Охранники с собаками стояли вновь вокруг храма. Двое вошли внутрь и следили за происходящим. Отец Александр на сей раз вежливо подошёл к ним и попросил:
– Шапонки свои снимите, будьте любезны, битте. – И показал, что нужно сделать. Те неохотно исполнили просьбу русского попа.
Первое время стояли молча, лишь потом им сделалось скучновато, начали переговариваться между собой и даже посмеиваться, на что отец Александр прикрикнул:
– Эй, там! Нихт ха-ха-ха! – И погрозил пальцем.
Они и присмирели, как школьники.
Трогательно было видеть, как после совершения таинства новые Христовы воины рассматривали у себя на груди крестики. Многим великовато оказалось нижнее бельё, но и за него благодарили, смущенно принимая от батюшки благословение.
– Ну вот, – говорил отец Александр, – теперь вы полноценные бойцы моего войска.
В довершение всего сам комендант лагеря майор Шмутц пожаловал в храм. Для разговора с ним батюшка кликнул Алевтину Андреевну, и та перевела, что комендант доволен заботливым отношением священника к пленным соотечественникам и разрешает два раза в неделю привозить в лагерь обеды, о чём отец Александр доселе не раз просил.
59
Когда начали собирать продукты для этих обедов, появился новый помощник – тот самый учитель математики, геометрии и физики Комаринский, который однажды сопровождал батюшку во Псков. Теперь он стал посещать храм и признался отцу Александру:
– А знаете, как получилось моё воцерковление? Я сам дошёл. А если бы вы мне тогда стали доказывать, пропагандировать… Я бы, может, ещё очень не скоро добрёл. Спасибо вам, батюшка.
Он готовился к открытию школы первого сентября и полностью поддерживал отца Александра в том, что нужно ввести новый предмет – закон Божий. Даже обещал помощь в ведении этого предмета.
Обеды удалось наладить.
– Наша организация будет называться "Русский Красный крест", – говорил батюшка.
Два раза в неделю в Сырую низину приезжала подвода с двумя большими флягами супа – борща или горохового.
За весь август в лагере не умерло ни одного человека.
60
Жизнь перепутывала радости и огорчения.
Эстонцы, которых заметно поубавилось в боях с партизанами, в один прекрасный день покинули село Закаты: их отправили куда-то ещё, говорили, что на фронт – дырки затыкать.
Не успели вздохнуть свободно, радио объявило о том, что германская армия овладела Сталинградом и перерезала волжскую артерию. Наступление шло по всему югу и уже докатилось до гор Кавказа.
А в Знаменском, лежащем километрах в тридцати к востоку от Закатов, партизаны убили священника, отца Владимира.
Батюшке Александру отец Владимир не нравился. Он был заносчив, но это ещё куда ни шло, а вот зачем он так некрасиво произносил "Господу помолимся"? Почему-то отцу Владимиру казалось, что ударение надо ставить на последний слог, и получалось так:
– Господу памалимся-а-а!
Отец Александр однажды ему сделал замечание, когда гостил в Знаменском, на что тот дерзко ответил:
– Так в старину произносили.
И с чего он это взял? Непонятно…
Но теперь отец Владимир оказался мучеником за веру. Говорили, что прежде, чем его убить, партизаны вырезали кресты по всему его телу, и лишь потом прикончили ударом штыка в грудь.
Когда отца Владимира обнаружили, наперсный крест лежал у него во рту. "Неужели это он так зверствует?" – с печалью думал отец Александр о Луготинцеве.
Вскоре после этого убийства вместо эстонцев в село прибыл батальон кавказцев. Лихие абреки куда с большим усердием взялись за дело: прочёсывать окрестные леса да выкуривать оттуда партизан!
61
Тогда же, в канун Успения, в доме отца Александра появились Витя и Людочка. Произошло сие так: отец Александр сидел на террасе и зачем-то вычислял по глобусу с помощью линейки, каково расстояние от Закатов до Иерусалима. Вдруг он услышал дерзкий мальчишечий голос:
– Эй, мужик! Дай землю покрутить!
Отец Александр не сразу понял.
– Слышь, мужик, дай землю покрутить!
Тут он встал и подошёл к перилам террасы. Увидел лохматого мальчика в плохоньких одежонках.
– Какую землю? – спросил батюшка.
– Да вон у тебя! Которую ты линейкой мерял!
– А, глобус… – понял наконец священник.
Тут из кустов выскочила ещё и девочка:
– Не давайте ему землю крутить, лучше дайте нам чего-нибудь покушать!
– Откуда же вы такие?
Оборванные, исхудалые дети. Ему лет четырнадцать, ей лет восемь. В глазах – голодная тоска. Девочка одета в матросскую блузу, заношенную дочерна. Это особенно сразу тронуло сердце батюшки. Лицо у девочки взрослое, а одежда – ребёночная.
– Из Ленинграда мы, беженцы.
– А родители? Родственники?
