Прием, как и предостерегал Ирину князь, и в самом деле был достаточно скучным и невыразительным. Единственным развлечением за вечер для Ирины, познания которой во французском языке не далеко уходили за пределы фразы: "Месье, же нэ манж па сис жур", слабо подходящей к случаю, стало внимательное изучение туалетов приглашенных дам. К ее удовлеворению, ее собственный смотрелся на их фоне ничуть не хуже. Еще она наблюдала за князем, с которым первый раз была на людях, а не тет-а-тет, и ее приятно, хотя и не сильно – от князя можно было ожидать и не такого – удивила его востребованность в этом аристократическом и, по его собственным словам, достаточно постороннем обществе, а также та легкость, с которой он эту востребованность встречал. Она бы сама, например, даже при всех своих журналистских навыках, давно бы не выдержала и смылась куда-нибудь в буфет. Ну или, на худой конец, в дамскую уборную. Князь же, который был буквально нарасхват в этом, судя по всему, не таком уж все-таки постороннем ему обществе, не проявлял ни малейших признаков ни усталости, ни раздражения. Он искренне улыбался направо и налево, приветствуя многочисленных знакомых, и непрерывно говорил на великолепнейшем французском, в чем, впрочем, не было ничего удивительного. При этом, отдать ему должное, он не забывал про Ирину, не уходил от нее далеко, переводил ей по возможности отрывки светских диалогов и с удовольствием представлял ее каждому встречному: "Ирина Волгина, известной российский журналист". Все это было приятно, хотя в больших количествах несколько утомительно. Самым же ярким впечатлением от вечера – Ирина долго потом прокручивала его перед мысленным взором так и этак, ища и находя какие-то новые, дополнительные оттенки – было следующее. Когда они подымались об руку с князем по высокой лестнице, ведущей в собственно зал приема, и их силуэты вдруг выросли перед ними в зеркальной стене на площадке пролета, первой ирининой мыслью было, конечно: "Эта шаль абсолютно прекрасна и мне чертовски идет", но уже второй: "Мы с князем очень красиво смотримся вместе".
Из колонок Ирины Волгиной
3. Стимфалийские птицы
А про меня, оказывается, сплетничают! Честное слово. Я сама недавно слышала, вернее, одна моя знакомая рассказывала мне, что слышала от другой моей знакомой, что еще какие-то ее знакомые видели меня с любовником в ресторане!
Вообще-то, некотороя доля правды в этом есть. Я действительно была в ресторане с мужчиной, который не является моим мужем. И действительно, там со мной поздоровались какие-то малознакомые люди, я и лиц-то сейчас не вспомню. А оно, вон, оказывается, как...
Сначала я слегка возгордилась. Потому что, если мне можно приписать такого любовника (а мужчина со мной был исключительно показательный, и в смысле экстерьера, и вообще) – значит, я и сама очень ничего. Но потом меня взяло зло. Любовник, не любовник – какое им вообще дело, я с ними почти не знакома. И хорошо еще, что я поймала эту сплетню на не очень отдаленном витке, когда была сама в состоянии вспомнить, откуда у нее ноги растут, а могло бы ведь быть и гораздо хуже...
От злости я стала думать на эту тему сразу в нескольких направлениях. Во-первых, я, наверное, как-то неправильно себя веду со знакомыми в ресторанах, раз мое поведение наводит окружающих на такие мысли. Потому что в самом факте нахождения меня в ресторане с мужчиной нет ничего плохого. Такое случается не то, чтобы очень уж часто, но все-таки вполне. Этот мужчина может быть моим коллегой по работе, кем-то, у кого я беру интервью, случайно встреченным одноклассником, другом детства или просто хорошим приятелем (как оно и было в данном случае), да бывшим мужем, в конце концов! И если я в такой ситуации случайно встречаю еще каких-нибудь знакомых, ни у кого из них обычно не должно закрасться даже тени дурацких подозрений в мой адрес, потому что все это совершенно естественно. Мне нечего скрывать и стесняться, подумаешь – большое дело, ресторан.
А тут, видно, было что-то не то... Что-то такое, незаметное даже для нас самих, по крайней мере, для меня, наверное, витало над столом. Это, действительно, бывает вполне ощутимо для окружающих, вот только что же я сама-то не заметила? Интересно, может, этот мой знакомый и в самом деле относится ко мне романтичнее, чем я думаю? Значит, сама дура слепая.
Или – и это второе направление моих злобных мыслей – этим знакомым знакомой моей знакомой совсем уж в жизни заниматься нечем, если такой незначительный факт, как встреча с моей малознакомой для них особой в ресторане (повторяю, я лично с трудом представляю себе, как они выглядят) дает им пищу для размышлений и бесед на несколько дней. Да даже если бы он и был мой любовник – что, это так интересно хоть кому-нибудь, кроме нас двоих? Ну и, может быть, еще моего мужа? Я, например, если вспомнить, время от времени встречаю каких-то своих знакомых с этими самыми любовниками, но говорить об этом хоть с кем-то... Да и вообще помнить об этом...
