Утром всех проспала, последняя пошла купаться. Глядела, как человек на доске катался под парусом. Катался мало, больше падал в воду - вода была лучше воздуха, манила и человека и парус. Потом пошла взять себе гоголь-моголь - мальчик в беленькой курточке продавал. Уронила стаканчик с ложечками. Испугалась, сделала строгий вид, извинилась. Поставила твердо стаканчик на место. И вдруг опять уронила, в другую сторону, все ложечки рассыпались, испачкались в беловатой воде, разлитой по стойке. Мальчик засмеялся ей ласково, нисколько не рассердился. Достал одну чистую ложечку, посмотрел южным взглядом. Она строго съела свой гоголь-моголь, очень любила доброго мальчика. Но вида не показывала.
Оля пошла в парк, погрустить под магнолией. Лучшая лавочка была рядом с Гоголем. Гоголь стоял в олеандрах. Бледный, он не смотрел никуда, зря солнце сквозь листья старалось, только нос чуть-чуть жил - в кончике носа желтела живая плоть, а сам Гоголь глубоко уснул, почти навсегда, мучимый недоступной нам мукой. Оля села рядышком, в глубину ядовитых цветов, и стала, как статуя, бледная, стала грустить и дремать. Ничто не виделось в дреме. Немного виделись ложечки - падают то туда, то сюда. От страха все уронила, а детский продавец угадал страх, дал чистую ложечку из скрытых запасов.
Немножко виделось море. Море далеко, а слышится. Нет, это листья. А пахнет так глубоко - не надышишься! А это ядовитые цветы олеандров. А Гоголь не может от них отойти? Не может. Его тут поставили для фотографирования, кто захочет. Гоголь-моголь. Мордастое здоровье смеется над Гоголем, какой он худенький, бледный. Они дразнят его. Они маленькие. Им нравится его обязательно потрогать за нос, им щекотно от этого. Обнимут своими младенцами: "Где там дядя Гоголь, улыбнись, Анджелочка (щелк!). Вот какие мы красивые, как мы сидели ровненько, ну пошлепай его на прощанье по щечке, прощай, дяденька, Анджелочка уходит от тебя… Девушка, а где тут аттракционы?"
- За теми розами. - (Иди, морда, в комнату смеха.)
Они отходят. И он может постоять один, в самой гуще горячих, нехороших цветов.
Легонько подкрался старичок-старикашка (выглядывал из-за роз) в кремовых штанишках, селадон-неугомонный. Приподнята бровь.
- Вы позволите присесть?
- О, разумеется. - (Вы такой дико изысканный, сразу видно, непростой старик, садись под Гоголем, посиди.)
Старикашечка любит свои ноготки, они хорошо подпилены, легонько подкрашены. Такой вот старичок.
- Знаете, лгут, что кофе вреден.
- Почему? - (Я думала, мы про маникюр будем.)
- Никого не слушайте, пейте кофе, сколько хотите.
Оля подумала над предложением.
- Я люблю утречком встать, открыть все окна, чтоб ветер в квартире…
- Вы за сколько сдаете?
- Чего!.. Ну как это можно! Я пускаю бесплатно. Ну вот… чтобы ветер. Сварить кофе и пить его у окна и курить первую сигарету.
Олю кольнула зависть.
- Но, говорят, он действует на сердце и нервы.
- Глупости! Глупости! Я ведь жив!
- Да, вы меня убеждаете.
Старикан спохватился, пригладился, стариковскую спрятал сварливость.
- То, что вы любите, всегда надо делать, - сказал он интимно.
Оля поглядела на дедушку с интересом. С выраженьем ума он сидел перед нею, саблезубый старик, вдохновенный и страстный, красиво шел дым из тонких ноздрей, было много мыслей и рассуждений, и легкий загар был, и красивые запонки, был неукротимый старик, чуть-чуть слезновато-мутновато обессмысленный длиннющей погоней за жизнью, присел аккуратно на краешек к чужой молодости, щас очарует. Но все равно он был живой и загорелый и слегка выпучивал глаза, скрывая склероз. И сидел на лавочке. А Гоголь стоял навечно - голова и плечи - стянуто вниз в рюмочку, нечем сидеть. Гоголь в рюмочке. Гоголь-моголь. Был бледный, глаза были ямы, ничего не скрывал. И все смеялись над ним, проходя, и дергали его за нос, чтоб стало щекотно внутри. А старика никто не дергал. Ты уляжешься в тепленькую ямку, старик, сладко протянешь ножонки, а он…
- Кофе очень полезен, - сказал надерганный старик.
- Полезен кофе?
- Полезен.
- Кофе полезен?
- Полезен!! - Он взвизгнул, чтоб сдвинуть беседу. - Я покупаю кофе с запасом.
- С запасом?
- С запасом. Чтоб надолго.
- Чтобы надолго? С запасом?
- Я беру килограмм. Запасаюсь.
- Килограмм кофе?
- Вы думаете, что это много?
- Килограмм?
- Для любителя? Для ценителя? Это пустяк! Это миг! Вы смеетесь!
- Я не смеюсь, - удивилась тупая Оля.
- Я кладу пол чайной ложки сахара в кофеварку, вы понимаете?
- Ну понимаю.
