* * *
Палатка большая и белая, одно полотнище откинуто для всех желающих. Над входом большой разноцветный плакат - "Историческое общество Саффрон-Грин". Сильвия заводит меня внутрь. Там жарко и пахнет свежескошенной травой. К потолку подвешена люминесцентная лампа, она жужжит и заливает бледным, больничным светом все те же белые пластмассовые стулья.
- Вот он, - шепчет Сильвия, указывая на человека, такого непримечательного, что он кажется смутно знакомым. Русые с проседью волосы, такие же усы, красные щеки. Он озабоченно говорит с пожилой женщиной в строгом костюме. Сильвия наклоняется к моему уху и шепчет:
- Говорила же я, что он очень даже ничего, правда?
Жарко, ноги болят. Я раздраженно бурчу:
- Мне нужно срочно выпить чаю.
Сильвия с удивлением взглядывает на меня.
- Конечно, радость моя. Я принесу вам чай, и еще у меня для вас сюрприз. Садитесь-ка вот сюда.
Она усаживает меня около обтянутого мешковиной стенда с фотографиями и исчезает.
Фотография - жестокое искусство. Оно выдергивает из прошлого и тащит в будущее отдельные моменты, моменты, которые должны были уйти в никуда вместе со своим временем, остаться в воспоминаниях, просвечивать сквозь дымку новых событий. Фото заставляет нас видеть людей такими, какими они были до того как их согнуло время, прежде чем они нашли свой конец.
С первого взгляда снимки сливаются в длинный ряд белых лиц и юбок в море желтоватой сепии, но потом память выделяет одни и задвигает другие. Вот летний домик, который Тедди выстроил по своему собственному проекту, когда в тысяча девятьсот двадцать четвертом поселился в Ривертоне. Судя по всему, фото сделано именно тогда. Тедди стоит около недостроенной лестницы, облокотившись на белоснежную мраморную колонну. На траве разложен коврик для пикника. На нем, бок о бок, Ханна и Эммелин. Отстраненно смотрят в никуда. Ближе всех, изящно изогнувшись, стоит Дебора. Темные волосы падают на глаза, в руке сигарета. От дыма фотография словно затуманилась. Мне все кажется, что за ним прячется пятая фигура. Нет, конечно. Робби никогда не фотографировался в Ривертоне. Он и приезжал-то туда всего два раза.
На второй фотографии людей нет. На ней только дом, верней, то, что от него осталось после пожара перед второй мировой. Левое крыло полностью исчезло, будто с неба спустился гигантский ковш и одним махом вычерпал детскую, столовую, гостиную и спальни хозяев. Остались одни головешки. Говорят, пожарище дымило несколько недель. А в деревне не один месяц пахло сажей. Я, честно говоря, не знаю. К тому времени началась война, родилась Руфь, а я стояла на пороге новой жизни.
На третью фотографию я стараюсь не глядеть. Не думать, когда она сделана. Людей я узнала легко, одеты они празднично. В те дни устраивалось множество вечеринок, хозяева наряжались и позировали перед фотоаппаратом. Это могла быть любая из них. Беда в том, что я знаю, какая именно. Я знаю, где они стоят и что случится чуть позже. Я точно помню, кто во что был одет.
Я помню кровь, брызги на светлом платье, будто банку красных чернил с высоты опрокинули. Я бы никогда их не вывела, да и не пыталась. Просто выкинула платье. Она никогда и смотреть-то на него не стала бы, я уж не говорю - носить.
Они еще ничего не знают, улыбаются. Ханна, Эммелин и Тедди. Позируют для снимка. До Того. Я вглядываюсь в лицо Ханны, пытаясь отыскать хоть какой-то намек, какое-то предчувствие надвигающейся беды. И не нахожу. Только ожидание. Или я его придумала, я ведь знаю, что оно было.
У меня за спиной кто-то останавливается. Женщина. Она наклоняется, смотрит на те же фотографии.
- Бесценные снимки, правда? А поглядите, какие смешные наряды! Другой мир…
Только я вижу тень на этих лицах. Холодею от воспоминаний. Нога болит в месте ушиба, в туфлю стекает что-то липкое.
Кто-то похлопывает меня по плечу.
- Доктор Брэдли?
Ко мне наклоняется мужчина и берет меня за руку.
- Разрешите мне называть вас Грейс. Очень, очень рад познакомиться. Сильвия много о вас рассказывала. Очень приятно.
Что это за человек? Он говорит так медленно и громко. К чему он так трясет мою руку? Что сказала ему Сильвия? И зачем?
- …преподаю я английский, но моя подлинная страсть - история. Местный любитель, так сказать.
Появляется Сильвия с пластиковым стаканчиком в руке.
- А вот и я.
Чай. Наконец-то. Я делаю глоток. Он еле теплый - мне больше не дают горячих напитков. Боятся, что задремлю и опрокину.
Сильвия усаживается рядом.
- Энтони уже рассказал вам о воспоминаниях? - Она часто моргает густо накрашенными глазами в сторону мужчины. - Ты уже рассказал?
