- О, здравствуйте, мистер Телятко, это Теренс Сервис из…
- Доброе утро, Терри. Решился мне помочь?
Я ответил не сразу (знаете, Телятко - типчик еще тот).
- …Всем, чем могу, - сказал я наконец и рассмеялся.
- Что-что? Плохо слышно. Говори погромче.
- Простите, но это на линии!
- Я прекрасно знаю, что это на линии. Потому и прошу тебя говорить громче. То есть я хочу сказать… не надо быть Маркони, чтобы понять, что это на линии.
- Я сказал: всем, чем могу! Так слышно?
- Вполне.
Он попросил сделать для него кое-что. Звучало это вполне невинно, однако я не был уверен, что хочу, чтобы об этом узнали.
- Ладно, я могу сделать это прямо сейчас. Начнем с Уорка. Он совершенно…
- Разве я сказал, чтобы ты сделал это прямо сейчас?
- Нет.
- Ну вот, в таком случае и не надо. Сделаешь это, когда я тебе скажу и как я скажу.
- А что пока делать?
- Ждать.
- О'кей.
- Позаботься о себе, Терри-дружок.
Я положил трубку и пронзительно кликнул Деймона.
- Сходи принеси мне кофе без кофеина, - сказал я (я тренируюсь быть гадким на Деймоне. По отношению к Деймону это чересчур. Деймону это не надо. Он и без того выглядит так, будто каждую минуту готов упасть замертво).
Я дал ему двенадцать пенсов.
- Ну-ка, что у тебя там? - спросил я.
Деймон молча извлек из кармана пиджака книжку в цветастой мягкой обложке.
- Так, значит, почитываем помаленьку? - Я мельком взглянул на обложку, изображавшую двух усмешливо обнимающихся девиц в трусиках. - Лесбиянки. Ты что, интересуешься лесбиянками?
Деймон покачал своей хворой головой.
- Так, значит, не любишь лесбиянок.
Деймон кивнул своей хворой головой.
- Почему?
- Противно, - сказал он.
- Тогда какого черта ты про них читаешь?
Деймон пожал плечами.
Господи, до чего же у него был болезненный вид.
- Что-то ты неважно выглядишь, Дейм.
- Да, я знаю, - сказал он.
- Сходи принеси мне кофе, давай-давай.
Без нее офис выглядит опустевшим. Все - кроме меня - говорят, что скучают по ней. Хочется, чтобы они поскорее перестали так о ней говорить. Только я один имею право претендовать на нежные воспоминания о ней. По большому счету нежные. Но с этим тоже надо кончать.
Когда я шел вечером от метро - портфель, зонтик (вы бы тоже, небось, носили зонтик, будь у вас такие волосы), - я снова увидел замудоханного хиппи. Я увидел его на помойке возле задней двери "Бесстрашного лиса", он сам был похож на груду мусора, полузаваленный блестящими черными мешками и драными картонными коробками. Перейдя улицу, я остановился рядом с ним. На нем было пальто, стянутое какими-то ремнями и веревочками. Очевидно, он одевался так, предвидя холодную ночь, и беспомощно обливался потом целый день. Волосы его торчали колтунами по всей голове. Он что-то бормотал себе под нос, руки тщетно шарили по асфальту. Я подошел еще ближе.
- Хотите сигаретку?
- Я у всяких импотентов курево не клянчу.
- А кто клянчит? - спросил я, немало пораженный. - Просто предлагаю вам закурить.
- Я от всяких импотентов милостыню не беру.
- Откуда вы знаете, что я импотент? Мы всего пару минут как знакомы.
- Импотент.
- …Как, черт возьми, дошли вы до жизни такой? Как, черт возьми, вам это так скоро удалось?
- Ненавижу все это дерьмо - вот как.
- Но послушайте. Какое дерьмо? Где?
- Все вы дерьмо. Все - импотенты.
- Я? Я сам практически такой же несчастный, как вы. Сам практически бродяга.
- Ты? Нет уж.
- Так кто же я такой?
- Просто кусок дерьма. - Он рассмеялся. - Самый вонючий.
- Послушайте, хотите какого-нибудь скипидара, или лака, или лосьона, или что вы там пьете? Могу подбросить пару фунтов, если хотите.
- Пошел ты, - сказал он.
- Сам пошел.
Может, он и прав. Может, я и в самом деле дерьмо - самое вонючее. Должен сказать, все это очень лестно.
Урсула переехала в конце прошлой недели.
Я помогал. Мы забрали все ее вещи из общежития и привезли сюда на такси. Стоял яркий прохладный субботний день, промытый ночным дождем и похожий на один из тех дней, когда новые жизненные циклы смутно маячат в воздухе. Мы ехали мимо садов, в которых немногочисленные пары играли в теннис в тени деревьев и мужчины в ослепительно белых брюках, стоя на солнце, обсуждали результат последнего крикетного матча. Даже Квинсуэй, казалось, держал себя под контролем, пока такси хрипло катило по мостовой, а самолеты расслабленно и по-свойски разрезали беспрепятственно гладкое небо. Урсула расплатилась, молодой шофер с восхищением поглядел на ее все еще перевязанные запястья.
