От вяза хорошо просматривается вся главная улица, которая тянется до рыночной площади, где переходит в Рэйлуэй-стрит. Я оперлась на трость и глядела, как люди идут туда-сюда, заходят в магазины, останавливаются поболтать со знакомыми; каждый - ось своей собственной сферы вращения. Я нечасто выхожу в центр города и забываю, что за стенами "Вереска" жизнь идет своим чередом.
* * *
Когда я была девочкой, по этим улицам ездили лошади, коляски и экипажи. После войны к ним добавились автомобили: "Остин" и "Тин Лиззи", с шоферами в лупоглазых очках и с пронзительными гудками. Дороги тогда были пыльные, все в выбоинах и конском навозе. Пожилые леди толкали перед собой детские коляски на колесах со спицами, а мальчишки с бездумными взглядами продавали из коробок газеты.
На углу, там, где сейчас заправка, торговала солью Вера Пипп - жилистая тетка в матерчатой кепке и с небольшой глиняной трубкой в зубах. Спрятавшись за мамину юбку, я в испуге таращилась на огромный крюк, которым она отламывала глыбы соли. Миссис Пипп бросала их на ручную тележку, а потом пилой и ножом распиливала на мелкие кусочки. Этот крюк и глиняная трубка часто снились мне в кошмарах.
На другой стороне улицы стоял ломбард с тремя медными шарами у входа, как было принято в то время по всей Британии. Мы с мамой заходили туда каждый понедельник, чтобы за несколько шиллингов заложить наши воскресные платья. В пятницу, когда из ателье приходили деньги за штопку, мама посылала меня выкупить одежду, чтобы было в чем пойти в церковь.
Больше всего я любила ходить к бакалейщику. Теперь там фотоателье. Последнюю бакалейную лавку закрыли то ли десять, то ли двадцать лет назад, когда построили супермаркет на Бридж-роуд. А во времена моего детства в ней распоряжались длинный тощий дядька с густыми бровями и смешным акцентом и его маленькая пухлая жена; оба старались выполнить любые, пусть и самые заковыристые желания покупателя. Даже во время войны мистер Георгиас ухитрялся найти лишнюю пачку чая - за соответствующие деньги, понятно. Девчонкой я считала бакалейную лавку настоящей страной чудес. Я заглядывала внутрь через окно, упиваясь видом ярких коробок с "птичьим молоком", мармеладом и имбирным печеньем "Хантли и Палмер", расставленных аккуратными пирамидами. Сокровища, которым не было места у нас дома. На гладких просторных прилавках лежали желтые бруски масла и сыра, стояли коробки со свежими - а иногда еще и теплыми - яйцами и сушеной фасолью, которую взвешивали на медных весах. Иногда - о счастливые дни! - мама приносила из дома горшок, и мистер Георгиас доверху наполнял его темной патокой.
Руфь похлопала меня по руке, помогла подняться, и мы отправились дальше по улице - к выцветшему красно-белому навесу кафе "У Мэгги". Меню в поцарапанной черной обложке предложило нам обычный набор современных закусок: капучино, куриные сэндвичи, пиццу с томатом - но мы, как обычно, заказали две чашки чая и ячменную лепешку на двоих и уселись за столик у окна.
Наш заказ подала незнакомая и, судя по неловкости, с которой она держала поднос с чаем и лепешкой, неопытная официантка.
Руфь неодобрительно взглянула на дрожащие руки девушки, а при виде лужиц на подносе подняла брови. Но от упреков удержалась, лишь поджала губы и расстелила между чашками бумажную салфетку
Мы попивали чай, как у нас водится, молча, пока Руфь не подвинула мне свою тарелку со словами:
- Доешь и мою половинку. Ты очень похудела.
Я хотела ответить ей фразой миссис Симпсон - женщина не может быть слишком богатой и слишком стройной - да передумала. Руфь никогда не дружила с чувством юмора, а в последнее время оно покинуло ее окончательно.
Конечно, я похудела. У меня совсем нет аппетита. Нет, я не потеряла чувство голода, скорее, чувство вкуса. А когда у человека отмирает последний вкусовой сосочек, ему становится незачем есть. Смешно. Когда-то в юности я мечтала об идеальной фигуре - тонкие руки, маленькая грудь, интересная бледность - вот и домечталась. Только идет она мне гораздо меньше, чем когда-то Коко Шанель.
Руфь стряхнула с губ несуществующие крошки, откашлялась, сложила салфетку пополам, потом вчетверо и прижала ножиком.
- Мне надо купить кое-что в аптеке, - сказала она. - Подождешь меня?
- В аптеке? - встревожилась я. - А что случилось? Дочери уже за шестьдесят, у нее взрослый сын, а сердце у меня все равно екает.
- Ничего, - ответила она. - Ничего страшного. - И объяснила шепотом: - Просто снотворное.
Я кивнула; мы обе знали, почему Руфь не может спать. Беда сидела между нами, связанная уговором не обсуждать ее. Или его.
