Она вздохнула, шевельнулась, чтобы опереться на другую ногу. Испугавшись, что она сейчас вздумает меня обнять, я быстро отставил чашку, поднялся, прошел мимо жены - переступив через вызывающего странное омерзение пепельного червячка на ковре - остановился у окна, там, где только что стояла она, и бросил взгляд на залитый солнцем сад. Летом иногда случаются особенные дни, в которых есть нечто вневременное, особенно в тех, что приходятся на конец июля, когда сезон достиг своего пика и мало-помалу начинает уже умирать, в такие дни и солнце ярче, и небо необъятней и выше, и синева в нем глубже, чем прежде. Осень уже пробует свой охотничий рожок, но лето по-прежнему пребывает в счастливом заблуждении, что никогда не кончится. В этой сонной недвижности, подобной плоской фальшивой лазури театральной декорации, кажется, поселились все летние дни начиная с самого раннего детства, и даже те, что текут за пределами отмеренного человеку времени, на лугах Аркадии, где память и воображение сливаются в единое целое. Залетной зимней недодуманной мыслью ворвется шальной ветерок, и что-то почти неразличимое слабо встрепенется, а потом затихнет вновь. Бархатные, пугливые шорохи роятся в воздухе, словно шум далекого веселья. Здесь есть звуки пчел и птиц, различается глухое жужжание трактора. Таинственно знакомый, но неведомый аромат неожиданно напомнит о заветном месте, маковой поляне за пыльной дорогой, где кто-то вот-вот повернется, чтобы приветствовать тебя… Стоя здесь, у окна, я осознал: что-то все-таки изменилось, изменилось раз и навсегда, я снова перешагнул некий рубеж. Сначала был только я, затем мы с призраками, позже образовалось трио с четой Квирков, а теперь… не знаю, что такое это новое теперь, могу лишь сказать, что оно уже пришло. Я услышал, как Лидия с негромким оханьем поднялась с колен.
- Дело в том, моя милая, - сказал я, - что именно сейчас у меня с совершенно нет сил волноваться о ком-нибудь еще.
Она коротко и жестко рассмеялась.
- Когда-нибудь было иначе?
Кот неопределенной окраски вразвалку продефилировал по саду, ловко раздвигая высокую траву мягкими движениями лап. Всюду жизнь, даже в камнях, скрытная, неторопливая, выносливая. Я отвернулся от окна. Никогда не любил эту комнату, типичнейший образчик гостиной: мрачные коричневые тени, громоздкая мебель, затхлый, неподвижный воздух, все вокруг чем-то напоминает жилище пастора. Слишком многие были несчастливы здесь. Сейчас Лидия сидела в старом кресле у камина, зажав руки между колен, не отрывая невидящего взгляда от решетки. Пока я стоял к ней спиной, она постарела, набрала годы как лишний вес; через минуту-другую сбросит их и помолодеет снова; она это умеет. Обугленные книги все еще лежали в очаге. Пепел, повсюду пепел. В дверях возникла Лили и постояла, стараясь угадать обстановку.
- Миссис Клив и я хотели бы тебя удочерить, - объявил я ей, изобразив по такому случаю широкую, лучезарную улыбку. - Мы увезем тебя отсюда, поселим в нормальном доме и превратим в маленькую принцессу. Что скажешь?
Лили перевела взгляд на Лидию, потом опять на меня, настороженно ухмыльнулась, быстро подошла к подносу и взяла его. Когда девочка проходила мимо, я подмигнул ей, она снова закусила губку, снова тупо улыбнулась и прошмыгнула в дверь. Лидия неподвижно сидела в кресле, не отрывая глаз от очага, потом дернулась, высвободила руки, хлопнула ладонями по коленям и резко поднялась с видом человека, принявшего наконец важное решение.
- Думаю, самое лучшее для нас сейчас… - начала она, а потом вдруг зарыдала. Слезы быстро проложили мокрые дорожки по ее щекам, крупные, блестящие, словно капли глицерина. Пораженная, секунду-другую она стояла словно в ступоре и смотрела на меня сквозь эту прозрачную завесу, потом лицо ее исказилось, она издала мяукающий стон полу-горя полу-ярости, беспомощно закрылась руками и, ослепшая, выбежала из комнаты. Горстка сигаретного пепла, так никем и не потревоженная, осталась лежать на коврике.
