- Как с объектами допросов?
Ого, с глубоко философских тем мы съезжаем теперь на скользкие. Хорошо, что дом уже рядом. Останавливаемся в темноте.
- Для меня и объект допросов - это прежде всего человек, - парирую я удар.
- Вывернулись всё-таки, - смеётся Жанна. - Но так или иначе я начинаю думать, что вы вовсе не такой ужасный, как кажется на первый взгляд.
- Конечно. Я просто сентиментальный человек, обречённый заниматься трупами.
- Не знаю, какой вы, но не грубиян, роль которого вы играете.
- Все мы играем какую-нибудь роль. А некоторые сразу несколько.
- Только не я, - возражает девушка. - По крайней мере сейчас, здесь, с вами. С вами мне хорошо.
Момент опасный. Жанна ещё теснее прижимается ко мне. Рука её случайно неуверенно скользит по моей и берёт меня за локоть, лицо приближается к моему, ресницы смыкаются. Я тоже почему-то наклоняюсь к ней. Губы ищут губ, как сказал поэт, не помню какой. За четверть секунды до поцелуя я вдруг слышу собственный голос:
- Эта помада… И кто только вам сказал, что она вам идёт?
- Нет! - резко отшатывается Жанна. - Вы не играете никакой роли. Вы чистопробный грубиян.
- Неподкупный, моя милая девочка, это точнее, - поправляю я. - Ну беги, а то ещё простудишься. И не сердиться.
Я отечески похлопываю Жанну по спине.
- Оставьте. Я не желаю вас больше видеть…
Каблучки сердито стучат по выложенной каменными плитами дорожке.
- Вот этого я не обещаю. Всё зависит от обстоятельств.
Жду, пока Жанна скроется в подъезде, надеясь хотя бы на прощальный взмах рукой. Нет. Она даже не оглядывается. Бесшумно ступая, я сворачиваю с аллеи в сторону, в кусты. Найдя удобное место для наблюдений, устраиваюсь в зарослях.
Зловеще… таинственно… и ужасно грязно. Под ногами - раскисшая земля. Я уж не говорю о сырости. Если Шерлок Холмс действительно существовал, то мне ясно, от чего он умер. Таких ревматизм не отпускает. Хорошо ещё, что в наши дни романтическая привычка наблюдать из-за кустов исчезла. Хотя иногда, как видите, случается…
Снова слышится стук каблучков. Не сердитый, а торопливый. Это каблуки Жанны. Я вижу, как бежевое пальто скрывается за углом дома.
Бедняжка! Протащиться целый километр, чтобы показать себя скромной девочкой, которая рано ложится баиньки, и в итоге - крушение легенды. Тётя, тётя, где же ваша крепкая педагогическая рука? Или вы уже спите, тётя? Да, в окошке подвала темно.
А инженер корпит над чертежами. И доктор бодрствует. И почтенный казначей с преданной подругой своей жизни. Только об адвокате ничего неизвестно. Скрытный человек - его окно выходит на другую сторону дома.
Да, тоскливый месяц декабрь. А для кого-то и июль был тоскливым. Только не для меня, если речь идёт о последнем июле.
Каждый вечер мы ходили гулять, всё по той же тропинке над морем, всё до того же миндального дерева на каменистом склоне горы. Там мы садились и молчали - я главным образом - или разговаривали - главным образом она. Я слушал о давно забытых вещах, и мне казалось, что слышу о них впервые. Она говорила мне о книгах, и я вспомнил, что уже с каких пор ничего толком не читаю. Она рассказывала о детях, и я чувствовал, что уже давно перестал думать о детях, - "я, знаете, детской преступностью не занимаюсь". Она говорила мне о том, как протекает её день в маленьком провинциальном городке, и о тысяче других вещей, которых я не запомнил, - вероятно, потому, что внимание моё в это время было приковано к её лицу. Хоть я и старался не подавать виду. Какое лицо! Если вы не верите, снимок дома, на столе.
Мне не нужно носить с собой снимка - достаточно только прикрыть глаза, и в памяти, где-то в темноте под веками, всплывает её лицо. Плохо только то, что в нашем деле нельзя, увы, закрывать глаза - надо смотреть в оба.
В кабинете доктора гаснет свет. Потом ложится и инженер. У кассира погасили ещё раньше. Дом погрузился в темноту. Полночь… Час, когда совершаются убийства и закрывается "Венгерский ресторан". Зловещий час. Всё живое засыпает.
А мертвец просыпается. Да-да, без шуток, за тёмным стеклом зимнего сада, принадлежавшего Маринову, загорается огонёк. Он то теряется, то снова вспыхивает, переползает туда-сюда. К сожалению, мертвец этот мой, и я не могу ему позволить делать всё, что ему взбредёт в голову.
