Вот она стоит - светлая губная помада, светлая пудра, светлый шерстяной костюм, - держит чашку в ладонях. Другие работающие девушки, с которыми Ричарду когда-то приходилось делить постель, обычно начинали готовиться к очной ставке с внешним миром уже с одиннадцати вечера. Джине на все про все требовалось двадцать минут. Ее тело не создавало ей проблем: шампунь "два в одном", быстросохнущие волосы, ясные глаза, которые нужно лишь слегка подчеркнуть, язык нежно-розового цвета, десять секунд на сокращение кишечника, и тело, на котором любая одежда сидела как влитая. Джина работала два, иногда три дня в неделю. То, чем она занималась, эти ее паблик-рилейшнз, казались Ричарду гораздо таинственнее того, чем занимался или, лучше сказать, безуспешно пытался заниматься он, сидя в своем кабинете. На ее лицо сейчас, как на солнце, нельзя было смотреть, не прикрывая глаз, хотя, конечно, солнце без разбору светит всем и каждому, и ему все равно, кто смотрит на него. Полы халата Ричарда опустились на пол, пока он пытался своими обгрызенными пальцами застегнуть Мариусу рубашку.
- Не можешь? - спросил Мариус.
- Хочешь чаю? - невпопад спросила Джина.
- Тук-тук, - сказал Марко.
- Я застегиваю. Нет, спасибо, все нормально. Кто там? - подал реплику Ричард, отвечая всем по порядку.
- Ты, - ответил Марко.
- Ну же, застегни. Ну давай же, папа, - сказал Мариус.
- Кто - ты? - ответил Ричард, - Ты хотел сказать, застегивай поскорее. Я стараюсь.
- Дети готовы? - спросила Джина.
- Эй, отзовись! Тук-тук, - сказал Марко.
- Думаю, да. Кто там?
- А дождевики?
- Эй!
- Нужны дождевики?
- Ты как хочешь, но без дождевиков я их в такую погоду никуда не повезу.
- Эй! - сказал Марко.
- Ты их сам отвезешь?
- Кто - эй? Да, думаю, да.
- Что ты кричишь?
- Посмотри на себя. Ты еще не одет.
- Сейчас оденусь.
- Почему ты кричишь?!
- Уже без десяти девять. Я сама их отвезу.
- Да, ладно. Я их отвезу.
- Папа! Почему ты кричишь?!
- Что? Я не кричу.
- Ты ночью кричал и плакал, - сказала Джина.
- Правда? - удивился Ричард.
Все еще в халате и в шлепанцах на босу ногу, Ричард пошел провожать жену и детей. Он вышел вместе с ними из квартиры и стал спускаться вниз по лестнице. Но вскоре они вырвались вперед, так что когда он обогнул последний поворот лестницы, то успел только увидеть, как входная дверь открылась и закрылась, - и веселый ветерок исчез, щелкнув на прощание хвостом.
Ричард забрал свою газету "Таймс" и свою второсортную почту (в дешевых конвертах из грубой бумаги, никому не нужные письма, пробирающиеся по городу ужасно медленно). Ричард внимательно просмотрел газету и наконец дошел до рубрики "Поздравляем!". Вот оно. Там даже была его фотография в обнимку с женой - леди Деметрой.
В одиннадцать Ричард набрал номер. Он почувствовал прилив нервного возбуждения, когда Гвин Барри сам взял трубку.
- Алло?
Ричард перевел дух и произнес с расстановкой:
- …Ах ты, старый хрен.
Гвин помолчал. Наконец до него дошло, и он расхохотался благодушным и даже вполне искренним смехом.
- Ричард, - произнес он.
- Не смейся так. Лопнешь. Или шею свернешь. Сорок лет. Да-а. Видел твой некролог в "Таймс".
- Слушай, ты пойдешь туда?
- Я - да. А тебе, пожалуй, лучше воздержаться. Посидишь тихонько у камина, укутав ноги пледом, в компании со стариковскими пилюлями и кружкой чего-нибудь горяченького.
- Ладно, ладно, кончай, - сказал Гвин. - Так ты пойдешь?
- Да, думаю, да. Что, если я зайду к тебе в полпервого, а потом мы возьмем такси.
- В полпервого. Отлично.
- Старый хрен.
Ричард горько вздохнул и пошел в ванную, и там долго и с ужасом разглядывал себя в зеркало. Его сознание принадлежало ему, и он нес полную ответственность за все, что бы оно ни натворило или еще могло натворить. А вот тело… Остаток утра он провел, шлифуя первое предложение своей статьи в семьсот слов о книге объемом в семьсот страниц, посвященной Уорику Дипингу. Как и его близнецов, Ричарда и Гвина Барри разделял всего один день. Ричарду сорок лет исполняется завтра. Но "Таймс" об этом не напишет. "Таймс" удостаивает своим вниманием только знаменитостей. А в доме 49 по улице Кэлчок-стрит проживала лишь одна знаменитость, и она никому не была известна. Джина была генетической знаменитостью. Каждый дюйм ее тела был прекрасен, и она совсем не менялась. Становилась старше, но не менялась. На старых фотографиях она была все такая же и все так же не мигая смотрела в объектив. А вот все остальные, казалось, менялись немилосердно часто, представая то мессиями в восточных одеждах, то эдакими пышноусыми сапатами. Иногда Ричарду хотелось, чтобы Джина не была такой: такой красивой. Особенно если учесть его теперешние муки. Ее брат и сестра были обыкновенными. Ее покойный отец тоже был как все. Ее мамаша, старая толстая развалина, была еще жива, но уже почти не вставала с постели.
