Просто грешник
Недавно я вместе с двумя другими авторами выступал в Нью-Гэмпшире, в художественной коммуне. Каждый должен был читать по пятнадцать минут. Двое других были начинающими, они еще ни разу не публиковались, и я, не то от щедрости, не то от снисходительности, предложил выпустить меня последним. Первый, парень из Бруклина, оказался вполне талантливым. Он прочел одну штуку о своем умершем деде, довольно сильную. Второй была женщина из Лос-Анджелеса, и когда она стала читать, ум мой зашел за разум. Я сидел на неудобном деревянном стуле в перегретой библиотечной аудитории художественной коммуны и слушал, как обретают голос мои страхи, мои желания, та жестокость, которая тлеет во мне вечным пламенем, но прячется настолько удачно, что только мы с ней и знаем о ее существовании. Через двадцать минут все кончилось. Женщина уступила мне микрофон, и я тяжело поплелся на сцену, а она послала мне полный жалости взгляд, которым гордый лев из джунглей мог бы одарить циркового льва.
Не помню, что именно я читал тем вечером, – помню только, что во время чтения ее рассказ эхом отдавался в моем сознании. В этом рассказе отец беседовал с детьми, которые проводили летние каникулы за мучением животных. Он говорил детям, что есть черта, отделяющая убийство жука от убийства лягушки, и что эту черту нельзя переходить, даже если сдержаться невыносимо трудно.
Таков наш мир. Писатель не создает его – но приходит сказать то, что должно быть сказано. Сказать, что есть черта между убийством жука и убийством лягушки и что даже если самому писателю доводилось перейти эту грань, о ней необходимо рассказать другим. Писатель не святой, не цадик и не пророк, стоящий у небесных врат; он просто еще один грешник, которому дано чуть острее чувствовать и чуть лучше владеть языком для описания невообразимой реальности нашего мира. Он не выдумывает ни единую эмоцию и ни единую мысль – все они существовали задолго до него. Он ни на толику не лучше своих читателей – иногда он гораздо хуже, – и так оно и должно быть. Будь писатель ангелом, пропасть, отделяющая его от нас, была бы столь огромна, что его тексты не имели бы ни малейшего шанса нас коснуться. Но поскольку он пребывает здесь, на нашей стороне, по самую шею в грязи и мерзости, именно он лучше любого другого способен поделиться с нами происходящим на освещенных площадях и – особенно – в темных переулках его собственного сознания. Он не приведет нас в Землю обетованную, не восстановит мир во всем мире и не исцелит страждущих. Но если он все сделает правильно, еще несколько условных лягушек останется в живых. Жукам, к сожалению, придется позаботиться о себе самим.
Я осознавал эту истину с того дня, когда начал писать. Я знал ее четко и твердо. Но в тот вечер, оказавшись лицом к лицу с настоящим львом в Художественной колонии Макдауэлл в самом сердце Нью-Гэмпшира и испытав на секунду тот самый страх, я понял, что даже острейшее наше осознание может притупиться. Тот, кто творит без поддержки и страховки, тот, у кого есть время писать, только когда окончена его дневная работа, тот, кто окружен людьми, даже не уверенными в его таланте, всегда помнит эту истину. Окружающий мир просто не дает ему забыть. Единственный автор, способный забыть о ней, – это автор успешный, пишущий не против течения собственной жизни, а по течению: каждое откровение, стекающее с его пера, не просто обогащает текст и радует самого автора, но еще и приводит в восхищение его агента и издателя. Черт, я забыл. Точнее, я помнил, что существует граница между чем-то и чем-то, – просто в последнее время она неизвестно как превратилась в границу между успехом и неудачей, приятием и отказом, благосклонностью и руганью.
В тот вечер после выступления я отправился прямо в постель. Из окон мне были видны огромные сосны и чистое ночное небо, и я слышал, как в лесу квакают лягушки. Впервые с моего приезда они осмелели и расквакались. Я закрыл глаза и стал ждать сна, ждать тишины. Но кваканье не прекращалось. В два часа ночи я выбрался из постели, сел за компьютер и начал писать.
Мой первый рассказ
Я написал свой первый рассказ двадцать шесть лет назад на одной из самых охраняемых военных баз Израиля. Мне было девятнадцать, я был никуда не годным депрессивным солдатом, считающим дни до окончания срочной службы. Я написал рассказ, когда нес особенно долгую вахту в отрезанной от мира компьютерной комнате без окон, глубоко в недрах земли. Я стоял посреди этой ледяной комнаты, уставившись на печатный листок. Я был не в состоянии объяснить себе, почему написал то, что написал, и каким целям оно должно послужить. Тот факт, что я взял и напечатал все эти выдуманные фразы, восхищал меня – и пугал. Мне казалось, я должен немедленно найти человека, который прочтет мой рассказ, и даже если рассказ ему не понравится или он ничего не поймет, он сумеет успокоить меня и сказать, что ничего ужасного не случилось, что этот печатный листок – не очередной мой шаг на пути к безумию.
