– Глупая, – бормотал я, засыпая, – обычное дело, житейское, незнакомые люди оставляют мне наследство, в знак признания моих грандиозных заслуг перед российским этносом на ниве просве…
Дальше наперегонки поскакали в голову такие задорные кошмарики, о которых и думать-то жутко.
Девятая глава
Я потянулся на диване. Двадцать седьмое июля. Сорок семь лет. Как там, лик ужасен – он прекрасен! Или наоборот. Ну, короче, хотел сказать – и радостно и грустно.
Очень хорошо помню, как с одноклассником Игорем, он сейчас председатель совета директоров какой-то промышленной компании, отмечали мои двадцать семь. Я тогда увлекался поэзией символизма, поэтому мне, недоумку, казалось крайне мистическим, что двадцать седьмого – двадцать семь! Это сейчас понимаю, что все это чушь собачья, но тогда я внутренне расфуфырился до последней степени. И покровительственно похлопывал по плечу Игоря, который родился второго июля и, соответственно, не мог в столь бессмысленном возрасте насладиться своей индивидуальной магией цифр!
Тогда, в расцвете бардака перестройки, он был основным поставщиком спирта населению. В смысле нам. Туго было с выпивкой, ох туго. А он работал на предприятии, уж не знаю, как его занесло, где было полно спирта. Причем очень высокой очистки. Потому как, если обнаруживались в нем какие зловредные примеси, важные детали для советского термоядерного щита категорически отказывались склеиваться. Или что-то в этом роде. Перед самым днем рождения он мне выписал пропуск на это сверхсекретное предприятие. Там меня потрясли громадные, уходящие под высоченный заводской потолок, цистерны со спиртом. И внизу был присобачен шланг с пистолетом. Как на заправке. Берешь, трр, и буравишь сколько душе угодно. На меня крайне снисходительно смотрели заводские, когда подошел к этому агрегату с майонезной баночкой. Старожилы приходили с вед рами.
К чему это я все?! Ну да, я все о том, что по-человечески справить день рождения не удавалось никогда. В тот раз мы так нализались спиртом, что пошли на концерт группы "Браво" и пили тот же спирт с Жанной Агузаровой. И весь предпраздничный вечер я провалялся невменяемый в куче тряпья за колосниками Дома культуры Института инженеров транспорта, где и проходил тот концерт. А соответственно, на следующий день лежал пластом. Без чувств и сознания. Соответственно – празднование на помойку.
Примерно в таком же разрезе происходило ежегодно. Я так наворачивался за предшествующие дни, что на само мероприятие уже не хватало сил. В лучшем случае оказывался на родном диване, боясь пошевелиться, чтобы организм не начало рвать в разные стороны.
А в детстве что, лучше было?! Все мои школьные и дворовые друзья разъезжались по пионерским лагерям, и пригласить было некого. До сих пор помню, как мне было грустно и обидно в один такой раз. Папа ездил в командировку в Новороссийск и припер оттуда целый чемодан невиданной тогда в Москве пепси-колы. По какому-то соглашению, непонятно с какого перепугу, в начале семидесятых ее стали производить именно там. В Москве таких напитков не было в принципе. А для десяти-двенадцатилетнего московского сосунка целый чемодан этого вожделенного напитка казался неописуемым сокровищем.
Мы же видели эти буржуазные напитки только в интуристовских фильмах про коварных шпионов и передачах "Международная панорама"! Трудно объяснить сейчас той же самой Веронике, какое наступило брожение умов среди моих приятелей, когда они узнали о целом чемодане неведомой колы! Я скрипел зубами и терпел до дня рождения, чтобы поразить одноклассников. И настал тот сладостный день. Но ко мне никто не пришел. Всех приятелей растащили по отдыхам и дачам. И весь день сидел один и давился этой отравой. Грустно.
Короче, мысленно дурковать я начал еще спозаранку. Выпил за завтраком пятьдесят граммов водки. Причем обосновал это Пастернаком. Ну не могу же я ставить, прямо скажем, антигуманные эксперименты над здоровьем без самооправдания собственного идиотизма. А тут прочитал, что Борис Леонидович постоянно по утрам потреблял по полтинничку для остроты ощущений. Мысли о том, где Пастернак и где я, даже не приходили мне в голову. Да ерунда, как поэта я Мандельштама ценю куда как выше! При чем здесь поэзия вообще?!
Я вынул из дальних ящиков замшелый целлофановый пакет со всякими салфетками, огрызками пачек сигарет, на которых были записаны разные телефоны. Не первой необходимости, а так, на всякий. Набрал номер девушки Иры, хотя какая она девушка-то?! Почти моя ровесница. Учились вместе. В инязе. Когда-то я был наидичайшим образом в нее влюблен. Причем одновременно со своим другом, Серегой, ныне успешным нью-йоркским жителем. Однажды мы, озверев от неизбывной любви, полночи на автобусах, электричках и попутках перлись к ней на дачу. Где-то в Подмосковье. Загорянка, Завалянка… Сейчас и не помню. Зачем мы это делали, тоже не ясно. Хотелось. И когда мы, обезумевшие от пьяности и страсти, наконец добрели до ее халупы и заглянули в уже утреннее окошко, выяснилось, что она там успешно трахается с другим нашим однокурсником. И мы, ошарашенные таким цинизмом, не заходя к ней, потащились обратно в Москву.