Я нашел Лидию в холле; скорчившись на старом диване, она яростно терла мокрое от слез лицо, словно кошка, чистящая усы. Не умею утешать. Сколько раз за время супружества я стоял и смотрел, как она тонет в своем горе, словно ребенок, молча наблюдающий за тем, как топят котят. Знаю, иногда я был для нее сущим наказанием, - на самом деле, почти постоянно. Увы, я никогда не понимал свою жену, не представлял, чего она хочет, к чему стремится. В начале нашей совместной жизни Лидия постоянно обвиняла меня в том, что я с ней обращаюсь, как с ребенком, - мне действительно нравилось держать под отцовским присмотром все аспекты нашего существования, от ежедневных расходов до своевременных менструаций, - те, кто занят в основном по вечерам, тяготеют к мелочной опеке, я подметил эту особенность у представителей моей профессии, - в качестве оправдания должен заявить, что счел своей обязанностью заменить властного папу, вверившего ее заботам мужа. Но однажды, в разгар очередной ссоры, моя подопечная жена, ужасно исказившись лицом, выкрикнула, что она мне не мамочка! Это уже что-то новое, подумал я изумленно; как такое следует понимать? Я был обескуражен. Подождал, пока она успокоится, и спросил, что имелось в виду, но только спровоцировал новый приступ ярости и оставил всякие выяснения до лучших времен, хотя ее слова еще долго не давали мне покоя. Меня обвиняют в желании сделать из жены няньку, сначала подумал я, но потом решил: скорее всего она хотела сказать, что я обращаюсь с ней, как когда-то с собственной матерью, то есть, выказываю сыновью требовательность, нетерпимость и эдакую ироничную, презрительно-терпеливую снисходительность, - красноречивый вздох, короткий обидный смешок, выразительный взгляд, - а это один из самых неприятных способов обхождения, который я себе позволяю с родными и близкими. Но, конечно, стоило поразмыслить еще немного, и стало ясно: ее яростные слова - просто выраженное в иной форме убеждение, что я с ней обращаюсь, как с ребенком, именно так, как вел себя с матушкой, о чем она постоянно мне твердила. Какие же они запутанные, эти так называемые семейные отношения.
- Дорогая, - произнес я дрожащим от притворства голосом, - пожалуйста, прости меня.
Один из парадоксов наших ссор состоит в том, что они почти всегда переходят в серьезную стадию только после первой моей попытки попросить прощения. Кажется, этот признак слабости пробуждает какой-то подавленный примитивный инстинкт женского доминирования. Вот и теперь она сразу же вцепилась мне в глотку. Все как встарь, репертуар заезжен до такой степени, что больше не трогает меня, и возможно ее тоже. Надо отдать ей должное - Лидия отличается редкой последовательностью и всесторонностью. Она начинает с моего детства, быстрыми штрихами рисует отрочество и юность, с горьким наслаждением смакует первые годы нашей совместной жизни, отвлекающим маневром проходится по моим актерским наклонностям, на сцене и вне ее, - "ты никогда не слезаешь со сцены, мы для тебя просто зрители!" - и, дойдя наконец до наших отношений с Касс, принимается за дело по-настоящему. Имейте в виду, она уже не так безжалостна, непреклонна и яростна, как: годы усмирили ее несмирный норов. Зато мой портрет, который она некогда себе нарисовала, остался неизменным. По ее версии, я все путаю, ставлю с ног на голову. Моя мать на самом деле сама нежность, доверчивость, безответность, а бесконечные истерики, которыми она изводила сначала отца, затем меня - просто зов измученного сердца, неуслышанная мольба о том, чтобы к ней проявили хоть малую толику любви. Зато мой отец - неразоблаченный тиран, сам-себе-мучитель, мстительный, лживый, даже умер мести ради, назло женщине, которая его холила и лелеяла. Если я кротким увещевающим тоном осмеливаюсь напомнить Лидии, что папенька отошел в мир иной задолго до того, как мы с ней встретились, она презрительно отметает этот бесспорный факт; она просто знает то, что знает, и все тут. На таком перевернутом семейном портрете, - "Святая троица", так она глумливо прозвала нас, - я, разумеется, тоже стою на голове. Я рос одиноким, полным безответных вопросов ребенком, пережившим страшную травму ранней потери отца, и ставшим затем жертвой извращенных эмоциональных домогательств изверившейся, разочарованной в жизни матери? Нет, нет: я был маленьким принцем, которого с детства лелеяли, осыпали любовью, похвалами, подарками, который быстро вытеснил из семейной жизни смертельно обиженного отца и отравил остаток дней своей овдовевшей матери бесконечными обвинениями, упрекая ее за то, что она при всем желании не могла сделать, чем она не могла стать. Я пожертвовал лучшими годами сценической карьеры, надрываясь в дешевом театре, чтобы жена и ребенок жили в роскоши, к которой я, ослепленный любовью отец, безрассудно приучил свою испорченную дочь? Ну что вы: я был чудовищем, воплощенным эгоистом, способным продать несчастную жену за место статиста. Я любил дочь, пытался отвлечь от самых опасных пристрастий, избавить от худших эксцессов? Ни в коем случае: я считал ее сущим наказанием, постоянным раздражителем, камнем преткновения на пути к сценической славе, она позорила меня перед моими высокоумными друзьями из хрупкого мира иллюзий, в котором я пытался всеми правдами и неправдами добиться признания. В итоге получается: все мои слова - ложь, сплошная ложь, очередная роль, которую я играл и к тому же играл прескверно. А теперь сделал самую большую гадость из всех, бросил постановку, предал всех и сбежал, предоставив своим товарищам разбираться с улюлюкающей публикой и разъяренной дирекцией, а тем временем все покровители сворачивают свое покровительство.