Первый потенциальный читатель появился аж через четырнадцать часов – осповатый сержант, которому полагалось сменить меня и заступить на следующую вахту. Сдерживая волнение, я сказал ему, что написал небольшой рассказ и хочу, чтобы он его прочел. Сержант снял темные очки и равнодушно сказал:
– Еще чего. Иди нахер.
Я поднялся на несколько этажей и вышел наружу. Недавно взошедшее солнце ослепило меня. Было шесть тридцать утра, и я отчаянно нуждался в читателе. Как это обычно случалось, когда у меня возникали трудности, я направился домой к брату.
Я нажал кнопку интеркома у подъезда, и мне ответил сонный голос брата.
– Я написал рассказ, – сообщил я. – Я хочу, чтобы ты его прочел. Можно я поднимусь?
Наступила короткая пауза, и брат сказал покаянно:
– Не лучшая мысль. Ты разбудил мою девушку, и она злится. – После еще одной паузы он добавил: – Постой там. Я оденусь, возьму собаку и спущусь.
Через несколько минут он появился в сопровождении своего небольшого, утомленного жизнью пса. Пес был счастлив погулять в такую рань. Брат взял у меня листок и начал читать на ходу. Псу же хотелось притормозить и заняться своими делами под деревом у самого дома. Он уперся лапами в землю, но брат был слишком поглощен чтением и ничего не заметил; минутой позже я уже догонял брата, который быстро шел по улице и волок за собой несчастного пса.
К счастью для последнего, рассказ был очень короткий, и когда через два квартала брат остановился, пес снова обрел равновесие и занялся своими делами в соответствии с исходным планом.
– Это офигенный рассказ, – сказал брат. – Крышесносный. У тебя есть еще копия?
Я ответил, что есть. Он наградил меня гордой улыбкой старшего брата, наклонился, собрал листком собачьи какашки и бросил в урну.
В этот момент я понял, что хочу быть писателем.
Сам того не ведая, брат сообщил мне важную вещь: мой рассказ – это не смятая засранная бумажка, лежащая теперь в уличной урне. Листок был просто трубой, по которой я мог переливать мысли из своего мозга в его мозг. Не знаю, что чувствует волшебник, когда ему впервые удается заклинание, но я, наверное, в тот момент испытал нечто подобное. Мне открылось волшебство, и теперь я знал, что оно поможет мне выживать два долгих года, остававшихся до дембеля.
Амстердам
После событий 9 сентября прошло меньше недели, и аэропорт имени Кеннеди выглядел как съемочная площадка боевика категории "Б": взвинченные охранники в униформе патрулировали терминал, сжимая автоматы и нервно покрикивая, а тысячи пассажиров сбивались в длиннющие очереди. Я должен был лететь в Амстердам на безумный и прикольный арт-фестиваль сюрреалистического типа, который могли нагаллюцинировать только расслабленные голландские хиппи, протриповавшие все шестидесятые.
Проведя не один месяц в Штатах поэтом-резидентом, я был рад куда-нибудь съездить. Амстердам – не Израиль, но он достаточно близко от Израиля, чтобы любовь всей моей жизни согласилась прилететь и провести со мной несколько дней. Я знал, что после фестиваля мне, чернявому чужаку с акцентом и ближневосточным паспортом, предстоят еще два нелегких месяца в Америке, и мне отчаянно требовалась передышка.
Электронные билеты тогда еще не были распространены, и предупредительный организатор фестиваля написал, что билет будет ждать меня на стойке авиакомпании КЛМ. Неприятная женщина за стойкой упорно твердила, что никакой билет меня не ждет. Это слегка выбило меня из колеи. Я позвонил организатору в Голландию, и он ответил приветливо, но сонно. Рассказав, как он рад меня слышать, организатор припомнил, что забыл отправить билет.
– Вот лажа, – сказал он. – Моя краткосрочная память начала сдавать. – И предложил мне купить билет в аэропорту, а он вернет мне деньги по прилете. Когда я сказал, что билет, наверное, обойдется дорого, он ответил: – Чувак, даже не думай. Покупай этот чертов билет, даже если он стоит миллионы. У тебя завтра крутое мероприятие, ты нужен нам здесь.
Женщина с кислой миной потребовала 2400 долларов за среднее сиденье в эконом-классе, но я и не подумал спорить. Крутое мероприятие и моя возлюбленная жена, которая тогда была моей возлюбленной девушкой, ждали меня в Амстердаме. Я просто должен сесть в самолет. Рейс переполнен, пассажиры нервные и напряженные. Я знал, что полет будет нелегким, но ситуация ухудшилась, когда выяснилось, что на моем месте, между монахиней и очкастым китайцем, сидит татуированный бородач в темных очках. Бородач выглядел как толстый злой брат мужиков из ZZ Тор.