Ирки, конечно, не было дома. Кто-то строгим мужским голосом оповестил, что он сын и Ирина Викторовна в командировке. Ох! Ну да, дети то уже взрослые, и сдается мне, что незабвенная Ира, уже давно не девушка, а бабушка…
Ну и чем заняться?! Читать, запрокинув мозг, любимого Геродота в восемьсот пятьдесят первый раз?! Или тупо пить по маленькой, по стопочке, напевая тирлим-бом-бом? Вариант, конечно, но неохота ни того ни другого. Тем более что к вечеру вроде как пригласил Васю Абелюшкина, актера, Игоря Петрова, тоже актера, ну и Веронику, конечно. Какая-то театральная гостиная получается! Ладно. Может, еще кто нарисуется. Маринку Голикову тоже приглашал. На всякий. Отказалась. Говорит, дела. Ну и фиг с ним, с рождением! В смысле не с рождением, а с Голиковой! Первая здравая мысль косокрылой ласточкой скользнула над зияющими туманами моей черепной коробки.
К середине дня я был уже приподнят над суетой и бренным миром, наверное, аршина на полтора! Потом провал, с резким переходом в очередное открытие глаз. За праздничным столом я с удивлением обнаружил не только себя, но и Абелюшкина, Петрова, радостно смеющуюся Веронику. Во как происходит! Вероника с любопытством слушала, как два актера с энтузиазмом морочили друг другу голову кастингами и синопсисами.
– Синопсис – это что-то среднее между синагогой и психушкой?! – обозначил я свое явление в свет и потянулся за рюмкой.
– О, старичок, очнулся, – радостно засверкал зубами Абелюшкин.
– Николай! Хочу поздравить тебя с днем рождения! И пожелать счастья! – Вероника, сверкнув глазами, подняла рюмку.
– Ура-а! – гнусным голоском протянул я и закашлялся.
– Да, да, Коль, старикан, счастья тебе в жизни! – Игорь попытался даже подняться для значимости со стула, но потом махнул рукой.
Зато встал Абелюшкин и проголосил:
– Многие лета! Многие ле-ее-ета-ааа!
Потом мы выпили за родителей такого гениального сына, потом за присутствующих здесь дам, потом за нас, мужиков, потом за Станиславского вообще, потом за Станиславского в частности. Потом за то, что Безруков не актер. Потом за то, что Шилов не художник. Потом за то, что с бардаком надо завязывать. Причем от первого тоста до последнего прошла вечность, ледниковый период. Минут пятнадцать.
Потом зазвонил телефон, и я пошел его слушать в другую комнату. Потому как держать одновременно трубку и рюмку было уже за гранью.
Трубка почему-то вдруг напомнила мне намыленного ребенка из освоенного мною фолианта доктора Спока. Ну, который выскальзывает из рук.
– Але, але…
– Коля, это я.
– Маринк, здорово! А мы тут туда-сюда отмечаем вроде как! Вероника тебе привет передает! Зря ты не приехала, тебя не хватает!
– Я тебя поздравляю. Желаю счастья. Знаешь, я тут у твоего метро, у "Речного вокзала". Можешь минут на десять выйти?
– Да ты чего?! Немедленно заходи! Обижусь, если не зайдешь, смертельно и, ха, навеки!
– Нет, нет! Если сможешь, выйди. А нет, ладно, ничего страшного, я домой поеду.
– Ох ты, господи! Нашла сложности. Ладно, ща буду!
– Коль, ты куда? – заволновалась Вероника.
– Я скоро, Маринка просит к метро подойти. Сюда идти не желает! Слушай, пошли со мной? Заодно проконтролируешь, чтобы я не скопытился по дороге!
Я радостно и суетливо преодолевал парк, растянувшийся перед станцией метро. Вероника топала чуть сзади, иногда корректируя мое туловище для движения в нужном направлении. Ноги периодически предательски запутывались в кроссовках, но я мужественно подгонял их силой мысли.
Стоп. Надо же веник какой сообразить! Типа не совсем же свин! Слева замаячила роскошная клумба. Конечно же! Я быстренько надергал охапку чего-то вроде повзрослевших анютиных глазок и был дико горд собой. Вероника пугливо стреляла глазами в разные стороны. Вокруг никого не было. Две невоспитанно лающие шавки, да еще на скамейке одиноко клевал носом полноватый мужчина, свежевыбритый, в белой рубашке, дорогих черных ботинках и в синих трусах в горошек. Штаны отсутствовали напрочь. Стрематься было некого. И потом это идиотское пиратство в ограблении насаждений придавало мне некоторую возвышенность и целеустремленность. И романтизм. Лет двадцать, а то и больше не занимался этой ерундистикой. Даже приятно!
– Сойдет?
– Блеск!
Маринка уже стояла на границе зелени парка и железобетона магазинов, опоясавших сейчас почти все нецентровые станции метро. Она замахала мне рукой, потом, видимо увидев Веронику, тормознулась и просто стояла ждала.
– Привет, это вот тебе. Чего ты ко мне не хочешь? Пошли давай, у меня там драмкружок на выпасе, весело!