Из этих моих размышлений меня вывело следующее: голос ведущего зазвучал как-то особенно торжественно:
"А теперь (торжественно, с паузой)… премия вручается (еще торжественней, с паузой)…
Владимиру… Владимировичу… Путину!!!"
Аплодисменты! Аплодисменты! Аплодисменты! Все встают! Волнами по залу! Опять аплодисменты!
Я оглянулся вокруг. Не встал только я и еще двое. Они демонстративно сложили руки на груди.
Я руки не сложил – чего их складывать.
Понимаете, если б я до сих пор служил во флоте, то появление Владимира Владимировича в зале как верховного главнокомандующего сопровождалось бы вставанием со своих мест по стойке "смирно". Перед этим подавалась бы команда: "Товарищи офицеры!"
А так как такой команды не было, то и чего вставать?
И потом – он же так и не появился.
Народ еще поаплодировал, поаплодировал и потихоньку сел, а ведущий зачитал от Владимира Владимировича приветственные слова, мол, я рад и все такое.
После этого я подумал о том, что для Владимира Владимировича при награждении, видимо, сделали исключение: не стали доводить дело до семидесяти лет – и так все ясно, что с "верой и верностью" у него полный порядок.
А потом был банкет, где мы подняли бокалы, и были тосты "за Фонд!", "за Россию!".
После тоста "за Россию!" я подумал о том, что бомжи, избы, грязь и попрошайки – это, в общем-то, тоже Россия, за которую только что выпили.
А потом все засобирались на поезд, так что быстренько подняли еще разик бокалы и похватали закуску со столов.
Торопливая вонь вокзала встретила нас жадно, как всегда, приняла и проводила до вагона, а по дороге в Питер ветераны, разгорячившись от увиденного и услышанного, все никак не могли успокоиться и прийти в себя, и все говорили, говорили, и все пили коньяк, пили…
* * *
Романом мы назвали "Кота" в самый последний день.
Редактор Коля сказал: "Коту" надо жанр обозначить". – "Пиши: эпопея". – "Напишем "роман", не повесть же".
Так "Кот" стал романом. Он одно сплошное веселое издевательство и надувательство. Даже определение– роман – насмешка над жанром. И размещено оно прямо под наглой рожей кота. Иногда я слышал, что он рыжий. Реже говорят, что он пушистый. Хотя ни о цвете, ни о пышности оперенья нигде ничего не сказано.
Писал я его с черного гладкого кота, которого действительно зовут Бася.
В жизни он терпеть не может людей.
В книге – это философ и художник.
Его копирайт на рисунки мы поместили в книге.
Рисовать на полях придумал Коля.
Точнее, я и раньше рисовал, и Коля предложил: а не издать ли нам "Кота" с рисунками? "Видишь ли, – сказал умный Коля, – текст очень плотный, надо его еще разбавить".
Мы и раньше разбавляли.
(Это разбавление у меня еще с "Бегемота", а до того – с "Фонтанной части".
Оно состоит в том, что я строю фразу не горизонтально, а вертикально – и это лично мое открытие).
Так на полях появились рисунки. Там рисунки все по тексту. Если есть лишние гениталии, то это мой поклон Рабле.
* * *
Филологи – они же слегка не в себе, и на этом простом основании считают, что ничего такого придумать нельзя.
Слово "тиск" – имеет отношение к девушкам, только они должны быть обязательно невинны до седьмого дня от Ивана Купала.
* * *
Ожидаю от этой жизни только веселья, потому что только мне стоит начать относиться к этому миру серьезно, как он – бах! – и в лучшем случае перестает существовать.
В худшем случае перестаешь существовать ты, но до этого дело, слава Богу, пока не дошло.
И потом, никто еще мне не доказал, что все вокруг не одна только видимость, одна только кажимость и ничего более.
Так что лучше миру строить глазки – ага, противный, я-то знаю, что ты мне только мерещишься!
* * *
Да, я знаю о гибели линкора "Новороссийск" и о том, что благодаря примитивной звукоподводной связи (гидрофон спускали с борта баркаса) устанавливалось число человек в помещениях, их состояние и осуществлялось руководство.
С "Курском" такого не случилось. Видно, не нашлось ни гидрофона, ни баркаса.
Что ж тут странного?
А что К. сказал 15-го, что в случае чего "Курск" будут поднимать на бандажных ремнях с помощью понтонов, – это я слышал. Что тут сказать. Он, видимо, в школе не учился. Не успел. Сразу главкомом назначили.
* * *
Из аккуратного снежного бордюра, возведенного заботливой дворницкой рукой на краю тротуара, торчало замороженное собачье дерьмо – и все.
