– Ну, – обрадовался я. – Это – сатирический рассказ. Я его подправлю и куда-нибудь пошлю.
– И возьмут?
– Может, и возьмут. У меня уже штуки четыре таких опубликовано. Тут же и критика, и намек, да и вообще… интересно.
– К черту ты его пошли, к черту, а не в газету, – вдруг взвился Николай Николаевич.
Я обомлел. А он вдруг снова изменился. Широкая улыбка осветила его испитое лицо. Золотой зуб засиял невыносимо.
– Я вот тебе щас расскажу! Если сумеешь написать – станешь великий писатель планеты. Значит, так. У одного выдалась крайне неудачная неделька. В конторе много мантулил, потом гости приехали, с деревни, и всю дорогу керосинили. На лестнице подрались, а как-то к утру уже застучала в дверь по ошибке какая-то чужая, шибко беременная чмара. Она разыскивала своего неверного возлюбленного. Кричала нахально, громко – все не верила, что ее кобеля тут нету. На скандал опять соседи рылы высунули. Дескать, все это им надоело, будут писать в ЖЭК заявление. Ну, мужик и струсил. А вдобавок ему утром приносят какую-то повестку, чтобы пришел и все свое имел с собой. Мужик повздыхал, повздыхал, а потом взял да и повесился. Все. Конец.
Я обозлился:
– Ну, вот ты скажи, Николай Николаевич! Ведь ты же умный человек. Вот, допустим, написал я такой рассказ – кто напечатает такой бред?
– А это уже не мое дело, – надменно отозвался Николай Николаевич.
– И потом – чего это ему вешаться? Вообще никому не надо вешаться. Есть масса других выходов.
Но Николай Николаевич молчал. Я тоже замолчал Мы погрузились в глубокое молчание. Мы сидели на осенней скамейке близ Речного вокзала и молчали. Желтые листья плавно кружились. В сопках стлался туман. Но белый теплоход уже не гудел, потому что он уже ушел.
– А что, может, выпьем, Николай Николаевич? – сказал я.
– Это – другой разговор, – ответил Фетисов.
МИССИЯ ОБЩЕНИЯ
Дело было ночью. Герберт Иванович Ревебцев ухватился за железобетонный троллейбусный столб.
И внезапно услышал такие странные звуки: "Ди-ли-ди-ли-дон. Трах. Пух. Бах".
А вместо сцен и пейзажа ночной жизни видит – летит повдоль троллейбусных проводов громадное белое яйцо, падает оземь, и из него выходит некто в белых синтетических одеждах.
И простирая руки горе, направляется к Герберту Ивановичу и говорит по-английски, по-немецки.
А Герберт Иванович молчит.
– Здравствуй, брат, – объявил тогда прибывший. – Обними меня. Я явился с других планет и миров.
– Гыум, кхе, – ответил Герберт Иванович, не отпуская столба.
А инопланетный тут радостно вздохнул, видя налаживающиеся контакты. Вздохнул и опустил руки.
– Сведения о вашей чудной планете я уже все имею. Размеры, состав, химические и иные величины, история, культура. Я имею все. Хочу оставшийся по программе отрезок времени провести непосредственно в беседе с хозяином планеты, с человеком… – так пояснил он свои желания и действия. – У нас всего несколько коротких минут. Какое общественно-политическое устройство вам нравится больше всего, например?
И замолчал, ожидая. А Герберт Иванович сначала ничего не говорил, а потом из него вырвалось слово. Слово это было "ты".
– Ты… – внятно сказал Герберт Иванович.
– Ты – я, – обрадовался космонавт, показывая услышанное пальцами. – Я – ты. Контакт. Скажите тогда, кого из писателей вы предпочитаете? Плутарха или Овидия? Руссо или Вольтера? Достоевского или Толстого? А может, вы любите их всех вместе?
– Зьмей! – услышал он в ответ от пошатывающегося Герберта Ивановича.
– О! Я с тревогой замечаю – вы устали после напряженного рабочего дня. Чем вы занимаетесь? Проектируете ли космические корабли? Либо множите интеллектуальную мысль?
– Тело, – сказал Герберт Иванович.
– А-а! Вы отдыхали. Природа. Я правильно понял? Ваша одежда измята. К ней пристали вещества верхнего слоя земной коры: глина, окурки. Вы удили в воде рыб? Вода. Аш два о? Правильно?
– Тело… – повторил Герберт Иванович.
– А как тогда у вас на Земле обстоит с вопросами добра и зла? Решены ли? Или не совсем? Ответьте, умоляю вас, ибо час мой близок и я должен оказаться на своих планетах в указанный срок.
Бормотал, бормотал Ревебцев невнятно, а тут вдруг и потекли из него слова бурным потоком.
– Ты, зьмей, порвал мне нову телогрейку?! – завопил он. – Да я тебя щас!
И он замахнулся на пришельца кулаком, но не попал. Он не попал, снова обнял столб и, горько рыдая, медленно сполз к его подножию.
Пришелец тогда сразу пошел к своему аппарату, наладил его улетать и злобно сказал, захлопывая крышку:
– Раз на Земле живут такие паразиты, то ну их к черту! Все, все будет доложено Верховному Планетарному Совету. Мы вам покажем кузькину мать! Мы вам устроим!
