Ну, опять же – подумаешь, человек попросил телефон, а она дала. Зря, конечно, вообще-то незачем это – раздавать телефоны незнакомым людям, не девочка уже, но – человек был приличный, а телефон она дала как бы и по делу. По работе, можно сказать. Да, по работе. У нее такая работа – она по ней, по работе, должна – должна! – разговаривать с разными людьми. В том числе и по телефону. Домашний, конечно, зря дала, лучше б мобильный. Хотя она и мобильный тоже дала, вот только что. И это тоже – совершенно нормально.
Идем дальше. Ну, приличный человек – исключительно приличный, даже благородный, то есть – благородного происхождения, князь, – ей перезвонил. По телефону, который она сама дала. По делу, о котором они договорились. На то он и приличный человек, чтоб перезванивать. Это тоже совершенно нормально. Обычное дело. Ничего тут нет такого. Никакого. Отчего только руки-то трясутся?
И да, самое главное-то! Она же Сашке все рассказала! Там и рассказывать-то было нечего, но она рассказала, еще тогда же! И про князя, и про телефон. Потому что – обычное дело, деловой контакт, у нее таких тысячи. Ну ладно, сотни. Ну, десятки – десятки-то уж точно, тоже неплохо. И она Сашке тут же рассказала, они вместе смеялись. И нечего чашкой о зубы стучать.
Ирина взбодрилась. Нащупала где-то под собой телефон и позвонила мужу. Тот, ясное дело, был страшно занят, буркнул в ответ на ее вопрос, приедет ли он обедать, чтобы не приставала с глупостями, и отключился. Ирина не обиделась. Она и сама знала, что не станет он никуда приезжать, что вопрос у нее дурацкий и что Сашка занят по горло. Тем более – не рассказывать же ему сейчас было, что ей позвонил князь из музея.
Совсем успокоившись, она подобрала веник и пошла продолжать уборку.
Они с Сашкой были женаты семнадцать лет, у них была общая жизнь и двое детей. Это был, пожалуй, во всех отношениях ровный, равный и счастливый брак. Конечно, счастье было не таким, от которого сводит челюсти, ломит зубы, в глазах взрываются молнии, голову сносит напрочь, а вокруг рушится все живое. Так у них, наверное, и не было никогда, разве что с самого-самого начала, которое было так давно, что о нем все забыли. Но всего этого, от которого сносит, если честно, совершенно не нужно для нормальной семейной жизни. Да, пожалуй, и для любой нормальной жизни вообще. Это совершенно другое счастье – не случайный пожар в степи, а спокойный домашний очаг. Даже, если угодно, газовая горелка. Оно согреет, если замерзнешь, вскипятит чайник, если хочется пить, сварит кастрюлю супа, если ты голоден. А самое главное – оно есть всегда и отзывается при первой потребности, без всяких неожиданностей, стоит только спичку поднести. Всей и заботы о нем – следить, чтобы спички не кончались.
Сашка в их союзе отвечал за, так сказать, устройство внешнего мира – как и где жить, чтоб были деньги на хлеб с маслом и крепкая крыша над головой. Она, Ирина – за мир внутренний, мир семейный – чтобы под крышей было тепло, хлеб покупался бы вовремя, а спички бы эти самые как раз не кончались. Воспитание и образование детей, книжки, общение, образ жизни – это было ее. Расклад был вполне гармоничен – и это успешно работало. Главное, в чем проявлялся успех, самое лучшее и реальное его мерило, как считала Ирина, были дети. Именно по детям можно (и должно) судить, есть ли порядок в семье, правильно ли и счастливо она живет. Если все хорошо, то дети счастливы, то есть благожелательны, нормально себя ведут и хорошо учатся. Не надо думать, что счастливые дети постоянно и непреложно являются ангелами (это уже совсем другая песня), дети есть дети, с ними случается всякое, но тенденцию, тем не менее, можно проследить. Если же с детьми что-то постоянно не так, если они нервны, огрызаются, уходят из дому, молчат, оглушают всех музыкой или красят волосы в синий цвет, в общем, тем или иным доступным способом проявляют свое несчастье – проблемы не в воспитании, а в семье. Просто дети слишком наивны или честны, чтобы прятать внутренний дискомфорт за вежливой внешней ровностью.
Своими детьми Ирина была довольна, можно даже сказать – гордилась. Она редко высказывала это вслух, и – чтобы не хвастаться, и – чтобы не сглазить, но в душе – безусловно гордилась. Старший, Лешка, через год заканчивал школу, учился прекрасно (ему прочили медаль, но Ирина не хотела загадывать), говорил свободно на трех языках (кроме английского успел за годы их странствий выучить еще и немецкий), собирался поступать на мехмат университета, занимался в кружках, играл в теннис... В общем, мечта любой матери, да и не только, если судить по участившимся за последнее время девичьим звонкам...
Мишка, мелкий, девятилетний серьезный бутуз, сходными достижениями в силу возраста пока похвастаться не мог, но надежды подавал ничуть не меньшие. Вот если б только они не мутызгали друг друга при каждом удобном случае, а то спятить же можно, когда они оба дома, не говоря уже о попытках творческой работы, но дети есть дети... С ними дом – бедлам, без них...