Осторожно - чтобы, упаси боже, не увидел преступный глаз, а главное - чтобы не плюхнуться в лужу - выхожу из-за кустов. Скользнув вдоль фасада, подкрадываюсь к двери зимнего сада и бесшумно отпираю её соответствующим приспособлением. Потом резко распахиваю дверь, ведущую в комнату Маринова, и прорезаю темноту лучом карманного фонаря. Луч прямо ударяет в глаза копошащегося у шкафа человека.
Так вот он где, скрытный адвокат!
- Пришли к покойнику? - подмигиваю я. - Выразить ему соболезнование?
Димов, не говоря ни слова, выпрямляется и, закрыв одной рукой глаза, другой пытается незаметно спрятать в карман фонарик.
- Не стоит, - советую. - Испортите костюм. Да он вам больше всё равно не понадобится. Положите его сюда, на стол. Вот так.
Адвокат молча подчиняется.
- Ну, что - придумали объяснение? Только учтите: такие вещи придумывают заранее.
К Димову, наконец, возвращается дар речи.
- Вы застали меня в неловком положении. Признаю. Но не следует делать поспешных выводов.
- Вывод - это не ваша забота, - успокаиваю его я. - Подумайте лучше об объяснении.
- Я искал письма.
- Раз они ваши, почему же вы не попросили их у моих людей?
- Этого-то я и хотел избежать, но раз вы меня всё равно застали… Это были письма, вернее, ничего не значащие записки покойной супруге… э…э…
- Покойного, - прихожу я ему на помощь.
Димов кивает.
- Он, знаете, погуливал. И жена решила ему отомстить. Так между нами началась… установились известные отношения И в тот период… по различным поводам… я писал ей эти записки. Однако после смерти покойной Маринов нашёл их и стал мне ими тыкать в нос. И ни в какую не желал уничтожить. Мне было просто неудобно, не хотелось, чтобы эти глупости увидел чей-то посторонний глаз. И я решил их разыскать…
- И как, нашли?
Димов беспомощно разводит руками.
- Представьте, нет. Очевидно, Маринов всё-таки их уничтожил.
- Смотрите, как всё, оказывается, невинно. А я-то подумал… Но раз так, почему вы не зажжёте свет, а копаетесь в потёмках?
- Из-за Баева. Он такой подозрительный…
- Даже по отношению к вам? Человеку вне всяких подозрений?
Я на шаг подхожу к адвокату и направляю ему луч в лицо.
- Слушайте, Димов. Я не перевариваю лжецов. У меня такая профессия. Они создают мне уйму неприятностей. Но если лжец к тому же и нахал… Иными словами: если такому, как вы, придётся встретиться с таким, как я, вы поплатитесь за это совпадение.
Димов заслоняется от света рукой. Он смотрит в сторону, будто разговаривает не со мной, а с портретом Маринова.
- Я рассказал вам всё, как есть. Если у вас другая версия, попытайтесь её доказать. Хотя я не понимаю, куда вы клоните…
- Отлично понимаете, куда.
Димов поворачивается было ко мне, но луч фонарика ударяет ему в глаза, и он снова устремляет взгляд на портрет покойного на стенке.
- Но, бог мой - если б я отравил Маринова, я взял бы всё, что мне нужно, вчера…
- Логично - при условии, что, подбавив ему в рюмку яд, вы остались с ним до самой смерти. А это хоть и удобно, да не всегда возможно. Поэтому иногда приходится возвращаться на место дорогой сердцу утраты. А кроме того, я ещё не сказал, что именно вы отравили Маринова. Откуда у вас такие мысли?
- Перестаньте, я не ребёнок, - машет рукой Димов. - Вы забываете, что и моя профессия связана со следствиями и процессами.
- В таком случае вы, наверно, понимаете: у меня достаточно оснований для того, чтобы задержать вас…
Димов безмолвствует.
- … Но я, как мне только что пришлось признаться в другом месте и по другому поводу, - сентиментальный человек. Арест от вас не уйдёт. Если это, разумеется, будет необходимо.
Адвокат направляется к двери. Походка у него не очень бодрая. Видно, амнистия его не успокоила. Что поделать - человеческая слабость: мы всегда ожидаем большего.
Выждав, пока закроется дверь, я предусмотрительно гашу фонарик. Нечего зря расходовать батарейку, хотя совершенно неизвестно, когда она мне опять понадобится. Это вам не роман, где из карманов то и дело вытаскивают фонари, пистолеты и жевательную резинку.
Комната снова погружается во тьму. Я подхожу к окошку и, глядя в сад, поддаюсь лёгкой меланхолии. Тоскливый месяц - декабрь. Но вот за стенкой раздаются голоса. Сначала тихие, приглушённые, они постепенно становятся всё громче и рассеивают мою тоску. Казначей и его преданная подруга проснулись и, естественно, поцапались. Суть спора трудно уловить, но отдельные трогательные эпитеты звучат с удивительной отчётливостью. Надо ведь - даже в комнате мертвеца не найдёшь настоящего покоя! И всё же здесь уютно - я хочу сказать по сравнению с мокрыми кустами.