Ну кто он такой, маленький, честный Марек Дашевский, что телефон не зазвонит?! Что он такого кому сделал? (Он еще не начал себе ни в чем признаваться, но ярко и неожиданно, как оплеуха, в нем вспыхнули все его подозрения и догадки при первой встрече с ней.) И быть того не могло, что она уже забыла о нем. Было всего двадцать минут третьего.
Боже! Открой мне мою дверь!
И она позвонила.
- Здрасьте, - сказала она.
- Что? - испуганно спросил он. - А?! - заорал так, что она помолчала там, откуда звонила (откуда она звонила? надо было взять ее телефон, а то вдруг бы она не позвонила! Да нет же, позвонила же!). - Ну?! - крикнул он.
- Это Лена Мишутина, - сказал детский голос. (У нее оказался детский голос.)
- А! - сказал он. - Ну, - сказал он. - Ну, как дела?
- Что? - сказали там детским голосом.
- Дела, говорю, как? - весело (успокаиваясь) крикнул он.
- Какие дела? - спросил его детский голос.
- Твои, - сказал он.
- А, мои, - сказал детский голос и помолчал. - А вы разве не зовете меня к себе?
Теперь он молчал.
- Приезжай, - сказал он. - Ты что, конечно приезжай. Поговорим за жизнь. Надо тебе мозги провентилировать. - ("Ну, это уж лишнее, - подумал он испуганно, - бред какой-то".)
- А какой у вас адрес? - спросил далекий голос.
- Ах да! - сказал он. - Записывай, - и выпалил свой адрес.
- Я не могу так быстро, - сказал детский голос, удивляясь все больше.
- Ты внимательно записывай, - сказал он, - а не отвлекайся. Поняла?
- Поняла, - покорно ответили ему.
И усердно записали, поминутно переспрашивая. "Как диктант", - подумал он.
Потом они прикинули, сколько на дорогу времени. Получилось, что около часу (она жила в другом конце города). "Но это даже лучше", - подумал он почему-то.
И он приготовился ждать час. Он никогда не знал (или забыл), что ожидание может быть праздником. Все обсудится, все, и он даже чуть сожалел, что старой жизни остался час, а не час двадцать, например. Он поставил стул посреди комнаты и сел на него, как на чемодан. И он вспомнил все, что было в его жизни, и в последний раз вспыхнуло в нем лицо полупридуманной Оли Васильевой и ушло от него навсегда. И он покачивался на своем стуле, готовясь прыгнуть в новую жизнь.
А у него был друг Витька - он сидел с раненой ногой у окна. Рита (жена Марека) дала Витьке палочку, и он сидел у окна, сложив руки, и увидел, что Марек задернул у себя шторы на окне среди бела дня. Разволновался. Он осторожно попрыгал по комнате с палочкой, было больновато, но до Марека всего один двор, если хорошо замотать ногу и потихонечку прыгать, с остановками, передышками, то ничего. Он подпрыгал к окну и рассмотрел двор - вон у того столба можно отдохнуть, у того тополя, а там вообще скамеечка. А чтоб залезть на крылечко - кто-нибудь пойдет мимо и поможет. И он стал одеваться, и его жена стала заматывать его укушенную ногу теплым платком поверх штанов. Платок был из козьей шерсти. А сама все время отводила лицо, не хотела смотреть на Витьку. И на все эти сборы ушел ровно час. Так что когда он пересек двор с передышками и остановился у крыльца, то тут как раз и подоспела очень яркая девочка в золотистой шубке. Девочка посмотрела на него с интересом, на его ногу в платке и говорит:
- Вам помочь? Вы залезть не можете?
- Да! - обрадовался Витька и с удовольствием погрузил ладонь в пушистое плечико.
Они вскарабкались на крыльцо и передохнули у дверей. Она даже раскраснелась, бедняжка, запыхалась вся, волосы выбились из-под шапочки. Она надула щеки и смешно фыркнула себе под носик.
- Уф, - говорит. - Устала. Тяжелый вы, - говорит, - дяденька. А как же вы назад слезать будете?
- Слезу, - успокоил ее Витька. - Потихонечку слезу. - И погладил плечико.
Наконец они вошли в подъезд, поднялись по ступенькам и оба остановились у двери Марека. (Витька так и знал!) Они удивленно переглянулись и засмеялись.
Так, смеясь, они ввалились в прихожую к Мареку и стали озираться с удивлением и любопытством, словно их обоих сюда пригласили впервые.
А он сам, он попятился от них и сначала замер, просто обмер, словно сорвался куда-то вниз. Шел-шел, вернее, бежал по ровной, радостной дороге и - сорвался, и даже не ужас летящей в лицо смерти и короткой боли перед ней - а та самая усталость, которая подкрадывалась к нему вот уже много лет и которую он так умело прогонял разными хитростями, - она рухнула на него наконец всей тяжестью. Он видел этих двоих сияющих гостей его жизни, двоих родных ему людей. И у них был разговор.