– Родителей нет. Папу расстреляли перед самой войной за какой-то уклон, – рассказывал мальчик. – Мама в ссылке, писем нет. Мы жили с дедушкой и бабушкой под Ленинградом. Но они умерли от голода. А других родственников… мы не знаем, где они есть.
– А как вас величать?
– Величать – это что?
– Как зовут вас?
– Я – Витя.
– А я – Людочка.
– А лет вам сколько?
– Мне тринадцать, – сказал мальчик.
– А мне шесть, – сказала девочка.
– А фамилия?
– Попадьины.
– Это хорошо. Перед матушкой будет козырь. А куда ж идёте-то?
– Туда, где больше хлеба. На юг.
– Считайте, что пришли, мои дорогие. Заходите, сейчас мы вас обедом накормим. Аля! У нас радость великая! Пополнение в семействе!
Так матушку постиг новый удар со стороны батюшкиного великодушия. Поставив детям большую миску постных по случаю Успенского поста щей и дав по куску хлеба, она отвела мужа в соседнюю комнату:
– Смилуйся, отец Александр! Этих-то куда? Чем кормить будем всю ораву?
– Совершенно не орава, а вполне умеренная семья! – сопротивлялся отец Александр. – Найдем, чем прокормить. Первоотшельнику авве Павлу Фивейскому птичка ежедневно приносила хлебец, и он бывал сытый. Так же и мы должны бывать сытыми, насыщаясь немногим.
– Ну мы же не отшельники! Ты службу служишь – в семь утра начинаешь, а к двум часам дня только всё завершаешь! Откуда у тебя сил будет, опомнись!
– Не спорь со мной, а позови-ка Николая Николаевича, он там дрова колет. К тому же, заметь, какова у нашего пополнения знаменательная фамилия – Попадьины. Твои, стало быть, будут.
– Мои… – проворчала недовольно матушка, но взглянула на детей и смирилась.
– А сейчас-то можно мне землю покрутить? – спросил Витя.
– Валяй! – махнул ему рукой отец Александр, и тот радостно уселся в углу, крутил и крутил землю – глобус, найденный отцом Александром в алтаре, когда храм ещё только-только переставал быть клубом.
Пришедшему на зов матушки Торопцеву отец Александр торжественно объявил:
– Слушайте мой манифест. Непочтительный козёл, имеющий благозвучное имя Робинзон, сильно изнурил меня своими нападками. Постановляю к празднику Успения Богородицы сие жестоковыйное животное истребить. И употребить во благо людей для насыщения отощавших телес с домашним тестом, называемым в кулинарии лапшой!
62
Отдав это распоряжение, отец Александр отправился побродить по лесу – пособирать подосиновиков… Непочтительного козла ему было жаль. Положа руку на сердце, в глубине души отец Александр любил забияк, непокорных, неподвластных чужой воле. Он даже находил в чём-то сходство между собой и Робинзоном! Поначалу ведь и он пытался смириться с германским нашествием как с неизбежным злом, ниспосланным русскому народу за его тяжкий грех цареубийства и вероотступничества. Но чем дальше, тем больше нарастало в нём сопротивление, и хотелось на каждом шагу подстерегать тевтонцев и – бодать их!
Бродя по лесу, отец Александр представлял себе, как поведут на казнь Робинзона, и тяжко вздыхал…
Вернувшись через пару часов с полной корзиной подосиновиков, он не застал дома ни Алевтину Андреевну, ни детей, всполошился, но оказалось, что матушка затеяла баню: и сами давно не парились, и ленинградцев следовало отмыть, да и праздник завтра. У бедных Вити и Людочки от долгого недоедания тела были сплошь покрыты какими-то нарывами, да и отмывать этих несчастных детей пришлось долго. Зато как светились их лица, в глазах читалось: "Не верим своему счастью!" Но произносить вслух свои восторги у них уже не хватало сил.
Отец Александр поспешил в хлев – и успел. Торопцев как раз тащил Робинзона на заклание. Робинзон упирался всеми четырьмя ногами и, казалось, говорил: "Вы что, ошалели? Я буду жаловаться в комендатуру!"
– Николай Николаевич, оставь его, – не вынес мучительного зрелища батюшка. Он-то надеялся, что казнь уже свершилась! – Пусть сей Варрава дальше живёт. Давай лучше Зигфрида.
– Безрогого! – удивился Торопцев. – Да он же кроткий такой, покорный.
– А оттого, что он жирней Робинзоши.
– Нисколько он не жирней.
– Не спорь, Коля, жирней! А Витя и Люда, видал, какие исхудалые, им нужно сейчас жирку.
Оставшись наедине с уцелевшим его милостью козлом, отец Александр сказал Робинзону:
– А ведь я спас тебя, дурака. Вместо тебя подставил кроткого Зигфрида. Потому что, как ни странно, люблю тебя, ирода. Только ты, непочтительный козёл, даже этого не примешь во внимание! Вижу по глазам, будешь по-прежнему бодать меня под афедрон…