Руфь торопливо нарушила молчание:
- Посиди, я быстро. Здесь не холодно, отопление работает. - Она взяла сумочку, пальто и смерила меня подозрительным взглядом. - Ты ведь никуда не уйдешь, правда?
Я покачала головой, и Руфь заторопилась к двери. Она почему-то все время боится, что я куда-нибудь испарюсь в ее отсутствие. Интересно, куда, по ее мнению, мне так хочется сбежать?
В окно я увидела, как она смешалась с прохожими. Все теперь другое - размеры, формы. И цвета, даже здесь, в Саффроне. Интересно, что сказала бы на это миссис Таунсенд?
Торопливая мама проволокла за собой краснощекого малыша, закутанного, как шарик. Ребенок - девочка или мальчик, не разберешь, - серьезно уставился на меня большими круглыми глазами, еще не знакомый с правилами хорошего тона. В памяти будто молния сверкнула.
Это же я, только давным-давно - мама тащила меня за собой, переходя через улицу. Точно-точно! Мы шли мимо этого самого здания, только тогда тут было не кафе, а мясная лавка. В витрине на белых мраморных плитах рядами лежали куски мяса, с потолка, над посыпанным опилками полом, и снаружи - над тротуаром - свисали говяжьи туши, гуси, фазаны и кролики. Мистер Хоббинс, мясник, помахал мне рукой, и мне тут же захотелось, чтобы мама купила хороший кусок мяса и сварила дома суп.
Я тащилась мимо витрины, представляя себе, как этот суп - с мясом, с луком, с картошкой - кипит у нас на плите, наполняя крошечную кухню вкусным-превкусным запахом. Мне даже показалось, что на улице запахло бульоном.
Но мама не остановилась. Даже не подумала. Ее каблуки все так же стучали по тротуару, и внезапно мне захотелось напугать ее, наказать за то, что мы такие бедные, притвориться, будто я потерялась.
Я стояла на месте, уверенная, что мама вот-вот меня хватится и побежит обратно. Может быть - ну, вдруг? - она так обрадуется, когда я найдусь, что передумает и все-таки купит мяса…
И вдруг меня развернуло и потащило вдоль по улице обратно, туда, откуда мы пришли. Я тут же поняла, что случилось - какая-то женщина зацепила авоськой пуговицу моего пальто и поволокла меня за собой. Отчетливо помню, как я потянулась к ее широкому заду - просто похлопать, чтобы она отпустила меня, - но, застеснявшись, отдернула руку, не переставая торопливо перебирать ногами, чтобы не отстать. Так мы перешли через дорогу, и тут я заплакала. Я потерялась и с каждым шагом оказывалась все дальше и дальше от мамы. Я никогда больше ее не увижу. Теперь я во власти этой совершенно незнакомой леди.
И тут на другой стороне улицы я заметила среди прохожих маму! Какое счастье! Я хотела закричать, но от слез у меня перехватило дыхание. Я замахала руками, подвывая, всхлипывая.
Мама повернулась и увидела меня. Застыла на мгновение, прижав к груди худую руку, и через секунду уже была на моей стороне улицы. К тому времени и женщина почувствовала наконец, что тащит за собой незваного пассажира, и остановилась в испуге. Повернулась, увидела высокую незнакомку с изможденным лицом и ее измазанное слезами отродье, и с ужасом прижала сумку к груди.
- Пошли вон! Пошли вон, а не то я позову констебля!
Кругом, почуяв скандал, начали собираться люди.
Мама извинялась перед женщиной, а та глядела на нее, как на крысу в чулане. Мама пыталась объяснить, что произошло, а та отодвигалась все дальше и дальше, так что мне оставалось только переступать следом за ней, отчего она раскричалась еще сильнее. В конце концов к нам и впрямь подошел констебль и потребовал объяснить, что за шум.
- Она пыталась стащить мою сумку! - заявила леди, указывая на меня пальцем.
- Это правда? - спросил у меня констебль.
Я только замотала головой, не в силах выдавить ни слова, в полной уверенности, что меня сейчас арестуют.
Мама объяснила им все про мою пуговицу, и констебль кивнул, а дама недоверчиво нахмурилась. Все опустили глаза и осмотрели авоську, которая действительно все еще цеплялась за мое пальто, и констебль велел маме меня освободить.
Она отцепила пуговицу, поблагодарила констебля, еще раз извинилась перед женщиной и перевела глаза на меня. Я стояла ни жива ни мертва, ожидая: расхохочется мама или заплачет. Оказалось, что и то и другое, правда, не сразу. Она сгребла меня за воротник коричневого пальто и увела подальше от толпы, остановившись, только когда мы свернули на Рэйлуэй-стрит. Как только со станции тронулся поезд на Лондон, мама повернулась ко мне:
- Противная девчонка! Я уж думала, ты потерялась! Ты меня в могилу сведешь, честное слово! Этого тебе хочется? Без мамы остаться?
Она одернула на мне пальто, покачала головой и крепко, до боли, взяла меня за руку.
- Пожалеешь, прости господи, что не отдала тебя в приют.