Он не мог уйти от ответа, потому что был совершенно уверен, что не ответить - значит признаться в том, что никого не было, и в то же время он сознавал, что, назвав неумеренное число, заврется и выдаст себя с головой. Немного подумав, он буркнул:
- Одна.
- Значит, я у тебя вторая?
По ее тону он понял, что она польщена.
Может, потому он и соврал, что боялся этой самой польщенности, которую бы удесятерила правда, боялся нежных растроганных глаз, боялся, что она сплетет венок из полевых цветов и водрузит ему на голову со словами благословения, боялся, наконец, что она расскажет соседке по комнате, и та будет высматривать его в столовой и шептаться. Ему казалось, что он и так сильно запоздал и что теперь этот рубеж нужно пройти как можно более незаметно для чужих глаз, быстренько проскочить, и поздравлять его другим неуместно, ну вроде как Пушкина с камер-юнкерством.
Иронизируя над его заблуждениями, судьба в тот август позаботилась о том, чтобы он легкомысленно забыл взять с собою в пансионат бритву, которой пользовался слишком нерегулярно, чтобы она стала такой же обыденной туалетной принадлежностью, как зубная щетка, и потому к концу недели у него с обеих сторон выросли редкие, но длинные волосики, которых он болезненно стеснялся и глубоко ненавидел, так что пришлось ему идти к местной парикмахерше и на ее равнодушный вопрос: "Будем стричься?" - отвечать независимым тоном: "Нет, бриться!", на что парикмахерша, совершенно лишенная чувства деликатности, немедленно возразила: "Да тебе еще брить нечего!", и пришлось ее унизительно уговаривать, демонстрируя разрозненные волосики, прежде чем она согласилась развести пену.
Но час парикмахерши еще не настал, и не было еще, чего брить, когда Борис возился с вопросами и ответами: "Кто у кого какой" - которые в любовном обиходе представляют собой табу "до" и лакомые кусочки для насыщения любопытства "после".
- Ну хорошо, - сказал Борис, прибегая к законному праву вопроса для отведения разговора от себя. - А у тебя? У тебя сколько было?
Она укусила яблоко, нарочито громко почавкала и вдруг с загадочной улыбкой сказала:
- Не скажу.
- Почему? - опешил он. - Я же тебе сказал!
- А я не скажу.
- Это нечестно, - сказал он и немедленно разозлился на себя за эти детские слова и за детскую интонацию, с которой они были произнесены. Даже покраснел. И стремительно вскочил на ноги, как вскакивает человек, которого дернуло током.
- Не сердись, - удержала она его за руку и потянула к себе. - Просто я боюсь, что ты можешь подумать обо мне плохо.
- Ничего я не подумаю… - пообещал Борис, усаживаясь.
- Ладно, - сказала она. - А как ты сам думаешь?
Борис искоса взглянул на нее, и она весело перехватила его оценивающий взгляд. "Четыре, - подумал он. - Нет, может быть, и все шесть!"
- Не знаю, - сказал он. - Правда, не знаю.
- Представь себе… - она сделала кокетливую паузу. - Ты у меня одиннадцатый.
"Ого!" - невольно подумал он и снова сильно расстроился. У нее было с чем сравнивать; он отчетливо увидел их всех, десятерых: загорелых, мужественных, с легкими циничными морщинками вокруг глаз, опытных, и он, поеживаясь, приближался к их компании (все это имело отдаленное сходство с композицией знаменитой картины Иванова): худой, совсем белый, с бородавкой на кисти левой руки, которую он совсем замучил, затеребил, затерзал, стараясь от нее отделаться, оторвать, но она не отрывалась, а только багровела и кровоточила с одного бока… Компания приветствовала его непристойными жестами, грубым хохотом и насмешливыми выкриками:
- Ну ты, парень, даешь!
- Ну ты силен!
- Ну ты просто чемпион!
Недоумевая по поводу его молчания, она спросила его со смешком:
- Ты думаешь, это слишком много?
- Да, нет, - пожал он плечами. - Тебе сколько лет?
- Двадцать три.
- Ну тогда даже просто немного, - заключил он не без намерения уязвить. И в самом деле, это ее уязвило. Должно быть, она находила, что ей идет это число, не слишком безумное для того, чтобы иметь основания себя не уважать, но в то же время не слишком мизерное для того, чтобы можно было ее упрекнуть за "бесцельно прожитые годы"…
- Видишь ли, - сказала она серьезно, нахмурив лобик, - есть женщины, которые спят только с теми, которых любят любовью под названием "по гроб жизни". Есть другие, которые спят со всеми… Ну, так вот, я принадлежу к третьим, - засмеялась она, - из чего следует, что ты мне нравишься… Ты, правда, очень милый, - добавила она, дотронувшись ладошкой до его щеки.