Я подумал, глядя на эту картину, что, в сущности, ничего другого не надо. Не надо никаких объяснений, заверений, планов, предложений, запросов, ответов – ничего не надо на этой почве.
На той самой почве, где все мы живем, все это лишне.
Достаточно увидеть только вот этот аккуратный бордюрчик, торчащее из него дерьмо, и все становится ясно.
* * *
Не знаю почему, но фамилию "Грызлов" все время тянет произнести с ударением на первом слоге.
* * *
Некоторых интересует: как я отношусь к передаче "Времена".
Я сказал: представьте себе большую-пребольшую свалку (мрак, смрад, крысы), в середине которой стоит красивый стол, а за ним сидят одетые в смокинги люди; перед ними тарелки, разложены вилки, ножи.
"Приступим, господа!" – говорит староста всей этой компании, и вносится блюдо, прикрытое крышкой.
Крышку снимают, и под ней – о Боже! – порезанные картонные ячеистые коробки из-под куриных яиц.
На каждой тарелке появляется по кусочку, и каждый из присутствующих торжественно втыкает в свой кусочек вилку и глубокомысленно отправляет в рот.
"Что скажете, господа?" – обращается к ним староста.
"Я думаю, – говорит первый, – это… м-м… ванильное мороженое!"
"Что вы! – говорит другой. – Это, скорее, бисквитный торт!"
И тут я замечаю, что староста задумчиво рассматривает кусок коробки на своей тарелке. Видно, там у него яйцо раздавилось, когда его из углубления доставали, потому что там видны следы желтка и остатки скорлупы.
"Вы все ошибаетесь, господа! – начинает говорить староста с некоторой улыбкой на устах. – Это не торт и не мороженое! Это… (я в этот момент внутренне вздыхаю: "Слава Богу! Хоть этот нормальный! Сейчас он им скажет про картон и про яйца!")… это… – говорит он, – восхитительное суфле!"
* * *
Интересно, не назначат ли когда-нибудь меня на должность совести при президенте с окладом в сорок тысяч долларов?
* * *
Позвонил Женя Бунимович и спросил: "Ну, как вы там?"
"Там" – это в Питере.
Я сказал, что, судя по состоянию помойки под моими окнами, у нас все отлично.
У меня окна на кухне выходят во двор, и я каждый день вижу мусорные ящики – их там два, а вокруг них – помойку.
Так вот: всегда не хватает еще одного ящика, чтоб собрать в него всю помойку.
То есть! Один только взгляд на помойку – и я в ту же секунду понимаю, что в государстве нашем, в общем-то, все стабильно. Все на своих местах, и город управляем.
Вот если внезапно уберут помойку под моими окнами, то будет повод для беспокойства.
А так – все просто отлично!
* * *
Меня спросили насчет нового патриотического канала "Звезда".
Что я по этому поводу думаю.
Я сказал: "Представьте себе: люди воруют, воруют, воруют, а потом им вдруг начинает казаться, что все остальные недостаточно патриотичны".
* * *
Надо ли спасать подводников? И вообще, надо ли кого-то спасать? Тут может быть только два решения. Первое – не надо, второе – надо. Если побеждает первое решение, то следует так и объявить подводникам: не будут вас спасать, после чего следует всем желающим полностью овладеть секретами этой профессии заранее раздать ампулы с ядом. В этом случае расходы государства – только на яд.
Будет ли от этого у нас меньше подводников?
Не думаю.
Ведь знали же мы, что все эти средства спасения полная чушь, но в море-то мы ходили.
Всегда найдутся те, кто пойдут в море при любых обстоятельствах.
На это и расчет. Тонкий и государственный.
* * *
Да! Чуть не забыл. Есть же еще и иное решение: подводников спасать надо. А почему? Ну, там, человеколюбие и прочее, и прочее, словом, надо.
Теперь остается только уточнить: спасаем с любой глубины или только с пятидесяти метров?
А может, спасаем со ста, двухсот, трехсот, километра, пяти километров? Есть ли пределы желанию спасти?
Допустим, есть, и это триста метров.
И что? А ничего. Все равно не спасут, но зато предложится множество технических решений, что позволит нашему ВПК получать деньги.
Вообще-то яд дешевле.
* * *
Видите ли, у нас все строится не так, как нужно, а так, как может наша промышленность, поэтому, когда американцы впервые увидели то, на чем мы летаем в космос, они были поражены.
Хорошо, что они не сразу увидели то, на чем мы ходили в море, – все-таки у нас была, я не знаю, какая-то фора, что ли.
И так всегда, начиная с комбайна: сначала делаем железо, а потом в него засовываем человека.
М-да! Как только все начнут делать ровно наоборот, тогда и медленно, но верно начнем выбираться из этого дерьма.