Они еще там сговорились, по дороге, пока он, как дурак, бегал за угощениями для них, порезался, метался и безумствовал, любя их, страдая и дрожа от ожидания, и вот - заговор, а в заговоре - нож. Ему оставалось только подставить горло и закрыть глаза. Он был один. Он страдающим взором ощупывал Витьку, ее и снова Витьку. И вдруг увидел ногу. Ногу, странно замотанную козьим платком. Он замер. Он не хотел больше надежды. Но он смотрел на ногу. И надежда его не спрашивала - хочет он или нет, с легким треском она расправила свои крылья у него над ухом. Он вспомнил! Он тихо засмеялся. Так тихо, что никто не услышал его смеха.
Они раздевались, помогая друг другу, громко разговаривали и смеялись. Он глядел на них даже с жалостью - он разлучит их, и что они смогут против него по одному? Он разгладил усы. Он глянул на себя в зеркало - лицо было парадным. Он шагнул в освещенный проем прихожей.
- Здравствуй, Лена, - сказал он. - Молодец, что пришла.
- Здрасьте, Марк Романыч, - сказали ему детским голосом.
- Привет, Марек, - сказал Витька.
- Раздевайся, Лена, - сказал он.
- Я уже, - сказал детский голос.
(Надо сосредоточиться.)
- Да, да! - сказал он. - Проходи, проходи. - И пропустил ее в комнату и тут же выставил ногу, как шлагбаум, - загородил дверь. Так что Витьке пришлось бы перепрыгивать, но с такой ногой он не мог. И Витька скорбно поджал губы и закачал головой, отводя глаза.
- Вот это Лена, - сказал Марек, и голос его зазвенел. - Она моя бывшая больная, она несовершеннолетняя, понял?! Я на ней женюсь. И ты мне не ной, Витька, понял, нет?! Иди, иди! - И он безжалостно стал толкать Витьку и раскачивать его.
Витька хватался за стену и пытался уцепиться за Марека, но он ловко увертывался, подсовывая вместо себя палочку.
- Иди, Витя, - сказал он в последний раз (сосредоточившись на том, чтоб неожиданно поднявшаяся мутная волна усталости не сшибла его). - Иди и приходи завтра. Или послезавтра.
- Хорошо, Марек, - сказал Витька. - Хорошо. Я тебе еще про Ромочку твоего не рассказал. Мда. Хорошенькая у тебя несовершеннолетняя больная. Это не ПТУ.
И Витька ушел. И он закрыл за ним дверь. На все замки. И на цепочку.
А Витька вышел на крыльцо и остановился над скользкими ступеньками. "Я подожду кого-нибудь, - терпеливо подумал он. - Кто-нибудь подойдет и поможет мне спуститься". Он стоял, опираясь на палочку, и смотрел по сторонам. Никого не было. Он посмотрел на небо. А небо посмотрело на него.
Марек, закрыв дверь на все замки, в том числе на цепочку, перевел дух. Это была победа. Настоящая победа. И он заслужил ее. И снова ему показалось на миг, что удастся ему каким-то образом склеить все половины своей жизни и она засверкает, как новенький бокальчик, звонкая и лихая, как ранняя молодость. Как тоска по ней. "Я расскажу ей про свою гитару, - подумал он. - Я ей поиграю на гитаре, и она станет смеяться и плакать. Потому что я плохо играю и еще хуже пою, но все это грустные, хорошие песни моей молодости, их пели честные люди с ярым запалом романтики в груди. Сейчас все эти люди прочно забыты. Она еще ничего не знает - я сам ее всему научу. Она полюбит мои милые чудачества, и мой большой бокал с полосками, и мое навсегда ушедшее детство. Я ей расскажу про свою сумасшедшую бабушку, которая любит меня и терзает. Она не станет хватать меня, я чувствую по ее странному отчуждению, ей не нужно то, что нужно другим от меня, она не станет надевать меня, как пальто из комиссионки, проверять - куда в нем пустят. Она все простит мне".
(В этот миг некто нечаянно очутился рядом с Витькой и протянул ему руку помощи. Но кто это был - не понять, ибо он был замотан до глаз. И о Витьке - всё.)
Он постоял в прихожей, как ныряльщик на трамплине, глубоко вздохнул и нырнул в свою комнату.
Она сидела там, куда он хотел посадить ее. В том самом углу дивана, придвинув к коленям низенький столик с угощениями. Колени, целомудренно сжатые, возвышались над столиком. А руки были сложены на коленях. Она терпеливо ждала его. Она повернула голову к нему, как только он вошел. Она была очень красивая. Незнакомая какая-то, взрослая, ухоженная, молодая. Совсем не девочка, а молодая женщина. Не раздражающе юная, как ее далекий телефонный голос или как тень в домашнем халатике, покорная тень, оплетенная болезнью. Самая настоящая молодая женщина.
Он немного растерялся.
- Ну вот, - сказал он. - Вот как я живу. - И он развел руками и засмеялся, чтоб она увидела - он совсем другой в жизни, в настоящей.
- Хорошо живете, - вежливо сказала она. - Нормально. - И голос у нее все-таки был безнадежно детский. Голос у нее был моложе ее самой. Он, голос, словно отставал от нее, как мысли, и чувства, и желания отстают по телефону от голосов, стынут, замирают где-то посередине провода, сгущаются тромбами, душат отношения говорящих. Тьфу, какой бред лезет ему в голову. Он отогнал от себя бред.
Он вдруг перестал знать, как все это начать.
- Как бабушка? - брякнул он.