- Ты мне тоже нравишься, - сказал Борис, которому ее размышления о любви показались в тот момент смелыми и даже глубокими. - Кстати, я так и не знаю, как тебя зовут…
Впоследствии он не раз возвращался мыслью к этому эпизоду и находил нечто символическое в том, что впервые в жизни он познал не просто Наташу, Катю, Лизу или Марину (между прочим, у нее оказалось как раз это безвкусное и приторное, как малиновый сироп, имя), а безымянную женщину или Женщину. Заботясь, как всякий мыслящий человек, о приведении в порядок и гармонизации параметров своей биографии, Борис Собакин расценивал это событие как определенную удачу.
Что же касается Марины, то она была искренне удивлена тем, что они так долго просуществовали, не испытывая надобности в именах, однако этот факт ее несколько смутил, и, видимо, для того, чтобы уберечь свою репутацию как в собственных глазах, так и в глазах Бориса, она была вынуждена несколько раз повторить:
- Такое со мной в первый раз… Нет, честное слово, в первый раз!
На обратной дороге к речке она сообщила Борису, что она замужем.
Институт брака не представлялся Борису священным, но все-таки в его сознании он был окружен некоторыми туманными чарами и производил впечатление. Борис сразу подумал о том, что вся компания, которая так недружелюбно его приняла, несомненно пребывает по другую сторону брачной церемонии, и пусть то, что случилось, было бездарным и невнятным, однако он не только "перешел Рубикон", но и одновременно нахлобучил рога на голову ее мужа; косо, криво, но нахлобучил! Рогоносец - вот слово, которое сильно действует на воображение семнадцатилетнего мальчика… Впрочем, мальчику суждено было почти в ту же минуту убедиться в своем заблуждении: рога оказались очередной парой.
- Ты его не любишь? - осторожно спросил Борис.
- С чего ты взял? - удивилась она. - Люблю.
И вдруг он понял: они ни разу не поцеловались. Как-то не довелось, не успели; они проскочили через поцелуи, как Монголия - через капиталистическую стадию развития…
- А кто, интересно, была твоя первая? - не утерпев, спросила Марина.
Зеленые бритые лица были приведены в состояние затяжного экстаза.
Он шагнул на эскалатор, и по тому, как он шагнул, вернее, даже не шагнул, а прыгнул, было ясно, что он взволнован, спешит и опаздывает. Быстро и мелко перебирая ногами, он пролетел по эскалатору вниз, едва прикасаясь рукою к поручню, и, выскочив, очутился на лодочной пристани, аккуратно сбитой из узких деревянных реек, покрашенных в приятный голубой цвет. Время от времени вода как-то очень забавно чмокала и всхлипывала под рейками, и лодки в ответ легонько терлись друг о дружку бортами. Малыш сидел на краю настила, закатав брючины джинсов до колен, и с довольным выражением на уже загоревшем лице болтал в воде ногами. Рядом лежала раскрытая книга. Был послеобеденный час.
- Привет! - весело сказал Борис Собакин. - Как жизнь молодая?
Малыш оглянулся и долго, внимательно всматривался в него, не отвечая на приветствие. Вдруг одним махом вскочил на ноги, подбежал, спросил сдавленным голосом:
- Что-нибудь случилось, да? Что-нибудь страшное?
- Страшное? - вздрогнув, переспросил Борис Собакин. - Почему страшное?
- Мне показалось, - сказал Малыш, - что умерла мама…
- Бог с тобой! - испуганно вскричал Борис Собакин. - Мама жива и здорова.
Малыш недоверчиво взглянул на него и произнес:
- Я все детство боялся, что мама умрет…
- Я помню, - прошептал Борис Собакин.
- Ты тоже боишься? - спросил Малыш-заговорщик. Борис медленно покачал головой, но затем, словно спохватившись, поспешно объяснил:
- Нет, когда она болеет, боюсь, очень боюсь…
- Это не то, - сказал Малыш.
- Я знаю, - кивнул Борис Собакин, - но твой переполох напрасен…
Малыш присел, чтобы застегнуть сандалии.
- Куда мы пойдем? - спросил он покорно.
- Куда хочешь… Давай прогуляемся. Они шли, приминая высокую некошенную траву.
- Что ты читаешь? - спросил Борис Собакин, кивая на книгу. - Мне очень знаком этот переплет.
- Это Пруст.
- А… - засмеялся Борис Собакин.
- Чему ты смеешься?
- Я вспомнил, как ты стащил все четыре тома, один за другим, наткнувшись на них в школьной библиотеке.
- Их никто ни разу не читал! - вспыхнул Малыш. - С тридцатых годов. Я проверял по формуляру.
- И ты их выносил под пиджаком, невинной улыбкой улыбаясь подслеповатой библиотекарше, которая тебя любила и допускала к полкам.
- Да, - оживился Малыш. - А помнишь, с четвертым томом случился конфуз. Он у меня вывалился из-под ремня и упал прямо под ноги библиотекарше…
- И библиотекарша сказала: "Тебе не стыдно?"
- Ужас! Я готов был провалиться сквозь землю и не нашелся, что соврать. Я начал было что-то лепетать, но она перебила меня: "Не оправдывайся! Вместо того чтобы готовиться к контрольной, ты прячешь учебник под одеждой. Это некрасиво!.. Возьми свой учебник химии!"
- Ну да! Пруст был похож на учебник по неорганической химии…