В общем, если судить по показаниям "детского барометра благополучия", в семье было все нормально. Но главным для Ирины было даже не это. Хотя гармония в семье и детское счастье было для нее главнее всего на свете, самым важным в их с Сашкой отношениях она все же считала то, что и теперь, спустя семнадцать лет совместной жизни, им было интересно разговаривать друг с другом. Они рассказывали друг другу все – ну, или по крайней мере, все то важное, что происходило в жизни каждого из них. Ирина была в курсе дел на фирме, знала каждого из партнеров и сотрудников, если не в лицо, то по имени точно, была в курсе намечающихся прорывов и даже – что более важно – изредка, но случающихся неудач. Сашка же, в свою очередь, знал не только про детские достижения в школе и успехи в многочисленных "активитиз", но и читал большинство Ирининых статей, давал ей иногда вполне даже дельные советы, освещающие "мужскую" точку зрения, помнил, как приблизительно зовут ее знакомых редакторш, и кто из них стерва, а кто – ничего, и покупал ей, возвращаясь из командировок, удачные духи. Почти всегда. Между прочим, большое достижение, учитывая то, что Ирина и сама не всегда могла выбрать себе удачные духи.
Они даже внешне красиво смотрелись вместе. Ирина, среднего роста светлая шатенка с голубыми глазами, и Сашка, кряжистый крепкий кареглазый брюнет, чем-то похожий на Довлатова (так, по крайней мере, часто говорили Ирине в редакциях, когда она показывала семейные фотографии). "Красивая пара", – часто говорили о них, особенно когда они только что поженились. Что и неудивительно – Ирина тогда была сама по себе так красива, что в паре с ней кто угодно был бы неплох. Да, Сашка, допустим, особенно ей подходил, что и было доказано всей их дальнейшей совместной жизнью, но кто же тогда-то об этом знал... Тогда она как-то не задумывалась о таких вещах. Впрочем, что, наверное, было к счастью – она и о красоте своей тогда не сильно задумывалась, даже, может быть, не вполне ее сознавая. Нет, она, конечно, понимала, что хорошенькая, но что уж такая... Что она была – такая, она поняла только сильно спустя, когда, уже за тридцать, уже с двумя детьми, уже вернувшись из Америки, случайно нашла где-то на даче старый альбом своих фотографий от детских до студенческих лет.
Нет, ребенком, пожалуй, она не была такой уж красивой. Немногие поблекшие детские карточки предъявляли сначала голого младенца неопределенного пола, лежащего попой кверху на застеленном пеленкой столе (в каждом детском альбоме обязательно есть подобная фотография), потом пухлую девочку с гладкими щечками, в чепчике, завязанном под подбородком бантом из ленточек. Забавно, что Ирина даже помнила этот чепчик – он был красный, шерстяной и противно кусался. Три года. Пять лет. Еще страница – и появлялось голенастое тощее существо с торчащими коленками и растрепанными светлыми кудряшками над немного слишком выпуклым лбом и худеньким личиком. Семь лет. Девять. Десять. Этакий гадкий утенок.
Ганс Христиан Андерсен, если вдуматься, писал свои сказки вовсе не для детей. Только и исключительно для взрослых. Вот тот же "Гадкий утенок" – ведь ни утки, ни даже лебеди там совсем ни при чем. И вообще – это никакая не сказка, это совершенно реальная, просто иносказательно представленная история девочки, даже не одной девочки, а многих, определенного сорта, девочек. Целого слоя. Явления, если угодно. Это же самое явление потом так мастерски уловил и описал Набоков в своей нашумевшей Лолите. В отличие от стыдливого Андерсена он не стал прятаться за афористическим занавесом, а честно описал все, как есть. Препарировал, как бабочку, наколол на булавку, разложил по полочкам... Или, вернее, наоборот – снял с полочек все нужное, перемешал, слепил, обернул красивым бантиком, то есть фантиком, приписал название – конфетка. Или – нимфетка.
Трудно сказать, была ли Ирина собственно той самой нимфеткой, потому что фотографий соотвтествующего возраста – с одиннадцати до четырнадцати – почему-то в альбоме не обнаружилось. Наверное, нимфетки, воздушные создания вроде эльфов, не фиксируются на банальной пленке. Впрочем, еще вероятнее, этому существует и еще какое-нибудь, гораздо более прозаичное объяснение.
Зато потом... Чуть более поздних, пятнадцати, шестнадцати, семнадцатилетних фотографий было много. Что неудивительно – представленной на них особе явно страшно нравился процесс запечатления. Потому что – была красавица. Без дураков и оговорок красавица. Шелковые волосы до плеч, огромные глаза, четко очерченные губы, юная грудь и осиная талия...
"Господи, это что же – я была такая красивая? – спрашивала она всех подряд, в каком-то детском отчаянии тыча пальцем в поблекшую фотобумагу. – Почему мне никто не говорил? У меня бы вся жизнь могла по-другому пойти!"