смехом:
– Вот, грозный ё…рь!
Кеша шагнул за порог, прокричал было женщинам через плечо: "Ну что вы материтесь? Как маленькие дети!" – однако, тугая дверная пружина уже сработала. И Кешу не услышал никто, кроме него самого.
Улица по-прежнему казалась безлюдной и задремавшей средь белого дня. Только стая снегирей поднялась с высокой ольхи, осыпав снег с ветвей, и унеслась в сторону дальнего бора.
– В самом деле – немые… – изумился Кеша, проводив стаю подозрительным взглядом. – Они, пр-р-роклятье. Птицы без голоса…
Похаживая вдоль магазина то влево, то вправо, он долго чесал шрам под шапкой. Однако вскоре оживился: поодаль, в закутке около магазинного склада, одиноко стоял мужик в тяжёлом драповом пальто, уцепившись за дощатый забор. Кеша присвистнул и направился к нему.
– Слава сельской интеллигенции! – хлопнул он мужика по плечу.
Тот обернулся всем туловищем, выпустил забор из рук – и рухнул в рост, на спину, крепко ударившись головой о перекладину; дерево задумчиво загудело.
– Эй! Ты! Сельский интеллигент… Дышишь ещё? Нет? – нагнулся над ним Кеша.
Мужик открыл глаза. Он смотрел на Кешу отсутствующим мутным взором, но видел не его, а что-то совсем иное, вызывающее у него тоску и застарелое, сильнейшее отвращение.
–…П-п-подавись! – с ненавистью выговорил мужик. И успокоено сомкнул веки.
Уже через минуту, понурившись, Кеша слушал мирный его храп и видел вдоль забора только жёлтые брызги на снегу да небольшие дырчатые углубления.
– М-да… – с чувством подытожил он. – Окончен бал. Погасли свечи, гадство. И, если мне не изменяет память, цветы роняют лепестки на песок.
[[[* * *]]]
Он брёл без дум, без цели и уже без желаний – по длинным улицам, вдоль тесовых серых ворот и высоких дощатых завалинок, и сворачивал потом в какие-то переулки, засыпанные золой тут и там. И снова двигался, как в затяжном бреду. Мимо серых добротных заборов, мимо низких, насыпных и тёплых, коровников и курятников, мимо срубленных на огородах низких бань.
Серое небо казалось ему неприветливым, дальнее заснеженное поле – тоже. И чёрные деревянные солнца срубов, выстроившись друг над другом в цепь, смотрели ему прямо в затылок с углов изб. И эти же чёрные древние солнца возникали перед глазами, куда бы он ни направлялся.
Вдруг неожиданно одна из улиц перешла в кладбище. Кеша озирался теперь, стоя на прочищенной широкой дороге и не понимая, когда он успел шагнуть за кладбищенские ворота. Ровные ряды крепких тёмных крестов кинулись ему в глаза. Шорох венков на ветру то усиливался, то стихал. Широкий верховой ветер летал над могучими старыми дубами. И детский голос, переживая за кого-то, всё повторял и повторял невдалеке покорно, светло и настойчиво, и горевал, и молил:
– …Прости его. Прости за всё, Господи, миленький мой.
Кеша свернул с дороги на боковую тропу. Там русая девочка лет пяти, в широком зелёном пальто, в клетчатом взрослом платке, затянутом на спине большим узлом, деловито переходила от могилы к могиле. Она останавливалась перед каждой, и сначала поправляла сползавший с макушки клетчатый платок, а потом старательно крестилась красной от мороза рукой, двоеперстно, и кланялась быстрым земным поклоном.
– Прости её, – просила девочка, задирая голову к белёсому, безучастному небу. – Пожалей её. А то она померла давно. Тётенька эта… Она давно не молилася за себя. Мёртвая она теперь, Господи.