Он растерялся ещё больше: эта женщина читала мысли! Но о каком предчувствии она вела речь? И почему, не договорив мысль, переключилась на карманную пепельницу? Навряд ли это случайно. Сам Сергей Васильевич так поступал в тех случаях, когда понимал: ошибся в собеседнике – тому непонятен или неинтересен предмет разговора. Чтобы избежать неловкости, лучше быстренько сменить тему. К тому же запоминается, как правило, последняя фраза – человек цепляется за неё, подхватывает мысль как волан пинг-понга и отправляет обратно со своим комментарием, чтобы тут же получить ответ и, будучи наготове, немедленно послать свой комментарий: хлоп-хлоп, волан летает туда-сюда, невольная оговорка или неудобная тема отходят на второй план, хлоп-хлоп, раз-два, забыли то, что не нужно, вопрос-ответ, ответ-вопрос, слово – на слово, приличная беседа получается.
Так они и перебрасывались фразами, словами, междометиями, пока Сергей Васильевич не понял: Марго увидела его то ли в дреме, то ли виденье ей такое было – есть, мол, в городе Ха особенный человек, который всё знает о местных подземельях, он и поможет ясновидящей узреть то, что пока маячит перед её мысленным взором как в тумане. Этот человек якобы тоже испытывает всякие предчувствия, и, более того, ощущает энергетику других людей.
– Ну, что вы?! – скромно возразил Сергей Васильевич. – Ничего особенного я не чувствую. Не надо записывать меня в экстрасенсы. Просто иногда ощущаю: этот человек – что называется свой, с ним можно иметь дела, а вот от этого лучше держаться подальше, хотя он кажется таким милым и замечательным. Как это у меня получается, я и сам не знаю.
– И не надо знать, – Марго таинственно усмехнулась. – Стоит ли напоминать вам притчу о сороконожке, которая задумалась, с какой лапки ей начать движение?
– Да уж! – вздохнул Сергей Васильевич. – Поистине: многие знания – многие печали.
– Но знанье – свет! – Марго со значением шутливо подняла вверх палец, и он, по иронии случая, указал на перегоревшую электрическую лампочку. Но даму это не смутило. – Всегда хочется знать чуть-чуть больше, чем другие, ибо, – она постаралась придать голосу менторские нотки, – знанье – наша сила и оружие. И что бы там ни говорили про то, что чем меньше знаешь, тем крепче спишь, на самом деле бессонница случается от того, что знаешь меньше, чем хотелось бы…
– Ох, сударыня! – Сергей Васильевич поддержал её шутливый тон. – От бессонницы могу порекомендовать Спинозу или Шопенгауэра: эти господа, такие умные и просвещённые, знали больше, чем остальные, и написали настолько мудрёные трактаты, что пока поймёшь их смысл, непременно задремлешь на второй или третьей странице. Очень рекомендую это лекарство!
– А не сможете ли одолжить его на несколько дней? – лукаво прищурилась Марго. – Я читаю аккуратно, страницы не загибаю, вареньем на них не капаю…
Сергей Васильевич уже не знал, что и делать. Явление таинственной незнакомки в грязном подъезде старой "хрущёвки" обескуражило его. Он чувствовал: эта дама не какая-нибудь проходимка, решившая втереться в доверие и облапошить его – допустим, выманить деньги или, того хуже, очистить квартиру. Всё-таки Уфименко каким-то особенным образом, как именно – он и сам не мог объяснить, чуял людей, которых условно делил на своих и других.
Свои – это те, которые сразу располагают к себе, чудаковатые, особенные, может быть, даже странные, они словно излучают волны той же частоты, что и твой собственный организм: с ними легко с первой же минуты общения, и такое чувство – будто знаешь их давным-давно.
Другие – это все прочие, среди которых есть и добрые знакомые, и соседи, и сослуживцы – неплохие, нормальные люди, с ними можно иметь дела и даже положиться на них, они добросовестные, всё понимающие, и в случае чего придут на помощь, займут денег, помогут советом, но твоя душа при этом им не открывается: ты сам по себе, они – сами по себе. А что уж говорить о вовсе случайных встречных или о тех, с кем поневоле приходится общаться, например, по делам! Они тем более – другие, и равнодушных, серых, скучных, бестолковых, сердитых среди них так много, что Сергей Васильевич иногда даже дивился, почему ещё не стал человеконенавистником. В шутку, конечно, дивился. Потому что понимал: он сам для кого-то тоже другой, и те люди, которых считал своими, кому-то кажутся глупыми и никчёмными созданиями, как и он сам.