Впрочем, вру. Вполне могу сказать вечером мужу: "Видела сегодня такого-то с его бабой. Ну и мымра." Или подружке по телефону, если к слову придется. И мы с ней можем даже остановиться на данной теме чуть подробнее – минут эдак на семь с половиной. А она потом позвонит другой своей подружке, и тогда...
Что же выходит, что сплетня – это норма жизни? И все мы, как хищные птицы с медными клювами так и готовы кинуться и поклевать чью-то личную жизнь, чтобы найти себе пищу для размышлений? И чем мы тогда отличаемся от папарацци в желтых газетах? Они-то хоть с этого живут, а мы – просто так.
А может быть, в этом и нет ничего уж такого ужасного? Ну, развлекаются люди разговорами, что в этом дурного? Ну, в самом худшем случае, услышал бы это мой муж. Так я все равно ему сама еще тогда же рассказала. Строго говоря, мы и в ресторан его звали, только ему некогда было. Соответственно, даже самым заинтересованным лицам в условиях ясности и гласности никакие сплетни повредить не могут. Могут только украсить репутацию.
В конце концов, я и действительно ходила с мужчиной в ресторан. А любовь, как говорится, дело наживное.
Ирина решила пригласить князя домой на приближающуюся встречу Нового года. Вообще-то в их семейных традициях Новый год всегда считался исключительно домашним, уютным праздником для своих, когда никто никуда не уходил, а все наряжали елку и собирались вокруг стола, уставленного традиционными же домашними яствами, непременно включающими пирог с капустой, салат оливье и селедку под шубой. В пирог запекалась "счастливая" монетка, все смеялись и разыгрывали немудрящие шутки, подарки складывались под елку нарядной кучей и весело раздавались после боя часов. Праздник получался теплым, радостным и (что тоже важно) заканчивался немного за полночь, так, что все успевали наутро выспаться и не ходить весь день, как мертвые мухи.
Приглашать домой на Новый год кого-то со стороны было по меньшей мере странно, но Ирина, замученная угрызениями совести, решила все же на это пойти. Угрызения совести были хотя и неглубокими, но почему-то обширными и разнонаправленными. Ей, несморя на все уверения, было совестно перед князем Ильей за дорогой подарок. Ей было совестно перед Сашкой за то, что она приняла этот подарок (Сашка ничего не сказал, когда она показала ему шаль по возвращении с приема, но Ирина знала мужа не первый день и поняла, что тот, мягко говоря, не в восторге). Кроме того, ей было совестно своих мыслей перед посольским зеркалом. Сашка о них, допустим, не знал, но от этого было не легче. Ей было совестно перед детьми, и, почему-то – из-за детей перед самой собой, и это вообще, казалось бы, не имело рационального объяснения. Все обязанности в отношении детей Ирина и всегда-то выполняла безукоризненно, а уж после знакомства с князем старалась втрое. Она ходила на все собрания в кружках и школах, следила за учебным процессом, обсуждала с детьми все сколько-то важные события их жизни и готовила горячие обеды, являя из себя буквально идеальную мать. Но при этом где-то в мозговой подкорке идеальной матери постоянно тикало подспудное чувство вины, и это чувство загадочным образом было связано с князем. Даже не с самим князем, а с фактом Ирининого с ним общения, и даже не солько общения, сколько того, что Ирина потом об этом общении думала. Как будто бы, думая о князе, она обкрадывала своих детей. Но было и другое. Чувство вины было не сильно довлеющим, а почему-то легким, и эта легкость непостижимым образом переносилась на другие стороны жизни. Ирина меньше раздражалась домашней рутиной и легко спускала домашним те прегрешения, за которые в былые времена устроила бы изрядную выволочку. Так, к примеру, обнаружив на ковре посреди гостиной несколько пар разнокалиберных мужских ботинок, Ирина не поднимала шум, а, рассортировав обувь попарно по принадлежности, молча и даже с улыбкой оттаскивала ее в прихожую и расставляла по местам. Она вообще стала чаще улыбаться в последнее время, причем все больше сама себе, вернее, собственным мыслям. Да, и отражению в зеркале. Она вообще стала больше нравиться себе в зеркале. Кроме того, она с интересом и, опять же, с легкой виноватостью отметила, что со времени знакомства с князем у нее не было ни одного "мрачного периода", а муж Сашка смотрел на нее с несколько возросшим мужским интересом. "Ну да, все по пословице – хороший левак укрепляет брак", пыталась она шутить сама с собой, но тут же мысль ее снова убегала в привычном направлении "а был ли мальчик", и снова, несмотря ни на что, выползала вина, вина, вина, и ее постоянность, даже вместе со всею легкостью все-таки вносила определенный внутренний разлад.