- И три, нет, четыре ложки кофе.
Оля забылась, стала тереть свои ноги, раскачиваясь и мучаясь подлой скукой беседы, не зная, в каком месте приличней всего прервать разговор и схватить старикашку за нос.
Старика потрясло, как она сама себя гладит, он задохнулся, обиделся, примолк, заволновался.
- Ну а что еще вы любите? - вяло спросила.
В смятении забегали слезные глазки, краем взгляда схватил белого Гоголя.
- Ну, естественно, книги, культуру!
Оля чуть напряглась и пукнула.
Темно-бурой волной залило стариковские щеки.
- Книги люблю. Поэтов. Прозаиков.
- Вы слышали, я пукнула, - напомнила Оля.
- Я должен много читать, - сказал старик.
- Для чего? - отозвалась побежденная.
- О! Это… это…
- Секрет? - догадалась бедняжка.
- Отчасти секрет. - Старик нежно засветился, побеждая ее, втягивая в свой таинственный мир, молодую, пустую и наглую.
- Ну, какой ваш секрет? Для чего вам знать культуру и книги?
- Для кругозора.
- Ну и секрет.
- Я следователь! - крикнул старик, трепеща.
Задрожала звонкая птичка в платане. Сказала какой-то пустяк и заснула.
- Вы следователь?
- Да, да. Я сразу заметил, что вы выделяетесь среди прочих девиц.
- Ах, ну это да.
- Чем-то необычным. В вас что-то необычное. - И он опять выпучил глаза. Как будто иногда ему что-то показывали. Попугать.
- Следователь, да, я следователь. О, сколько следствий!
Сухощавый и властный старик-следователь.
Немцы как раз прошлепали мимо. Одетые во все наше, укрощенные навсегда, сытые, только речь их чуть-чуть тревожила. Кольнуло тем юным фашистом.
- Вы следователь по военным делам?
- Было и это. Но больше - по шпионам.
- По шпионам?
- Ну да. По предателям родины.
Оля заморгала, впервые глядя на всего старика. Он был тверд под взглядом, скромен, свеж.
- Где же они… то есть где вы их добываете… как это… как вы их различаете?
- Работа, - устало он простонал.
- Ну… и много их?
- Я не хочу омрачать ваш светлый…
- Ум? - подсказала Оля.
- При чем здесь ум?! Ваш светлый отдых.
- Не бойтесь.
- Это тайна.
- Ну не надо.
- Ну хорошо, я скажу. Да, много. Вас устраивает такой ответ?
Оля опять на него посмотрела, очень сильно, чтоб хорошо рассмотреть существо. Глаза существа отдавали металлом дверных ручек. Моментально во рту появился привкус металла.
- Как вы их различаете?
- Милая девочка, милая девочка, как вы еще плохо знаете жизнь.
- Боже мой! - поразилась Оля. - Разве жизнь можно знать?
Старик радостно захохотал. Оля увидела язык, желтый от никотина.
- Мило, мило. Жизнь можно узнать, если… множество лет ты проводишь допросы.
- Я однажды уже проводила допрос, - хмуро сказала Оля.
- Да. Их надо всегда проводить. Предателей родины выявить - вот вам задача.
- Скажите, пожалуйста, - засомневалась Оля. - А в чем их было предательство?
- Было и есть, - поправил старик и шепотом: - Их и сейчас сколько угодно.
- И здесь? - изумилась Оля.
Следователь слегка кивнул ей, интимно, как когда говорил, что делайте все, что нравится.
- Как же тут можно предать! Тут море! - волновалась Оля.
- Мерзавцев хватает, - ответил старик. - Они выдали иностранцам наши тайны.
- За деньги?
- Бывает, за деньги. Бывает, из ненависти.
- Какие тайны на море? - тоскливо не понимала.
- Вам не понять, - отрезал старик.
- Ну а как же вы их ловите?
- Я не ловлю. Я допрашиваю. Я, повторяю, следователь.
- То есть их сначала поймают, а потом вы допрашиваете?
- Да.
- А потом?
- Расстрел, - сказал следователь.
Оля ахнула:
- Всех?
- Опять же не я. Уже следующие, - напомнил старик.
- Ну как же… а если… а если… не все, если некоторые не предатели окажутся?
- Не окажутся, - отрезал старик.
- Ну вот же, я же читала, в газете - милиция осудила, даже избила - и девять лет подростку дали тюрьмы, а он не убивал.
- Во-первых, - кивнул нетерпеливый следователь, - осуждает суд, а милиция ловит…
- Ну какая тут разница? - взвизгнула Оля. - Ведь подросток избитый, и тюрьмы девять лет, а он невиновный.
- Виновен, - сказал старик.
- Почему? - едва прошептала Оля.
- Это на взгляд обывателя можно найти оправдание подростку. Ну, представьте, что такое подросток, - сгусток инстинктов.
- Чего? - опешила Оля.
- Ну, он весь из этого… понимаете? Из секса.
- Ах вот оно что, да, да… Он тоненький, у него нежная кожа, чуть впалый живот, ключицы вразлет, чуть девичьи плечи, припухлые губы.
- Виновен! - воскликнул старик.
- Сколько же вы их, предателей… а как… а что они говорят на допросах у вас? Они знают, что их расстреляют?