* * *
Как ни старалась Валентина убедить мужа в его непричастности к истории романа, Владимир Иларионович чувствовал себя соучастником преступления.
Кто автор романа? Кто автор того рекомендательного письма, что он, Першин, переслал Фаине, запустив маховик признания - кого? Преступника? И письмо ему, Першину, как мальчишке, как сосунку, прислал под чужой подписью - кто? Убийца прислал ему, Першину, письмо, сыграв на струнах его души, как на заурядной трехрядке?
Першин хотел видеть автора где угодно, только не в своей редакции. Он решил было, что автор романа очередной компилятор - милиционер, что пишет по материалам дел. Вот и объяснение привязанности к деталям. Ведь детали - путь к разгадке убийства. Впрочем, много они раскрывают тех убийств, все больше в детективах да сериалах. Но и в романе убийца не найден. Великолепно. Какой подтекст… Нет! Милиционер - сочинитель не оставил бы преступление нераскрытым. Да какой милиционер?! Язык романа литературный, причем нарочито, подчеркнуто литературный. Автор романа - литератор, и от этой данности не уйти.
И все же Владимир Иларионович встретился со знакомым следователем. Но тот на вопрос, кого из его коллег могло как писателя заинтересовать убийство публициста Якушева, отмахнулся пренебрежительно: очередное квартирное ограбление; если оно и имело некоторый резонанс, так лишь потому, что старик был популярным в прошлом публицистом да знали его в определенных кругах как коллекционера золотых монет. "Монеты и не найдены, - как великую тайну шепнул следователь, но тут же добавил обычным тоном, - хотя старик мог их продать".
- А контакты? - спросил Владимир Иларионович. - Установлены?
- Да так… - следователь поморщился. - В квартире найдена масса рукописей. Одна из комнат - склад макулатуры. Видимо, надеялись на протекцию, на рецензию, но рукописи, похоже, Якушев не раскрывал. Лежат стопками под слоем пыли.
- А… чьи рукописи? - спросил Першин, желая и опасаясь услышать ответ.
- Да разные. Сотни. Проверяем. Но все так… Публика несерьезная.
- Но у вас такая техника! Говорят, по пылинке можно портрет составить, - настаивал Першин.
Следователь лишь рукой махнул: преступлений - тьма, а денег - ноль.
Провожая Першина до дверей, следователь напоследок хмыкнул:
- Не имей он причастности к вашему цеху, плевали бы вы на его убийство.
* * *
Першин брел домой подавленный: значит, автор романа - литератор, и он же, литератор, - убийца?
И только один литератор приходил Першину на ум, только один был и талантлив, и озлоблен, и осведомлен о его, Першина, привычках и повадках.
Нет! Убийца не описал бы преступление так, как оно описано в романе. Нет. Его память хранила бы иные детали, важные именно для него: не слышны ли шаги за дверью, нет ли глазка в дверях соседней квартиры, ну, что там еще могло быть важным для убийцы, - но не аромат "Ivoir de balmain", оставленный на лестничном пролете соседкой Старика.
* * *
Был у Першина старый знакомый, Марк Семенович Бояркин. Редко они встречались, а последние годы не встречались и вовсе. Но Владимир Иларионович знал, что Марк Бояркин жив и относительно здоров, перебивается случайными гонорарами и помогает юным.
В годы былые Бояркин писал рассказы, талантливые и злые, и имя его было знакомо читателям "Самиздата", но образования специального Марк не имел и работал не в редакции, а в театре, рабочим сцены. И жил в комнатушке за сценой. Та комнатушка в те годы была популярнее любого клуба: поэты, художники, музыканты, молодые и талантливые, - все любили в ней бывать. В комнате до утра висел густой табачный дым, грудились бутылки с дешевым портвейном, рекой лился черный кофе, и под перебор гитарных струн за столом говорили, спорили, мыслили, мечтали.
Там Першин впервые встретил Валентину. Она зашла однажды с Фаиной…
С тех пор прошло столько лет. Жизнь прошла.
4
Был уже полдень, однако Марк Семенович все еще разгуливал в пляжных шлепках и отрепанном махровом халате.
Жалкая однокомнатная квартирка была завалена бутылками, тетрапаками, пакетиками из-под супа; возле разбитой пишущей машинки валялись пожелтевшие газеты и скомканные листы бумаги.
- Привет, проходи, - обронил Бояркин, словно видел Першина прошлым вечером. - С чем пожаловал?
Владимир Иларионович остановился на пороге комнаты, раздумывая, где можно присесть: истертое кресло, ветхие два стула, обшарпанный диван - все было завалено книгами, журналами, стопками бумаг.
Бояркин шагнул к стулу, что стоял возле разбитого письменного стола, смахнул книги на пол: "Садись".
Першин осторожно присел на край стула.
Бояркин резким движением сдвинул груду бумаг, освобождая место на письменном столе, сел на стол и, помахивая по-мальчишески голой ногой, повторил:
- С чем пожаловал?
Владимир Иларионович не стал напускать туман и рассказал все. Вернее, почти все. Про роман.
