Он снял кухонную раковину и заменил ее на Эмили Дикинсон. Кухонная раковина могла только изумленно озираться. Он убрал раковину из ванной и поставил туда Владимира Маяковского. Раковина из ванной разразилась слезами, хотя вода была перекрыта.
Он убрал водонагреватель и заменил его стихами Майкла МакКлюра. Водонагреватель чуть не лишился рассудка. Наконец, он снял унитаз и заменил его второстепенными поэтами. Унитаз вознамерился эмигрировать.
Настало время посмотреть, как это все работает, - насладиться плодами удивительных трудов. По сравнению с ними несерьезная авантюра уплывшего на Запад Христофора Колумба представляется унылой тенью. Он включил воду и обозрел лик своей мечты, воплощенной в реальности. Он был счастлив.
- Пожалуй, приму ванну, - сказал он, собираясь отпраздновать. Он попытался подогреть Майкла МакКлюра, чтобы принять ванну в Уильяме Шекспире, но случилось не совсем то, что он планировал.
- Ну, тогда можно вымыть посуду, - сказал он. Он попытался помыть тарелки в "Напиток пригубила дивный" и обнаружил, что между этим напитком и кухонной раковиной - большая разница. Отчаяние уже было в пути.
Он попробовал сходить в туалет, и второстепенные поэты не справились совершенно. Пока он сидел, пытаясь покакать, они сплетничали о своих карьерах. Один написал 197 сонетов о пингвине, которого видел однажды в бродячем цирке. В этом материале ему мерещилась Пулитцеровская премия.
Внезапно человек осознал, что поэзия не заменит сантехники. У него, что называется, открылись глаза. Он решил немедленно поснимать все стихи и вернуть на место трубы вместе с раковинами, ванной, водонагревателем и унитазом.
- Ну что поделаешь, не вышло, - сказал он. - Придется опять ставить сантехнику. Стихи убирать. - А что еще было делать - он остался гол в безжалостном свете провала.
Но тут он столкнулся с еще бульшими проблемами, чем вначале. Поэзия убираться не желала. Ей очень понравилось занимать место бывшей сантехники.
- Мне очень идет быть кухонной раковиной, - сказала поэзия Эмили Дикинсон.
- Мы прекрасно смотримся унитазом, - сказали второстепенные поэты.
- Мы - великолепные трубы, - сказали стихи Джона Донна.
- Мы идеально нагреваем воду, - сказали стихи Майкла МакКлюра.
Владимир Маяковский пропел из ванной новые вентили, это были вентили по ту сторону страданий, а стихи Уильяма Шекспира только улыбались.
- Это мило и классно, - сказал человек. - Но мне нужна сантехника, настоящая сантехника. Вы обратили внимание, что я подчеркнул слово "настоящий"? Настоящий! Стихи этого просто не могут! Посмотрите в глаза реальности, - сказал человек стихам.
Но стихи отказались уходить.
- Мы остаемся.
Человек сказал, что вызовет полицию.
- Валяй, упрячь нас в тюрьму, невежда, - в один голос сказали стихи.
- Я позвоню пожарным!
- Инквизитор! - завопила поэзия.
Человек начал драться со стихами. Дрался он впервые в жизни. Он дал по носу поэзии Эмили Дикинсон.
Разумеется, к человеку не торопясь подошли стихи Майкла МакКлюра и Владимира Маяковского, сказали по-английски и по-русски "Так не пойдет" и спустили его с лестницы. Он все понял.
Это случилось два года назад. Сейчас человек живет в ИМКА в Сан-Франциско, и ему там нравится. Он дольше всех сидит в ванной. Отправляется туда ночью и разговаривает сам с собой, не зажигая света.
Хорошенькая контора
Когда я впервые проходил мимо, это была обыкновенная контора - со столами и пишущими машинками, картотеками, телефонами, которые звонят, и людьми, которые снимают трубки. Там работали полдюжины женщин, но ничто не отличало их от миллионов конторских служащих Америки - и ни одной хорошенькой мордашки.
Мужчины, работавшие в конторе, были приблизительно среднего возраста без малейшего намека на то, что в юности они были красивы или вообще были в юности. Имена таких людей забываются сразу.
Они делали то, что и должны делать люди в конторе. На окне или над дверью не висело никаких табличек, поэтому я так никогда и не узнал, чем все эти люди занимаются. Может, филиал большого предприятия, что находилось где-нибудь в другом месте.
Эти люди, похоже, знали, что им делать, так что я перестал о них думать, просто дважды в день проходил мимо: по дороге на работу и по дороге с работы домой.
Прошел год или около того, а контора не менялась. Те же люди и некая деятельность - просто еще одно местечко во вселенной.