Сел, захлопнул и исчез во мраке космоса.
А Герберт Иванович вскоре был обнаружен людьми.
– Вот же свинтус! Выбрал время надрызгаться! – ворчал милиционер, прибирая Ревебцева в известную многим машину. – Из-за вас, алкашей, всё! Все беды!
Если бы он знал, этот простой человек в шинели цвета маренго, какой глубокий и даже пророческий смысл имеют его слова! Мне даже страшно! Эхе-хе! Что же с нами будет? А вдруг они действительно не простят? А вдруг этот… как его… Верховный Планетарный Совет действительно устроит нам какую-нибудь такую "войну миров", а? Что вы на это скажете?
Но космонавт, между прочим, тоже хорош. Нашел когда прилетать. Когда у Герберта Ивановича запой. Прилетел бы, например, когда тот трезв или просто с похмелья… Этому космонавту можно посоветовать так: "Ты, братец, прилетай к нам, пожалуйста, еще раз. Чрезвычайно просим. Если хочешь обязательно к Герберту Ивановичу, так прилетай к Герберту Ивановичу. Но только когда он будет "похмелившись". Он тогда тебе все расскажет: и про Плутарха с Овидием. И про зло с добром. Если ты ему, конечно, еще стопочку поднесешь. Вот так! Или уж лучше вообще не прилетай. Нечего нас зря расстраивать!.."
СНЕГУРОЧКА
– У нас построили массу многоквартирных домов. Это прекрасно и даже "ура", но, однако, тем не менее с мусором у нас нелады. Вот стоим и ждем уже приблизительно полчаса, а мусорной машины нет и нет, – сказал, приплясывая, кандидат технических наук Рамбургер.
– И не будет ее. В этом тресте коммунального хозяйства отпетые личности работают, – сердито вставил высокого роста сердитый поэт в дубленке. – Отпетые персонажи!
– Нелады, нелады! Написать надо на них куда следует, – поддержал разговор пенсионер из 22-й квартиры.
– Пиши, пиши, Абдулаев. Контора пишет, – сказала ему бабушка Салтыкова.
Пенсионер остро глянул на нее, но ничего не ответил. Сдержался.
Зато высказался патлый юноша Серафим:
– Я вообще не понимаю этого принципа. Почему я должен дожидаться именно семи тридцати вечера и лететь сюда с ведром? И торчать тут, как негр в Америке… Почему не поставят мусорные баки? Это – ужасно! Все в одно время тащатся со своим отбросом, и стоят, и ждут. Я – свободный человек. Я вот сейчас возьму и вывалю свое ведро, и пусть они что хотят, то и делают.
– Оне сделают. Оне тебе как червонец штрафу пришлют, так тогда запоешь аллилуйю, – пообещал слесарь Володя Шенопин, недавно вылечившийся от водки в Атамановской психбольнице.
– Не имеют права! – истерично крикнул Серафим. – Они имеют право не приезжать, а я не имею права выкинуть?!
Разгорелся бесполезный спор о правах и обязанностях. Все кричали, а многие даже аргументировали.
И лишь одна тихая жилица и не кричала, и не аргументировала. Она скромно стояла у подъезда, прижимая к груди фанерный посылочный ящик – весь свой скромный мусорок.
Про нее вообще мало что было известно. Знали, что где-то там она служит. Проходила незаметная… Жила в однокомнатной… Семьи не имела. За мытье лестницы платила исправно, не то что некоторые. Незаметная. Имела, правда, тоненькое светлое личико и громадные голубые глаза. Как нарисованные.
Спор разрешился странно.
Напористый Серафим все же выполнил свою угрозу. Высыпал свои картофельные очистки, нахаленок. Его поддержали и другие бунтари. А сметливый кандидат внес рацпредложение:
– Давайте-ка мы этот мусор подожжем, товарищи. Он сгорит, и у нас опять станет чисто.
– А боле ничего не полыхнет? – струхнул пенсионер.
– Проследим, – уверенно заявил слесарь, вынимая из кармана телогрейки громадный коробок спичек.
Весело заполыхало. Занялось, как говорится. Поэт пробормотал:
Люди стоят, как звери, Молча смотрят в костер Некоторые – которые Смотрят в костер до сих пор
После чего разбежался и, не выпуская из рук ведра, прыгнул через огонь. Полы дубленки развевались. Буйное веселье охватило наших жильцов.
– А вот и я! – кричали они и всё прыгали, мерцая ведрами, тазами и другими предметами домашнего обихода.
И лишь одна тихая жилица очень сильно колебалась. А точнее – она даже отказывалась. Она отбивалась от расходившихся жильцов и хотела домой, но ее не пускали.
– Ну-ка смелее, смелее, доча! – бодрил пенсионер.
– Женщина! Ты – прекрасна! Ты должна пролететь над огнем. Пусть ахнут столетья! – вещал поэт, припав на колено.
Тихая жилица умоляюще посмотрела на любимца муз. Из ее нарисованных глазок капнула слезинка. Она лишь крепко обняла свой ящичек и, бросившись вперед, растаяла.
Да. Да. Да! Натурально растаяла. И шубка ее легкая растаяла, и сапожки ее легкие. Легкое облачко, крутанувшись, взметнулось и мягко улетело в небеса.
Мы стояли задрав головы. И никто не знал, что нужно сказать.