Он очень осторожно берет письмо и, извинившись больше растерянно, чем вежливо, вываливается на пустынную, в красных лучах заходящего солнца Драгарбрюннсгатан. С расположенной поблизости сортировочной станции доносятся пыхтенье маневрового паровоза и лязг буферов. Он почти бежит вверх по Бэвернс грэнду в направлении Фюрисона. И, опустившись на скамейку, читает короткое и официально-любезное письмо, в конце которого мать Анны несколькими строками приглашает его навестить их.
Эрнсту на день рождения подарили фотоаппарат с автоматическим спуском, и сейчас будет сделан семейный портрет. После завтрака барабанным боем клан сзывают на лужайку у опушки. Теплый солнечный день, все в светлых одеждах. (Фотография существует на самом деле, хотя она сделана чуть позже, вероятно, летом 1912 года, но к этому моменту подходит больше.) Итак, вынесли два стула. На одном сидит начальник транспортных перевозок с тростью и утренней сигарой. Если поглядеть хорошенько, через лупу, можно убедиться, что спокойное красивое лицо измучено болями и бессонницей. Рядом с супругом сидит Карин Окерблюм. Кто из этих двоих глава семейства, сомневаться не приходится. Маленькая, полная фигурка дышит авторитетом и, возможно, улыбчивым сарказмом. На тщательно уложенных волосах великолепная летняя шляпа, словно печать ее власти. Ясный взгляд, устремленный в объектив, небольшой двойной подбородок. Она приготовилась к фотографированию, но через несколько секунд встанет, полная жизненной силы, дабы раздать приказания. Вокруг родителей сгруппировались старшие сыновья с женами. Карл стоит один, повернувшись в профиль, смотрит куда-то вправо, делая вид, что его там нет. Дочки Густава и Марты хохочут так, что изображение смазалось. Сгорбившись, они обнимают друг друга за талию, на них матроски и юбки до колен. Ближе к камере, слева на фотографии, сидит на траве Анна. Она по какой-то причине, о которой, наверное, нетрудно догадаться, очень серьезна, взгляд открытый и доверчивый, губы чуть раздвинуты - столько страстных поцелуев украдкой. За Карин, на коленях, Эрнст и Хенрик, оба в студенческих фуражках, аккуратных пиджаках, с пристежными воротничками и при галстуках. Совершенно очевидно, что Хенрика пригласили на дачу к начальнику транспортных перевозок как друга сына, а не как возможного жениха дочери. На заднем плане, но хорошо видимые, стоят фрёкен Лисен и фрёкен Сири, достойная пара в белоснежных передниках и с серьезным фотографическим выражением лица.
Четырнадцать человек, лето, август 1909 года. Всего секунда. Войди в фотографию и воссоздай оставшиеся секунды и минуты! Войди туда, ведь тебе так этого хочется! Почему ты столь страстно этого жаждешь, узнать трудно. Может быть, для того, чтобы задним числом реабилитировать стройного молодого человека, стоящего рядом с Эрнстом. Того самого, с красивым, беззащитно-неуверенным лицом.
Семейный портрет запечатлен, и начальника транспортных перевозок с помощью трости и бережно поддерживающих рук ведут к открытой лоджии, обращенной к солнцу и ландшафту. Там старого джентльмена усаживают в особое кресло с регулируемыми спинкой и подлокотниками и зеленой в клетку обивкой. За спину ему кладут подушку, под ноги ставят скамеечку, пододвигают плетеный стол с сегодняшней почтой и вчерашней газетой, стаканом минеральной воды, разбавленной несколькими каплями коньяка, и полевым биноклем. Фру Карин собственноручно накрывает супругу колени пледом и целует его в лоб, точно так же, как она делает каждое утро, прежде чем пуститься в широкомасштабные экзерсисы по проявлению власти.
"Ты хотел поговорить с молодым Бергманом, он ожидает в столовой, попросить его зайти или сначала прочитаешь почту и газеты?" - требовательно спрашивает фру Карин. "Нет, нет, пусть заходит, - бормочет Юхан Окерблюм, - вообще-то это ты хотела, чтобы я поговорил с мальчиком. Не знаю, что я ему скажу?" - "Конечно, знаешь", - ответствует без улыбки фру Карин и приводит Хенрика.
Ему предлагают садиться в неопределенного вида плетеную мебель - ни скамеечка, ни стул, ни кресло. Начальник транспортных перевозок улыбается чуточку извиняющейся улыбкой, как будто хочет сказать: не смотри с таким ужасом, молодой человек, не я здесь опасен. Вместо этого он спрашивает Хенрика, не желает ли тот закурить - сигару, сигарету или, может быть, сигарилью? "Вот как, не желает? Естественно. Естественно, кандидат, вы же курите трубку. Английский табак? Разумеется. Английский трубочный табак - самый лучший. Французский резковат". Юхан Окерблюм отпивает глоток минеральной воды, подкрашенной коньяком, и затягивается сигарой.