- Нет, мы еще почти не говорили.
- Энтони записывает на видео рассказы местных жителей. Отошлет в историческое общество. - Сильвия радостно улыбается. - Он даже специальный грант на это получил. Вот только что, к примеру, заснял миссис Бейкер.
Энтони помогает ей объяснять, как он выхватывает из общей массы отдельные истории: устные рассказы, приметы прошлого, мы на рубеже веков, люди прошедшего столетия…
Когда-то никто никому своих биографий не рассказывал. Людям и в голову не приходило, что это вообще может быть интересно. А теперь все подряд строчат мемуары, выдумывая самое трудное детство, самого жестокого отца. Четыре года назад к нам приходил студент из близлежащего технического колледжа, стеснительный молодой человек - лицо в юношеских угрях и ногти обгрызены. Он принес магнитофон, микрофон и конверт с написанными от руки вопросами. Ходил из комнаты в комнату, спрашивал, не хотят ли их жильцы поучаствовать в опросе. Большинство с восторгом согласилось. Мэвис Баддлинг, к примеру, мучила его россказнями о своем героическом муже, которого у нее никогда не было.
Наверное, я должна обрадоваться. Всю свою вторую жизнь - после Ривертона, после войны, я провела, откапывая чужие судьбы. Находила свидетельства, отыскивала кости. Насколько было бы легче, если бы каждый перед смертью записывал свою историю на кассету! Мне представляются миллионы кассет с бормотанием пожилых людей, по цене десятка яиц. И лежат они в огромной комнате, в каком-нибудь подземном бункере - стеллажи от потолка до пола, кассеты на них - рядами, стены аж звенят от воспоминаний. И никто их слушать не хочет!
Мне, к примеру, достаточно, чтобы мою историю выслушал один-единственный человек. Именно для него я купила свой магнитофон. Надеюсь, что так оно и случится. Что Урсула права: Марк выслушает и поймет. Что история моей вины поможет ему освободиться от своей.
* * *
Свет очень яркий. Чувствую себя, как курица на гриле. Ощипали и жарят. И зачем я только согласилась? А я вообще соглашалась?
- Вы можете сказать что-нибудь, чтобы мы проверили звук? - Энтони скорчился за каким-то черным предметом. Видеокамера, наверное.
- Что сказать? - чужим голосом спрашиваю я.
- Так, еще раз.
- Я на самом деле не знаю, что сказать.
- Отлично. - Энтони отходит от камеры. - Готово. Палатка пахнет разогретым брезентом.
- Я так давно хотел с вами поговорить! Сильвия сказала, вы работали в доме на холме?
- Да.
- Можете не наклоняться к микрофону. Он отлично ловит звук.
А я и не заметила, что наклонилась. Дергаюсь назад, к спинке сиденья, словно меня шлепнули.
- Вы работали в Ривертоне.
Это утверждение, не вопрос, и все-таки я не могу побороть привычку уточнять, договаривать.
- Начала в тысяча девятьсот четырнадцатом, горничной.
Энтони недоволен, то ли собой, то ли мной - не знаю.
- Да… так вот… - он нетерпеливо ерзает. - Вы работали у Теодора Лакстона? - Это имя он произносит с трепетом, будто боится прогневать дух покойного Тедди.
- Да.
- Невероятно! И часто вы его видели?
Энтони явно подразумевает: много ли я слышала, могу ли рассказать, что творилось за закрытыми дверями. Боюсь, придется его разочаровать.
- Нечасто. Я служила камеристкой у его жены.
- Значит, вы должны были много знать и о Теодоре.
- Нет. В самом деле нет.
- А я читал, что слуги вечно судачили о хозяевах. Вы же знали, что творилось в то время?
- Нет.
Конечно, позже многое вышло на свет. Я читала об этом в газетах, как и все остальные. Визит в Германию, встреча с Гитлером. Ничего особенного. Многие тогда сотрудничали с Гитлером, многие уважали его, хвалили за развитие промышленности. И понятия не имели, что за развитием стоит рабский труд. Тогда об этом знали единицы. Сумасшедшим его назовут потом.
- О встрече с немецким послом в тридцать шестом году?
- В то время я уже не работала в Ривертоне. Уволилась лет за десять до встречи.
Энтони замолкает. Он разочарован, и неудивительно. Не знает, о чем спрашивать. Потом вдруг оживляется.
- В двадцать шестом?
- В двадцать пятом.
- Тогда вы должны были работать там, когда этот парень - как его, поэт - когда он выстрелил в себя!
Под лампой жарко. Я устала. Сердце неприятно трепещет. Или что-то внутри сердца: артерия, истончившаяся до того, что не гонит кровь, стук как будто проскакивает.
- Да, - слышу я свой собственный голос.
Энтони готов утешится и этим.
- Замечательно. Поговорим о нем?
Я слышу, как бьется мое сердце. Вяло, неохотно.
- Грейс!
- Она такая бледная!
Голова легкая-легкая. Я очень устала.
- Доктор Брэдли!
- Грейс… Грейс!