Мы все сходимся во мнении - да бросьте вы, разумеется, мы все единодушны, - когда дело касается красоты плотской. Здесь консенсус вполне возможен. И в математике вселенной красота помогает нам отличить истинное от ложного. Мы быстро находим общий язык, когда речь идет о красоте небесной и плотской. А вот в остальном - далеко не всегда. Относительно красоты печатного слова, например, наши мнения не совпадают.
Скуззи, сидевший в кабине фургона, посмотрел на Тринадцатого и произнес:
- Короче, приходит Морри к врачу, так?
- Ага, - произнес Тринадцатый.
Тринадцатому было семнадцать лет, и он был чернокожим. На самом деле его звали Бентли. Скуззи был тридцать один год, и он был белым. И на самом деле его звали Стив Кузенс.
- Короче, Морри говорит врачу: "У меня с женой не стоит, с моей женой - Квини. У меня с Квини не стоит".
Услышав это, Тринадцатый сделал то, что белые люди по-настоящему делать разучились: он улыбнулся. Когда-то давно и белые люди это умели делать.
- Ну, - с любопытством произнес Тринадцатый.
"Морри, Квини, - подумал он про себя, - Кругом одни евреи".
- А доктор ему, - продолжал Скуззи, - "Бедняга. Слушай, мы тут пилюли получили из Швеции. Новейшая разработка. Стоят недешево". Одна пилюля на целый ковер тянет. Сечешь?
Тринадцатый кивнул:
- Ну.
Они сидели в оранжевом фургоне, потягивая грейпфруто-ананасовый напиток из банок "Тинг". Между ними у ручного тормоза безмолвно восседал Джиро (это жирный пес Тринадцатого) и учащенно дышал, точно умирал от вожделения.
- Примешь одну, и у тебя четыре часа будет стоять. Пушка что надо. Короче, возвращается Морри домой… - Тут Скуззи выдержал паузу, а потом задумчивым тоном продолжил: - Звонит он доктору и говорит: "Ну, выпил я одну пилюлю, и что?!"
Тринадцатый повернулся к Скуззи и нахмурился.
- "Квини ушла за покупками. Вернется не раньше чем через четыре часа!" Доктор ему говорит: "Да, приятель, дело серьезное. А дома кто-нибудь еще есть?" "Да, - отвечает Морри, - Нянька". Доктор его спрашивает: "Ну и как она?" Морри говорит: "Восемнадцать лет и большие сиськи". Тогда док ему: "Ладно. Без паники. Придется тебе няньку трахнуть. Скажи ей, мол, так и так - ситуация чрезвычайная. По медицинским показаниям".
- По медицинским показаниям, угу, - пробурчал Тринадцатый.
- "Хм-м, не знаю, - говорит Морри, - В смысле - одна пилюля на целый ковер тянет. Пропали мои денежки почем зря. С нянькой у меня и так стоит".
Наступило молчание.
Джиро зевнул, широко раскрыв пасть, а потом снова учащенно задышал.
Тринадцатый откинулся на спинку сиденья. Желания расплыться в улыбке и нахмурить брови боролись между собой за право господствовать на его лице. Победила улыбка.
- Ага, - произнес он, - Типа трахайтесь на ковре.
- На каком, на хрен, ковре?
- Ты сам сказал - на ковер.
- Когда?
- Ну, пилюли на ковер.
- О, боже, - сказал Скуззи, - Это пилюли стоят как целый ковер. Одна штучка.
Лицо Тринадцатого вытянулось. Но это так - ерунда. Пройдет.
- Ковер, говорю. Боже. Ковер - это полсрока.
Ничего - ничего страшного.
- Черт, короче, срок у нас - год, а ковер - полсрока. Шесть сотен выходит.
Прошло. Тринадцатый слабо улыбнулся.
- Тоже мне. Это ведь ты у нас тюремная пташка, - добавил Скуззи.
Внезапно, как в фильмах ужасов (Джиро даже перестал пыхтеть), слева от фургона на переднем плане появился Ричард Талл. Заметив их, он поморщился и, пошатываясь, побрел дальше. Джиро широко зевнул и снова запыхтел.
- Во! - Скуззи кивнул в сторону Ричарда.
- Он, - сказал Тринадцатый просто.
- Не-е, это не он. Это второй. Приятель того. - Скуззи кивнул, ухмыльнулся и покачал головой, и все это одновременно: он любил так делать. - А Бац его жену пялит.
- Говорят, этого мужика часто по телику показывают, - сказал Тринадцатый, нахмурившись, и добавил: - Правда, я его ни разу по ящику не видел.
- А ты только своих долбаных "Симпсонов" и смотришь, - буркнул Стив Кузенс.