Но в один прекрасный день я шел мимо них на работу и вдруг увидел, что все работавшие там обычные женщины, исчезли, пропали, будто сам воздух предложил им новые должности.
Они исчезли без следа, а вместо них явились шесть очень хорошеньких девушек: блондинки, брюнетки и еще, и еще, разнообразные хорошенькие лица и фигуры, восхитительная женственность того и этого, изящная одежда, что сидит как влитая.
Большие дружелюбные груди и маленькие чудные грудки, и попки, соблазнительные все до одной. В какой угол конторы ни посмотри - везде находилось нечто чудесное в форме женщины.
Что случилось? Куда делись прежние женщины? Откуда взялись эти? С виду - не из Сан-Франциско. Кто это придумал? Может, таков окончательный замысел Франкенштейна? Боже мой, так мы все ошибались!
И вот уже год пять дней в неделю я хожу мимо конторы и пристально вглядываюсь в окно, пытаясь разобраться: откуда взялись эти красотки, занятые тем, чем там они занимаются.
Интересно, может, жена босса, - который из них босс, кто бы он ни был? - умерла, и все это - его месть за долгие пресные годы, сведение счетов, я бы сказал, или, может, ему просто надоело смотреть по вечерам телевизор?
Ну, или что произошло, я не знаю.
Девушка с длинными светлыми волосами говорит по телефону. Миловидная брюнетка убирает что-то в картотеку. Девушка с безупречными зубами, похожая на капитана болельщиков, трет что-то ластиком. Экзотическая брюнетка несет через контору книгу. Таинственная малютка с очень большой грудью закатывает лист бумаги в пишущую машинку. Высокая девушка с восхитительным ртом и великолепным задом приклеивает марку на конверт.
Хорошенькая контора.
Требуются огороды
Когда я туда добрался, они снова закапывали льва на заднем дворе. Как всегда, имелась наспех вырытая могила - явно слишком маленькая для льва, к тому же выкопана с минимальным мастерством. А они в эту недокопанную ямку пытаются запихнуть льва.
Как всегда, лев сносил это вполне стоически. За последние два года его хоронили по меньшей мере раз пятьдесят, так что лев привык к своим похоронам на заднем дворе.
Я помню, как его хоронили впервые. Он не понимал, что происходит. Он был тогда юным львом, испуганным и растерянным, но теперь понимал, что происходит, потому что стал солидным и много раз хороненным львом.
Он выглядел рассеянно скучающим, когда они крест-накрест сложили ему передние лапы на груди и принялись забрасывать морду землей.
По правде говоря, дело было безнадежным. Лев никогда бы не влез в яму. Он и раньше не помещался в яме на заднем дворе и никогда не поместится. Они просто не в состоянии выкопать большую яму, чтобы похоронить в ней этого льва.
- Привет, - сказал я. - Яма слишком маленькая.
- Здоруво, - ответили они. - Вовсе нет.
Так мы уже два года приветствуем друг друга.
Я простоял около часа, наблюдая, как они отчаянно стараются похоронить льва, однако похоронить им удалось лишь четверть его, а потом они в раздражении сдались и столпились, упрекая друг друга за то, что не выкопали достаточно большую яму.
- Может, вам в следующем году разбить огород? - спросил я. - В этой почве должны вырасти неплохие морковки.
Им не показалось, что это очень смешно.
Старый автобус
Я делаю то же, что и все: живу в Сан-Франциско. Иногда Мать-Природа вынуждает меня садиться в автобус. К примеру, вчера. Ногам было не под силу доставить меня на Клэй-стрит, так что я ждал автобуса.
Не сказать, что это было неприятно: чудесный теплый осенний день, неистово яркий. Еще автобуса ждала старуха. Как говорится, ничего особенного. С большой сумкой и в белых перчатках, которые овощной шкуркой обтягивали ей руки.
На заднем сиденье мотоцикла проехал китаец. Я очень удивился. Я раньше никогда и не думал о китайцах на мотоциклах. Порой реальность обнимает тебя ужасно крепко, как овощные шкурки - руки той старухи.
Я обрадовался, когда пришел автобус. Когда появляется твой автобус, ощущаешь какое-то счастье. Разумеется, это ничтожная, ограниченная форма счастья, и главной ей никогда не стать.
Я пропустил старуху вперед и последовал за ней в классической средневековой манере, а этажи замка выстилали мне путь в автобус.
Я кинул пятнадцать центов, получил свой обычный билет на пересадку, хотя он мне не нужен. Я всегда беру билет на пересадку. Он занимает мне руки, пока я еду в автобусе. Мне нужно занятие.
Я сел, оглядел пассажиров и примерно через минуту понял: с автобусом что-то не то. Другим людям потребовалось приблизительно столько же времени, чтобы понять, что с автобусом что-то не то, и это не то - я.