Юхан Окерблюм. Если вы воспользуетесь этим биноклем, то увидите там внизу, за поворотом железной дороги, здание станции. Приглядевшись повнимательнее, можно различить запасной путь. Понимаете, кандидат, я обычно забавляюсь, проверяя время прибытия и отбытия. Вот тут у меня расписание всех поездов - и скорых, и пассажирских, и товарных. Я смотрю и сравниваю. Небольшое развлечение на старости лет для человека, чья профессиональная жизнь была связана с рельсами и паровозами. Помню, еще будучи маленьким мальчиком, я просил разрешения посмотреть на поезда на станции - мы в то время жили в Хедемуре. Нет ничего прекраснее этих новых паровозов, которые Начали делать немцы, - Ф-17 или как их там называют. Да (кашель), вас, наверное, не слишком интересуют паровозы.
Хенрик (сбитый с толку). Я никогда не думал 6 паровозах в таком ключе.
Юхан Окерблюм. Ну, конечно, конечно. Кстати, как дела с учебой?
Хенрик. С тем, что мне интересно, справляюсь. А с тем, чего я не понимаю, приходится потруднее.
Юхан Окерблюм. Так, так. Подумать только, сколько надо заниматься, чтобы стать пастором. Трудно поверить.
Хенрик. Что вы имеете в виду, господин инженер?
Юхан Окерблюм. Да, что я, собственно, имею в виду? Ну, с точки зрения нейтрального гражданина можно было бы подумать, что быть священником - в общем-то, больше вопрос таланта. Нужно быть - как это называется? - ловцом душ.
Хенрик. Прежде всего надо иметь убеждение.
Юхан Окерблюм. Какое убеждение?
Хенрик. Необходимо быть убежденным в существовании Бога и в том, что Иисус Христос - его сын.
Юхан Окерблюм. И именно в этом вы убеждены?
Хенрик. Имей я более острый ум, возможно, я бы и подверг мое убеждение сомнению. У по-настоящему гениальных религиозных деятелей непременно бывают периоды жестоких сомнений. Порой мне хочется быть сомневающимся, но увы. Я довольно наивный человек. У меня детская вера.
Юхан Окерблюм. В таком случае вы не боитесь смерти? Например?
Хенрик. Да, не боюсь, но робею.
Юхан Окерблюм. Значит, вы верите, что человек воскреснет к вечной жизни?
Хенрик. Да, в этом я твердо убежден.
Юхан Окерблюм. Черт побери! И отпущение грехов? И причастие? Кровь Иисуса пролита ради тебя? И кара? Ад? Вы, стало быть, верите в своего рода ад, судя по всему.
Хенрик. Так рассуждать нельзя: вот в это верю и в это тоже, а в то не верю.
Юхан Окерблюм. Да, да, естественно.
Хенрик. Архимед сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар. Для меня точка опоры - причастие. Этим Бог через Христа заключил соглашение с людьми. И мир изменился. Кардинально и решительно.
Юхан Окерблюм. Так, так. Это вы сами придумали? Или где-нибудь прочитали?
Хенрик. Не знаю. Это так важно?
Юхан Окерблюм. Ну ладно, а вся окружающая нас чертовщина? Как она соотносится с Божьим соглашением?
Хенрик. Не знаю. Кто-то сказал, что мы довольствуемся слишком короткой перспективой.
Юхан Окерблюм. Осмелюсь заметить, что ваши ответы весьма точны. Как у настоящего иезуита. И когда же вы завершите учебу?
Хенрик. Если все пойдет как должно, я получу сан через два года. И почти сразу же приход.
Юхан Окерблюм. Не очень-то жирно для начала, а?
Хенрик. Не слишком.
Юхан Окерблюм. Недостаточно, чтобы создать семью? А?
Хенрик. Церковь предпочитает, чтобы молодые священники женились пораньше. Жены играют важную роль в делах прихода.
Юхан Окерблюм. И сколько же им платят?
Хенрик. Насколько я знаю, ничего. Жалованье пастора - это одновременно и жалованье его жены.
Юхан Окерблюм поворачивает голову к ослепительному летнему свету, лицо у него серое, щеки ввалились, мягкий взгляд за стеклами пенсне заволокло пеленой физической боли.
Юхан Окерблюм. Что-то я вдруг страшно устал, должен ненадолго прилечь.
Хенрик. Надеюсь, я не причинил вам каких-то неудобств.
Юхан Окерблюм. Нет, никоим образом, мой друг. Больной человек, редко размышляющий о конце, может, по вполне понятным причинам, испытать определенное потрясение от разговора о смерти.
Юхан Окерблюм, приветливо глядя на Хенрика, делает ему знак, чтобы тот помог ему встать с кресла. Точно по мановению волшебной палочки появляются фру Карин и Анна, которые и берут на себя заботу о транспортировании больного.