Урсула попыталась помочь мне с вещами, сгибаясь и пошатываясь даже под самой легкой ношей, но все же основное задание - три раза в одиночку подняться на лифте - было поручено упитанному Теренсу. "Гардеробная комната", через которую, не успев и глазом моргнуть, можно проскочить от меня в ванную, просто кусок коридора, даже не заслуживающий называться комнатой, с ее покатой койкой, узким подоконником и ковром в двадцать четыре квадратных фута, похоже, пришлась Урсуле по душе.
- Мне всегда нравилась эта комната, - сказала она, распаковывая один из своих хаотически сложенных чемоданов.
Я мельком взглянул из-за своего стола в смежную дверь, с трудом представляя себе, как часто мне придется видеть Урсулу обнаженной и какие именно части ее обнаженного тела будут мне видны.
- Где Грегори? - спросила она, впрочем довольно равнодушно.
- Поехал к этому старому пидору Торке.
- М-м. А почему он туда так часто ездит?
- Потому что сам пидор.
Она пригласила меня на ланч в винный бар с сомнительной репутацией на Вестборн-гроув - скудно освещенное место с низким потолком, полное воскресных головорезов. Сам я захаживал туда довольно редко, и мне было приятно заметить удивленно-возмущенные (словно их предали или обманули) взгляды на лицах водителей спортивных машин в шейных платках и здоровяков с тяжелыми ягодицами, которые неуверенно кучковались, готовясь к еженедельному ланчу. Я взял Урсулу под руку, демонстрируя свою куртуазность, и чувствовал себя одновременно шикарно и дерьмово, пока мы поглощали не приправленный маслом салат из свежих овощей, тонко нарезанную поджарку и старый сыр. Я настоял на том, чтобы заплатить за вино, которого мы заказали две бутылки, из которых она выпила два стакана.
После этого, под искоса наблюдающим за нами солнцем, мы пошли на Квинсуэй в поисках чего-нибудь легкого, что можно было бы взять домой к ужину. Мы удачно купили пару пирогов в пластиковой упаковке, но я почувствовал, что Урсула начинает нервничать и дергаться из-за всей этой жары, грязи и шума, и мы вернулись домой, где провели остаток дня в комнате Грегори (думается, это вполне нормально, учитывая наши родственные отношения. Какое-то время я старательно провоцировал в нем параноидальную реакцию на мое присутствие. Вряд ли это сработало. Так или иначе, это было слишком утомительно, и теперь уже я снова параноидально реагирую на него), листали газеты и смотрели его телевизор. Часов в семь Грегори вернулся. Он выглядел более усталым и раздраженным, чем когда бы то ни было (просто приятно посмотреть), никак особенно не отзываясь на присутствие Урсулы. Внезапно он показался совершенно безобидным - и когда обронил пару слов насчет того, что хочет соснуть, это прозвучало абсолютно естественно и безобидно, и мы с Урсулой разошлись по своим комнатам внизу. Без дрожи в голосе могу сообщить, что потом мы слушали пластинки и болтали, пока не пришло время ложиться (даже забыли про пироги). Я первый пошел в ванную: когда я вышел, она сидела на кровати, очень близко, поджав ноги как индианка, в бледно-серой ночной рубашке, складки которой дымчато переливались. Она потянулась ко мне, я нагнулся, и она чмокнула меня в щеку.
- Кстати, зачем ты это сделала? На память?
- Это все голоса.
- Какие голоса?
- Ну, которые у меня в голове.
- Выходит как бы, что это они тебе подсказали?
- Нет, они никогда ничего не говорят. Но и никуда не деваются.
- Ты все еще слышишь их?
- Иногда.
- Бога ради, никогда так больше не делай. А если голоса снова начнут тебя доставать, просто приди и скажи мне.
- И что ты сделаешь?
- Скажу, чтобы заткнулись.
- Они не послушают.
- Послушают - увидишь.
- Спокойной ночи, Рыжик. Ой, я ведь больше никогда не должна называть тебя Рыжиком, верно?
То, что Урсула съехалась с нами, положительно сказалось буквально на всем. Одна особенно обнадеживающая деталь, конечно, состоит в том, что она замудохана, явно очень замудохана, гораздо замудоханнее, чем, к примеру, я, возможно (кто знает?) замудохана окончательно, раз и навсегда; не важно насколько замудохан я, она всегда будет чуть более замудоханной: факт, что мне никогда не стать таким же замудоханным, как она. Это хорошо. К тому же Урсула замудохана совершенно на иной лад, чем замудохан я. Все во мне наглядно выдает мою замудоханность - мое лицо, мое тело, мои волосы, мой хер, моя семья. В Урсуле же, напротив, ничто не выдает ее замудоханности: ни внешность, ни способности, ни социальное положение, ни привилегии. Все это явно не относится к категории замудоханности, однако Урсула, Урсула Райдинг, моя названая сестра, замудохана. За-му-до-ха-на. Это тоже хорошо.