Марго показалась ему своей, он разговаривал с ней легко и просто, смущаясь разве что от того, что эта женщина догадывалась о его мыслях. Ему было неловко топтаться перед дверями собственной квартиры. Давно надо было бы предложить даме войти внутрь, но Сергей Васильевич мучался от стеснения: у него не прибрано, даже постель не заправлена, в мойке гора посуды, и вдобавок ко всему перед ванной комнатой он выложил охапку грязных носков: с утра хотел их замочить в тазике, но обнаружил, что нет стирального порошка – так всё и оставил на полу. Порошок он, кстати, всё равно забыл купить.
– А я вот, собственно, Иосифа Бродского сегодня с утра вспомнил, – Сергей Васильевич смущённо кашлянул. Он хотел сказать совсем другое: не ждал, мол, никаких гостей, потому стесняется пригласить приличную даму в свою захламленную конуру и не лучше ли поговорить как-нибудь потом, да и не понимает он, кстати, что сударыне угодно. Но Уфименко почему-то вдруг вспомнил стихотворение Бродского, которое, помнится, лет двадцать пять назад переписывал из чьей-то тетрадки в свой блокнотик, где у него хранились стихи запрещённых в СССР поэтов. Такие тетрадки, блокнотики и альбомы тогда были у многих людей, считавших себя интеллигентными.
– Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому ещё ты нужен,
Кому теперь в друзья ты попадёшь?
Воротишься, купи себе на ужин
Какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всём твоя, одна твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу, – с чувством продекламировал Сергей Васильевич. – Дальше читать не буду. И не потому, что не помню, а потому, что дальше не совсем по теме, – он снова сконфуженно кашлянул. – Моя тема, так сказать, совсем уж прозаическая: захотел побаловать себя вином, и причина есть: кажется, сегодня я понял одну важную вещь.
Он замолчал, решая, рассказать или нет о том, что ему открылось. При этом пакет с бутылкой вина Сергей Васильевич убрал за спину: он решил, что выглядит с ним довольно нелепо. Но Марго, снисходительно покачав головой, вздохнула:
– Не волнуйтесь, я всё знаю, – и, заметив в глазах собеседника лёгкий испуг, тут же поправилась: Вернее, кое-что знаю. Виновата ли я, что порой слышу мысли других людей? Вы уж извините меня, Сергей Васильевич, но должна сказать вам: для меня самой незваный гость хуже татарина. Но я и не прошусь к вам в гости, – она кокетливо улыбнулась и закурила очередную длинную сигаретку. – У меня другая просьба: возьмите меня с собой…
– Куда? – опешил Сергей Васильевич.
– Туда, где всё начинается, – Марго изобразила широкую улыбку. – Повторяю: мне было виденье и, хотите – верьте, хотите – нет, нас связывают незримые нити. Вы нашли то, что я тоже искала. Вы теперь знаете, куда идти, а я лишь знаю: идти следует за вами…
– Сумасшедшая! – подумал Сергей Васильевич, но вслух, разумеется, сказал совсем другое. – Знаете, всё это как-то слишком необычно. Я обескуражен.
– До сих пор? – Марго невинно, как маленькая девочка, поводила носком туфельки по пыльному полу. – А мне почему-то показалось: вы мне поверили, но хотите насладиться своим открытием в полном одиночестве. Знаете, есть коллекционеры, которые за бешеные деньги покупают картины гениальных художников, вывешивают их в потайной комнате и никому не показывают – любуются ими сами, без посторонних глаз. Наверное, вы понимаете такое чудачество…
Сергей Васильевич подивился проницательности Марго. Он в самом деле относился к тому типу мужчин, которых сам же называл "одинокие волки". Почему "волки", он и сам, пожалуй, не ответил бы определённо; но знал: некоторые из этих зверей по каким-то причинам оказываются вне стаи – то ли она им неинтересна, то ли они – ей, – сильные, умные, отчаянные, они полагаются только на себя и не зависят от своих серых собратьев, хотя, впрочем, иногда их охватывает тоска – и тогда одиночка воет, впрочем, он делает вид, что воет на луну. Говорят, такой волк, обзаведясь семьёй, старается её обеспечить, он предан своей волчице, любит волчат, но больше всего на свете ценит свободу и, желая быть независимым, надолго покидает общее логово.
Вот и Сергей Васильевич считал: одиночество нужно всякому увлечённому человеку – ничто и никто не должен отвлекать человека от его самозабвенного, самого интересного на свете занятия. Когда результат достигнут, то можно, как незабвенный Александр Сергеевич, похлопать в ладоши самому себе и воскликнуть: "Ай да Пушкин!". Иногда неважно, что скажут о тебе другие, важнее то, что ты сам думаешь о себе – возможно, что-то преувеличиваешь или, наоборот, недооцениваешь, но только ты на самом деле знаешь, чего стоил результат твоей работы. По этой причине Сергей Васильевич предпочитал радоваться в одиночестве. И ему было понятно желание истинных коллекционеров, которые, подобно Скупому рыцарю, восхищались бесценными шедеврами, избегая посторонних глаз.