- Читал, - глядя в пол, молвил Бояркин.
Першин оглянулся: компьютера в комнате не было. Хотя, возможно, в какой-нибудь редакции…
- Приносили, - ответил Марк Семенович на немой вопрос Першина, - на ксероксе. Или как там это теперь называется? Самиздатом, по-нашему.
- Ну и? - осторожно спросил Першин.
- Ничего. - Бояркин усмехнулся. - Знает, о чем пишет. - Глянул на Першина из-под лохматых бровей и спросил с иронией:
- Ты пришел обсудить со мной сие творение?
- А про Якушева? - тем же осторожным тоном спросил Першин. - Слышал?
- Слышал, - Бояркин перестал раскачивать ногой. - Но не оплакивал.
Першин помолчал, не зная, что ответить.
Бояркин сполз со стола, пошел по комнате, рассматривая пол. Остановился над грудой газет, постоял над ней и выудил початую бутылку портвейна.
Прошелся вновь по комнате, и появились два стакана.
- Ну, будем, - сказал Марк Семенович, подвигая один по столу к Першину.
Владимир Иларионович с тоской осмотрел липкий сосуд, сплошь покрытый отпечатками, но взял; подавляя отвращение, хлебнул мутную жидкость и спросил:
- Ты его знал?
Марк Семенович помедлил, рассматривая сквозь портвейн дно стакана. Потом резко опрокинул вино в рот и бросил на Першина из-под косматых бровей цепкий взгляд:
- Ты видишь связь между романом и убийством?
Владимир Иларионович вздохнул, покивал согласно головой и поведал Бояркину сжатую версию своей роли в истории романа.
Марк Семенович слушал, не поднимая головы от грязного пола. Потом угрюмо глянул на Першина:
- Сволочной был старикашка. Мерзкий, - и морщинистая щека задергалась от гнева.
- Но… убийство… - подавленно заметил Владимир Иларионович.
- Не одобряю. Не посоветовался.
- Кто? - быстро спросил Першин.
Бояркин отставил стакан, достал из-за обшлага несвежий носовой платок, обстоятельно обтер шею.
- Не знаю. Любой мог.
- Ты с ним общался? - Першин и верил и не верил Бояркину. Верил, потому что Марк еще в молодости был патологически не способен ни на ложь, ни на компромисс; не верил - что общего у него, у Марка, который работал то истопником больничной котельной, то дворником в пригороде, с респектабельным и благополучным Якушевым? Где бы они могли встретиться?
Бояркин вновь сполз со стола, шагнул к креслу, смахнул на пол гору бумаг и книг, откинулся на потертую спинку и стал задумчиво смотреть в грязное окно.
Владимир Иларионович терпеливо ждал.
Марк Семенович потянулся к бутылке, плеснул портвейн в стаканы:
- Ну, будем.
Обтер губы обшлагом рукава и сказал:
- Принимал всех, кто пишет. Ну, ты знаешь, у нас все пишут. Пробиваются - единицы. Старик всех принимал. У всех рукописи брал, всем обещал рецензию, публикацию. Не слишком доверчивым мог публикацию и устроить. Так, по мелочи. Пару заметок в какой-нибудь газетенке, - Бояркин поморщился, словно устал втолковывать Першину очевидное. - Ну, про батюшку Дюма знаешь? Публикацию надо отработать: написать что-то от имени старика. А рукописи… Интересные, на его взгляд, использовал, перекраивал и продавал как свои. Мог и не менять ничего. Так и отдать, как свою. Неинтересные (на его взгляд) складывал, но никогда не возвращал, говорил, мол, нужно выждать момент, политический, когда творение сие будет в самый раз. Тогда и представим в редакцию. А пока - поработай.
Марк Семенович вновь достал платок и вновь обстоятельно обтер шею. Потом швырнул платок за стол, и, в упор глядя на Першина, сказал зло:
- Бегали по городу. Сидели в архивах. Писали заготовки - одни. Другие, что пограмотней, - обрабатывали бред старика. И при этом - тон! Какой тон был у старикашки! Словно ты - шваль, ты - быдло, ты - нищий, что счастлив хлебнуть пойло из его кормушки. - Помолчал. Потом усмехнулся: - Старик и деньги мог дать. Оплатить работу. За месяц каторги - на две буханки хлеба. Пикнешь - пошел вон. Желающих - масса. - Вновь помолчал: - А где надо - старик улыбался и был подобострастен. - Бояркин вылил остатки портвейна в стакан, зло потряс над стаканом бутылку. - Короче, все как везде. Пару раз по ящику его видел: душа и обаяние. О христианских заповедях и благе православия.
Марк Семенович залпом выпил портвейн и иным, флегматичным, тоном подвел итог своей речи:
- А впрочем, старик был не хуже многих. Фортуна. Жребий ее указал на него. А кто свершил сей акт правосудия… Старик всех доводил до черты. И любой мог черту переступить.
- Но… ты-то не убил, - тихо возразил Першин.
- Да где мне, - отмахнулся Бояркин и добавил тусклым голосом: - Я - слабак.